– Весь дом смердит, – говорю я. – Господи, ну и вонища!
Эми останавливается. Мы пришли на кухню, где громоздятся скопившиеся за несколько дней горы немытой посуды и многочисленные мешки с мусором. Она шепчет:
– А чего ты хочешь? Прислуги у нас нет. От Эллен проку никакого, ты все время пропадаешь на работе или неизвестно где. Меня на все не хватает.
С глубоким вздохом она делает разворот на триста шестьдесят градусов, как манекенщица на подиуме:
– Посмотри на меня. Нет, ты посмотри.
– Ну? – говорю я.
– Ты ничего не замечаешь?
– Новые шмотки? Хм. Сдаюсь. Что я, по-твоему, должен заметить?
– Я становлюсь похожей на маму.
Скатываясь до вранья, возражаю сестре:
– Ничего подобного.
– У меня из-под одежды складки выпирают. Я уже в кресле еле умещаюсь.
– Мама – это совсем другая история. Ты даже близко не…
– У меня начальная стадия, Гилберт. Ты видишь начальную стадию. – Обеими руками утирая глаза, Эми улыбается.
Приплыли.
Ну ладно.
Придется все же растолковать вам некоторые редко упоминаемые вслух истины насчет моей матери, Бонни Грейп.
Изящных выражений для этого не подберешь. Моя мать – жирная туша. Объедаться начала семнадцать лет назад, когда отца нашли мертвым. С того самого дня жует без передышки, год за годом, и прибавляет фунт за фунтом; дело дошло до того, что ее реальную массу тела определить невозможно. Ни одни бытовые весы не выдерживают.
Мамина спальня – наверху, первая комната от лестницы, но взбираться по ступенькам и вообще двигаться мама не любит. Днем она дремлет в этом мягком синем кресле, но часто просыпается, чтобы перекусить и перекурить. По ночам она не спит, сидит в том же кресле, дымит как паровоз и смотрит телевизор. Мы поднапряглись и купили ей телик с пультом. При ходьбе мама держится за мебель, стараясь передвигаться вдоль столешниц и шкафчиков. Чтобы дойти до туалета и присесть на унитаз, ей требуется минут пятнадцать. Мыться она терпеть не может и, если честно, скоро перестанет умещаться в ванне. Радостей в ее жизни мало: смеется она лишь в тех случаях, когда Арни устраивает для нее пляски-шоу, и лучится улыбкой, когда кто-нибудь из нас приносит ей блок сигарет (обычно я). Курит она исключительно «Кул».
Вот уже три года мать не выходит из дому; видим ее только мы – дети, да редкие бывшие подруги. В городе, разумеется, о ней судачат, но шепотом. Правда, рассмотреть ее вблизи удается сантехнику, который ежемесячно приходит снимать показания счетчика воды. Однажды приезжал еще доктор Гарви – мы сами его вызвали, решив, что у мамы случился инфаркт. Но на самом деле она то ли чем-то подавилась, то ли кишечные газы в кровоток попали – что-то в таком роде.
Если указать маме на ее полноту или выразить опасения по поводу стойкой прибавки веса, она скажет: «Эй! Я покамест здесь! Жива еще! Не отдала концы в отличие от некоторых!»
Я пытаюсь ей внушить, что неумеренное обжорство равносильно суициду. Но такие слова произносить нелегко.
Короче.
Эми тащит меня через кухню. Мы останавливаемся на пороге столовой: мама с разинутым ртом сидит в кресле и храпит. Эми указывает пальцем на ее стопы. Отечные, красно-лиловые, сухие, в трещинах. Ни одна пара обуви уже не налезает.
– Можно подумать, – шепчу, – я ног ее не видал.
Сестра снова тычет пальцем куда-то вниз и одними губами произносит:
– Пол.
Не верю своим глазам. Пол под маминым креслом просел, выгнулся наподобие контактной линзы.
– Боже милостивый. – Ничего другого выдавить не могу.
– Это уже не шутки, Гилберт.
Однажды мы с сестрой сели попить пива, и, когда она подобрела, я предположил, что мама когда-нибудь провалится в тартарары и нас освободит. В тот раз мы от души посмеялись.
– Надо что-то делать, – говорит Эми, которой теперь не до смеха.
Чтобы вы понимали: я не плотник. Ремонтировать, чинить – это не мое. А Эми, заметьте, хочет, чтобы я укрепил половицы.
– Причем втайне от нее, – добавляет Эми свистящим шепотом.
Сестра права. Если мама узнает, что под ней вот-вот проломится пол, она будет днями напролет лить слезы.
– Надо с Такером поговорить.
Такер – мой лучший друг. Он обожает работу по дереву: своими руками делает скворечники, вырезает фигурки уток, мастерит стеллажи для своей коллекции пивных банок.
– Когда ты с ним поговоришь?
– Скоро. Реально скоро, обещаю.
– Давай прямо сегодня.
– Сегодня мне на работу.
– Тянуть нельзя.
