– Зачем ты снова вышла замуж, мама? Лучше было бы этого не делать.
Миссис Дэвилоу залилась краской, конвульсивно вздрогнула и, спрятав портрет, с несвойственной ей злобой воскликнула:
– Бесчувственный ребенок!
Гвендолин обожала маму. Пристыженная и глубоко расстроенная, больше она ни разу не спросила об отце.
Этот случай горестного, хотя и запоздалого раскаяния не был единственным. Всегда, когда позволяли обстоятельства, миссис Дэвилоу старалась устроить так, чтобы Гвендолин ночевала в ее комнате, ибо материнская нежность изливалась преимущественно на старшую дочку, родившуюся в более счастливое время. Однажды ночью у нее случился острый приступ мигрени, а действенного средства, всегда хранившегося на прикроватной тумбочке, не оказалось на месте. Миссис Дэвилоу попросила дочь принести лекарство, однако здоровая, полная сил юная леди не пожелала покинуть уютную теплую постель и невнятно, но решительно отказалась. Мать обошлась без лекарства и не высказала ни слова упрека, однако на следующий день Гвендолин в полной мере осознала, как дурно поступила, и постаралась загладить вину ласками, не стоившими ей ни малейшего усилия. Она всегда пользовалась любовью и поклонением всей семьи и слуг. Мама, сестры, гувернантка и горничные прислуживали ей, словно принцессе в изгнании. Естественным образом, трудно было представить собственные удовольствия менее важными, чем преподносили их окружающие, поэтому случайное нарушение заведенного порядка могло вызвать вспышку изумленного негодования, в неудачный день находившего выход в неистовых поступках, противоречивших обычному поведению. Никогда, даже в раннем детстве, Гвендолин не отличалась бессмысленной жестокостью – больше того, с энтузиазмом спасала и выхаживала тонущих букашек. Но в то же время в семье хранилось молчаливое угрюмое воспоминание о том, как однажды в припадке раздражения она задушила канарейку сестры лишь за то, что невинная пташка слишком громко пела, создавая резкий диссонанс ее собственным вокальным упражнениям. Раскаявшись, в качестве компенсации она не поленилась купить сестре белую мышку, а своему поступку нашла оправдание в особой чувствительности, свойственной тонкой натуре. И все же любое воспоминание о непредумышленном, но оттого не менее жестоком и отвратительном убийстве заставляло ее болезненно морщиться. Гвендолин были знакомы укоры совести, однако она не любила, чтобы раскаяние стоило ей слишком дорого, поэтому теперь, в двадцать с лишним лет, она сознательно направила часть природной силы на самоконтроль, чтобы избавить себя от унизительного раскаяния. Сейчас пламенный характер и своеволие проявлялись у нее чаще, чем прежде, но за ними таился расчет.
Приехав в Оффендин, который даже миссис Дэвилоу увидела впервые (дом арендовал зять, мистер Гаскойн), все вышли из экипажа, поднялись на крыльцо и остановились перед распахнутой дверью. Отсюда можно было оценить общую картину и в то же время увидеть холл с каменным полом и широкой лестницей. Мрачные картины на стенах скрашивались ярким, веселым пламенем камина. Все молчали. Мама, гувернантка и четыре сестры смотрели на Гвендолин, как будто их чувства всецело зависели от ее решения. О девочках, начиная с пятнадцатилетней Эллис и заканчивая девятилетней Изабель, с первого взгляда трудно было сказать что-нибудь конкретное. Бросался в глаза их нежный возраст и потрепанные черные платья. Гувернантка мисс Мерри выглядела пожилой и начисто лишенной выразительности. Увядающая красота миссис Дэвилоу казалась еще более жалкой из-за обращенного к старшей дочери умоляющего взгляда, в то время как Гвендолин с видом поспешной, но оттого не менее авторитетной оценки осматривала дом, пейзаж и холл. Представьте молодую горячую скаковую лошадь, пасущуюся в загоне среди неухоженных пони и смирных упряжных кляч.
– Ну, дорогая, что скажешь? – наконец поинтересовалась миссис Дэвилоу осторожным, просительным тоном.
– По-моему, очаровательно, – быстро ответила Гвендолин. – Романтическое место. Здесь вполне может случиться что-нибудь восхитительное. Прекрасный фон для увлекательных событий. В этом доме не стыдно жить.
– Здесь нет ни капли вульгарности, – вставила матушка.