– Ясное дело, Эми. – Пытаюсь уклониться, потому что ее лицо искажается все той же нелепой гримасой.
– Тогда вечером. Ладно, Гилберт? Гилберт, мы договорились?
Рявкаю: «ЛАДНО!» – и мама, всхрапнув, просыпается.
– Доброе утро, мама, – говорит Эми. – Завтракать будем?
Дальше – по накатанной. Мама возмутится: «А сама-то ты как думаешь?» Эми спросит: «Что сегодня приготовить?» – и мама закажет либо стопку блинчиков, либо пару вафель, либо гренки, а к ним полфунта бекона, причем, скорее всего, с яичницей – глазуньей или омлетом – из нескольких яиц, и перца не жалеть. Каждое блюдо должно быть перченым. Эми выполнит любой мамин каприз, и все получится очень вкусно, и мама, как большая девочка, съест все подчистую.
Напрочь лишившись аппетита, собираюсь выйти на свежий воздух. Резко отворяю сетчатую дверь от насекомых: у меня на глазах Арни ныряет в заросли хвойников за почтовым ящиком. Моего братца хлебом не корми – дай поиграть в прятки, но только при условии, что искать его будут долго. Сдается мне, того же хочется почти всем, однако признать это готов лишь дурачок или малолетка.
– Где, интересно знать, наш Арни? – преувеличенно громко вопрошаю я. – Куда же он подевался?
На пороге появляется Эми и цедит из-за сетки:
– Спасибо, что переговорил с Такером.
Я морщусь – дескать, да какие проблемы, указываю на колючий куст и спрашиваю:
– Ты, случайно, не видела Арни? Как сквозь землю провалился.
Эми в этой игре – профи.
– Гилберт, я думала, Арни с тобой.
– Что ты, со мной его нет.
– Плохо дело: я рассчитывала, что он поможет мне готовить завтрак.
– Я сам его обыскался.
Вечнозеленые заросли хихикают.
– Мама проснулась, кушать хочет. Наверно, придется мне самой над блинчиками колдовать!
Тут поднимается дверь гаража, и оттуда выходит Эллен, в красно-белом полосатом бикини. Ногти на ногах и на руках покрыты одинаковым ярко-алым лаком. Она раскладывает наш единственный шезлонг и ложится позагорать на утреннем солнце. Чтобы вовлечь ее в редчайшую общесемейную забаву, спрашиваю:
– Эллен, ты, случайно, не знаешь, где твой брат?
Полный игнор. Перевожу взгляд на Эми. Хвойники проявляют беспокойство.
– Сестренка, ты меня слышишь? У нас Арни пропал.
Эллен листает журнал «Космополитен». Еще злая после утренней свары.
Эми говорит:
– Ищем-ищем, а найти не можем. Ты не подскажешь, где его искать?
Изображается внимательное чтение.
Эми терпеть не может, когда ее вопросы остаются без ответа.
– Эллен, ты меня слышишь?
– Где-где… в кустах!
Убил бы.
– Да нет же, – возражает Эми. – Гилберт проверял.
– Конечно проверял, – поддакиваю я.
– Гилберт слеп, лжив и предельно глуп!
Ни о чем не догадываясь, Арни поднимается из кустов и выкрикивает свое традиционное: «Гав!» Я со стоном падаю оземь:
– Ты меня напугал, Арни. Боже, как ты меня напугал.
С пригоршней свежей хвои в волосах и с жирной полосой грязи на губах, он хохочет, да так, что мы волей-неволей вспоминаем о его слабоумии.
Эми объявляет: «Завтрак», – и Арни мчится в дом – поглазеть, как она готовит.
А я иду к своему пикапу, сажусь за руль, движок заводится с полтыка. У меня синий «форд» семьдесят восьмого года: хотя днище разъедает коррозия, вы бы не отказались на таком прокатиться.
Прежде чем сдать задом и выехать с дорожки, изучаю свою сестрицу. Обычно все нормальные люди загорают у себя за домом – по крайней мере, так принято у нас в Айове. Но Эллен сразу вам скажет, что она – не все. Для нее не секрет, что в здешних краях она самая симпатичная девчонка. Занимая стратегическую позицию на нашей закапанной маслом подъездной дорожке, она прекрасно сознает, что весь день мимо того места, где она поджаривается на солнце, будут проезжать легковушки, грузовики и велосипеды со всей округи. Эллен любит быть в центре внимания.
У меня давно зреет мысль приобрести для Арни киоск по продаже газировки. Это будет золотое дно: не пропадать же стараниям сестрицы. Сигналю, хотя звук этот терпеть не могу. Эллен поднимает глаза, и я, делая шаг к примирению, машу ей и кричу:
– Хорошего дня!
Она молча выставляет вперед кулак, из которого к солнцу поднимается средний палец. И остается торчать, как свечка.
Вообще-то, сестра меня любит – просто сама еще об этом не догадывается.