– О, вполне подойдет и для свергнутого монарха, и для обедневшего аристократа. Нам следовало бы обитать в роскоши, однако приходится довольствоваться малым. Зато о большей поэтичности трудно мечтать. Вот только мне почему-то казалось, что дядя и тетя Гаскойн нас встретят, да и кузина Анна тоже, – добавила Гвендолин совсем иным, удивленно-обиженным тоном.
– Мы слишком рано приехали, – ответила миссис Дэвилоу и, войдя в холл, обратилась к шагнувшей навстречу экономке: – Вы ожидаете визита мистера и миссис Гаскойн?
– Да, мадам. Они приезжали вчера, чтобы распорядиться насчет каминов и обеда. Но что касается каминов, то я топлю их уже неделю. Все комнаты хорошо проветрены. Мебель вычищена настолько тщательно, что хотелось бы отдельной платы за работу. Полагаю, вы оцените, как блестит медь. Думаю, когда приедут мистер и миссис Гаскойн, они подтвердят, что все сделано добросовестно. В пять наверняка будут здесь.
Известие обрадовало Гвендолин, не готовую принять холодное равнодушие родственников. Поднявшись по ступеням застеленной ковром каменной лестницы, чтобы посмотреть, что делается наверху, она тут же спустилась обратно и вместе с девочками заглянула в каждую из примыкающих к холлу комнат. Столовую украшали панели из темного дуба и такая же мебель с потертой обивкой из красного атласного дамаста. Над буфетом висела копия картины Снейдерса[2] с изображением встревоженной своры собак, а камин венчал образ преломляющего хлеб Христа. В библиотеке царила почтенная коричневая кожа, наполнявшая воздух особым терпким ароматом. Последняя дверь вела в гостиную, которой предшествовала наполненная старинными безделушками небольшая комната.
– Мама, мама, скорее иди сюда! – воскликнула Гвендолин, повернувшись к беседовавшей с экономкой миссис Дэвилоу. – Смотри, здесь есть фисгармония! Я буду святой Цецилией, и кто-нибудь напишет мой портрет. Джокоза, – так она называла мисс Мерри, – распустите мне волосы. Видишь, мама?
Бросив на стол шляпку и перчатки, она устроилась перед фисгармонией в восхитительной позе, устремив взор в пространство. Покорная Джокоза вынула скреплявший тяжелый узел гребень и несколько раз встряхнула блестящие светло-каштановые волосы, которые рассыпались по спине Гвендолин до тонкой талии и ниже.
– Очаровательная картина, дорогая! – с улыбкой отозвалась миссис Дэвилоу, даже в присутствии экономки не скрывая восхищения красотой и фантазией любимой дочери.
Гвендолин встала и восторженно рассмеялась. Небольшой театральный экспромт возник весьма кстати, оживив знакомство с новым домом и органично вписавшись в естественные декорации.
– Что за удивительная, необычная, живописная комната! – восхищенно продолжила она, оглядываясь. – Мне нравятся старинные резные стулья, гирлянды на панелях, необычные картины, которые трудно понять. Вот, например, эта, где изображены древние развалины. Ничего, кроме развалин и темноты. По-моему, это работа испанского художника.
– О, Гвендолин! – изумленно воскликнула маленькая Изабель, обнаружив в дальнем конце комнаты дверцу на дубовой стенной панели и самовольно ее открыв.
Все поспешили на зов. Взорам предстала картина, изображавшая запрокинутую мертвую голову, прочь от которой убегала неясная фигура с распростертыми в отчаянии руками.
– Какой ужас! – с нескрываемым отвращением проговорила миссис Дэвилоу.
Гвендолин лишь молча содрогнулась, а Изабель – прямой, до неловкости непосредственный ребенок с тревожной памятью – заявила:
– Никогда не оставайся здесь одна, Гвендолин.
– Как ты смеешь без разрешения открывать все подряд, несносное создание? – в порыве гнева воскликнула старшая сестра и торопливо захлопнула дверцу. – Здесь есть замок. Где ключ? Надо немедленно найти ключ или сделать другой. Никто не должен открывать эту дверь. Пусть ключ хранится у меня.
Отдав команду, обращенную сразу ко всем присутствующим, Гвендолин повернулась и, зардевшись от смущения за недавнюю безотчетную дрожь, произнесла как можно спокойнее:
– Пойдемте в нашу комнату, мама.
Экономка принялась искать ключ. Нашла неподалеку, в ящике комода, и отдала горничной Багл, многозначительно попросив передать ее королевскому высочеству.
– Не понимаю, кого вы имеете в виду, миссис Стартин, – ответила Багл, которая во время сцены в гостиной разбирала вещи наверху и сочла иронию новой служанки оскорбительной.
– Я имею в виду ту молодую леди, которая всеми командует, а лицом и фигурой вполне достойна королевского титула, – примирительным тоном ответила экономка. – Она поймет, что это за ключ.
– Если вы приготовили все необходимое для нас, Багл, идите и займитесь девочками, – распорядилась Гвендолин, вместе с миссис Дэвилоу входя в черно-желтую спальню, где возле напоминавшей черно-желтый катафалк главной кровати стояла милая маленькая кушетка. – Я помогу маме.
Однако первым делом она подошла к высокому зеркалу между окнами, идеально представлявшему и ее, и всю комнату. Миссис Дэвилоу присела в кресло и тоже посмотрела на отражение.
– Как восхитительно это зеркало передает твой образ, Гвендолин! Или тебе просто идет сочетание черного и золотого цветов? – заметила матушка, пока дочь стояла, повернувшись в три четверти оборота и левой рукой откидывая со лба непослушный локон.
– С венком из белых роз из меня получилась бы сносная святая Цецилия, – согласилась Гвендолин. – Вот только что делать с носом, мама? Вряд ли у святых были курносые носы. Жаль, что мне не достался твой безупречно прямой нос: уж он-то точно подошел бы к любой судьбе, годится на все случаи жизни, – а мой создан только для счастья, к трагедии его никак не приспособить.
– Ах, дорогая, в этом мире можно стать несчастной с любым носом, – печально вздохнула миссис Дэвилоу, сняла черную шляпку и с досадой бросила ее на стол.
– Вот что, мама, – протестующим тоном заявила Гвендолин и в раздражении отвернулась от зеркала, – только не начинай ныть. Не порти удовольствие хотя бы сейчас, когда все так хорошо. Скажи на милость, о чем можно печалиться в эту минуту?
– Ни о чем, дорогая, – ответила миссис Дэвилоу, стараясь взбодриться. – Достаточно видеть, что ты довольна и счастлива.
– Но и ты должна быть довольна и счастлива, – раздраженно возразила Гвендолин, в то же время заботливо помогая маме раздеться. – Разве, переступив порог первой молодости, нельзя быть счастливой? Иногда начинает казаться, что все в жизни бесполезно. Когда девочки доставляют массу хлопот, Джокоза такая деревянная и безобразная, все вокруг нас временное и ненастоящее, а ты постоянно грустна, какой смысл быть яркой и интересной? Но уж сейчас-то можно почувствовать себя счастливой!
– Обязательно, дорогая, – пообещала миссис Дэвилоу, нежно похлопав дочь по щеке.
– Только по-настоящему, без притворства, – с суровой настойчивостью потребовала Гвендолин. – Посмотри на свои руки! Моим до них далеко. Сразу видно, что ты была гораздо красивее.
– Нет-нет, дорогая, я всегда выглядела тяжелее и не обладала даже половиной твоего очарования.
– Но какой смысл в очаровании, если потом жизнь все равно оказывается скучной и унылой? Замужество всегда заканчивается безразличием и тоской?
– Нет, дитя мое. Разумеется, нет. Замужество – единственное счастливое состояние женщины. Надеюсь, ты это докажешь.
– Я ни за что не стану терпеть, если брак окажется неудачным, и твердо намерена найти свое счастье – по крайней мере, я не собираюсь попусту тратить жизнь, как другие, не представляя собой ничего интересного и не совершая ничего выдающегося. Я решила не позволять людям вмешиваться в мои дела, как прежде. Вот теплая вода, мама, – закончила Гвендолин и, сняв платье, села перед зеркалом, дожидаясь, когда мама соберет ее волосы в пучок.
Минута-другая прошла в молчании, пока миссис Дэвилоу не проговорила:
– Я уверена, что никогда ни в чем тебе не перечила.
– Но ты часто просишь делать то, что мне не нравится.
– Ты имеешь в виду занятия с Эллис?
– Да. И я это делаю, чтобы тебя не огорчать, но не понимаю, с какой стати и зачем. Я умираю от скуки! Она так медленно соображает. Не способна ни к музыке, ни к языкам, ни к чему-то другому. Пожалуй, ей лучше остаться невежественной. Такова ее роль, мама, и она отлично ее исполнит.
– Жестоко так отзываться о бедной сестре, которая искренне тебя любит и в любой момент готова услужить.
– Не понимаю, чем жестоко стремление называть вещи своими именами и все раскладывать по полочкам. Жестоко заставлять меня попусту тратить на нее время. Позволь, мама, я заколю твои волосы.
– Надо спешить: скоро приедут твои дядя и тетя. Ради бога, дитя мое, разговаривай с ними без пренебрежения и насмешки. И не дразни кузину Анну, ведь вам придется повсюду ходить вместе. Обещай, Гвендолин. Сама понимаешь: невозможно ожидать от Анны равенства с тобой.
– Я вовсе не хочу, чтобы она в чем-то со мной сравнялась, – ответила Гвендолин, гордо вскинув голову и высокомерно улыбнувшись. На этом обсуждение закончилось.
Когда приехали мистер и миссис Гаскойн с дочерью, о высокомерии Гвендолин не могло быть и речи: она вела себя со всей возможной любезностью. Вынужденная заново знакомиться с родственниками, с которыми в последний раз виделась в неполных шестнадцать лет, она старалась завоевать – нет, даже не старалась, а уверенно завоевывала их восхищение.
Чертами лица миссис Гаскойн чрезвычайно напоминала сестру, однако выглядела более смуглой и стройной. Движения ее не казались столь же медлительными и вялыми. Лицо не хранило печати пережитого горя, а производило впечатление живости и критического настроя, как и подобает супруге священника, призванной осуществлять благодетельное управление всеми насущными делами прихода. Пожалуй, главное сходство сестер заключалось в мягкости манер, в склонности к подражанию и подчинению. Однако, в силу различия жизненных обстоятельств, это свойство натуры привело к противоположным результатам. Младшая из сестер оказалась опрометчивой или, по крайней мере, несчастной в браках, в то время как старшая считала себя самой удачливой из жен. Невероятная гибкость ума и стремление угодить супругу порою приводили к удивительной твердости и прямолинейности. Многие ее взгляды – в частности, относительно церковного управления и личности архиепископа Лауда – казались чересчур радикальными, если учесть, что жена пастора вряд ли могла сформировать мнение, отличное от мнения мужа. Авторитет ее супруга заслуживал полного и несомненного доверия. Мистер Гаскойн обладал рядом приятных добродетелей и впечатляющих достоинств, даже приписываемые ему недостатки в конечном счете приводили к успеху.
Одно из серьезных преимуществ приходского священника заключалось в его красоте, даже в пятьдесят семь лет производившей впечатление более сильное, чем в молодости. Лицо его не отличалось пасторским выражением, а в манерах не ощущалось ни чопорности, ни наигранной легкости. В свободном плаще с капюшоном он походил не на служителя церкви, а на красивого джентльмена с крупным с горбинкой носом и некогда черными, а теперь седыми, со стальным оттенком, волосами. Не исключено, что отсутствием клерикальной закваски, проникающей в плоть, кровь, голос и жесты, пастор Гаскойн был обязан тем временам, когда звался капитаном Гаскином: духовный сан и дифтонг в фамилии он получил незадолго до помолвки с мисс Эрмин. Если кто-то смел указать на то, что он имеет недостаточную для пастора подготовку, сторонники мистера Гаскойна спрашивали, найдется ли среди клерикального сообщества тот, кто выглядит на кафедре внушительнее, проповедует убедительнее и пользутся бо́льшим авторитетом среди прихожан? Мистер Гаскойн обладал прирожденным даром руководителя, терпимо относился к любым мнениям и поступкам, поскольку знал, что способен настоять на своем, и не страдал раздражительностью, свойственной тем, кто сознает собственную слабость. Он приятно улыбался, сталкиваясь со странностями вкусов, которых не разделял, – в частности, с популярными среди местного духовенства увлечениями: садоводством и собиранием антикварных вещиц. Сам же предпочитал следить по историческим картам за ходом турецкой кампании или предсказывать действия графа Нессельроде в том случае, если бы английский кабинет избрал другой курс. После долгих молчаливых сомнений и глубоких раздумий мистер Гаскойн приобрел не столько теологический, сколько духовный образ мысли – не современный англиканский, а тот, который он назвал бы чисто английским, свободным от предрассудков. Подобный взгляд характерен для человека, смотрящего на национальную религию благоразумно и применительно к иным аспектами жизни. Ни один из членов церковного магистрата не обладал более значительным весом на заседаниях, чем он, и никто не делал менее его ошибок в мирских делах. Действительно, самым суровым обвинением в его адрес могла бы стать практичность. Невозможно было доказать, что он отворачивался от менее удачливых коллег, но в то же время предпочитал завязывать отношения, выгодные с точки зрения отца шести сыновей и двух дочерей. Критически настроенные наблюдатели – а десять лет назад в графстве Уэссекс обитали люди, чья склонность к критике теперь может показаться неправдоподобной, – утверждали, что его мнение изменялось в соответствии именно с этим принципом действий.