Жду, чтобы сложился средний палец, но, поскольку этого не происходит, выруливаю на дорожку и убираю ногу с тормоза. С пикапом вдвоем неспешно надвигаемся на Эллен. Она по-прежнему смотрит вверх, уверенная в своей победе. Чем я ближе, тем громче хохочет. В метре от нее резко сигналю, и она, вздрогнув, соскакивает с шезлонга. Оттащить его с дорожки уже не успевает: я ударяю по газам, и шезлонг с треском исчезает под колесами.
Шезлонг умер.
Эллен шарахается в сторону, вся красная, под цвет своих ногтей и полосок на бикини. Готова разреветься, но кому охота портить макияж?
Все было бы еще терпимо, говорю я себе, сдавая задом, если бы не этот средний палец. Гилберт Грейп хамства не прощает. Так и знайте.
Эллен пытается кое-как собрать шезлонг, а я задним ходом двигаюсь к проезжей части. Вижу: из окна гостиной смотрит Арни. И бьется лбом о стекло. Раз семь или восемь, пока его не оттаскивает Эми.
3
В Эндоре два продуктовых магазина. Прямо на главной площади стоит гастроном «Лэмсон», где я работаю, а на окраине города – супермаркет «Фудленд», где закупаются все кому не лень.
«Фудленд» построили в октябре минувшего года. Там, по слухам, продаются любые хлопья для завтрака, какие только можно вообразить, а откуда-то с потолка свисают итальянские колбасы. Говорят, в любом из четырнадцати проходов тебя встречает улыбчивый дежурный персонал. На входе установлены особые двери с электроприводом, которые распахиваются сами собой, как только покупательская нога ступает на черный резиновый коврик. Многие утверждают, что подобных чудес в Эндоре отродясь не бывало. Ко всему прочему в торговом зале включается стереосистема, из которой льется музыка, как в зубоврачебном кабинете или в лифте, – не знаю точно, как такая называется. В свое время «Эндора экспресс» писала, что эта музыка призвана успокоить покупателя, умиротворить. Куда там! В «Фудленде» все не как у людей, даже кассовые аппараты: к ним подъезжают ленты-транспортеры, какие разве что в Де-Мойне увидишь, – кто бы мог подумать, что они придут к нам в Эндору.
В марте этого года «Фудленд» устроил типа празднество. Эми потребовала, чтобы я отвез туда ее и Арни. Заранее решив, что ноги моей не будет в этом супермаркете, я отсиживался в пикапе, пока Эми водила нашего слабоумного по рядам. А потом рассказывала, что Арни орал и завывал, увидев, как по транспортеру едут корзиночки с джемом, фасоль, арахисовая паста.
Кто меня дернул за язык расписывать вам «Фудленд»? Я вообще не намеревался упоминать эту помойку, но разве о ней умолчишь? Иначе ведь толком не объяснить, что представляют собой мистер Лэмсон и гастроном «Лэмсон» и почему я, Гилберт Грейп, до сих пор держусь за эту свою работу.
В гастрономе «Лэмсон» вы не найдете ни дверей с электроприводом, ни транспортеров, ни электронных кассовых аппаратов. В магазине всего четыре прохода, каждый семи метров в длину. При этом в «Лэмсоне» есть все, что требуется нормальному человеку. Но если кому нужны всякие технологические примочки, чтобы убедиться в правильности своего выбора, то таким недоумкам прямая дорога – в «Фудленд».
У нас в «Лэмсоне» все ценники пишутся от руки. Мы общаемся с покупателями, здороваемся, не натягивая фальшивую улыбочку, каждого знаем по имени. «Здорово, Дэн». «Здрасьте, Кэрол». «Приветик, Марти, помощь нужна?» Если вы пожелаете расплатиться чеком, мы не станем требовать кучу сведений и никого не заставим доказывать, что он не верблюд. У нас таких загонов нет. Мы даем понять, что своим покупателям верим на слово. Покупки ваши разложим по пакетам и донесем до машины.
Возможно, из-за такой непомерной порядочности к нам и не ломятся толпы. Возможно, мистер Лэмсон – постоянное мерило людских недостатков. Человек, который с утра до вечера вкалывает, причем изо дня в день, который любуется каждым яблоком, вынутым из коробки, и благоговеет перед каждой жестянкой супа, служит для каждого из нас немым укором.
Я начал подрабатывать у мистера Лэмсона в четырнадцать лет, а после окончания школы, то есть семь лет назад, перешел на полную ставку.
Гастроном занимает белое, декорированное красным здание, ступеньки серые, вывеска без затей: «Продуктовый магазин „Лэмсон“. Обслуживаем вас с 1932 года».
Толкаю дверь с надписью «Вход» и за кассой вижу мистера Лэмсона. Его супруга – женаты они сто лет – сидит в каморке, где у нас контора величиной с чулан, и считает мелочь. Покупателей – ни души. Я надеваю снятый с крючка фартук; хозяин говорит:
– Доброе утро, Гилберт.
– Здравствуйте, босс. – Просовываю голову в чулан. – Доброе утро, миссис Лэмсон.
Хозяйка поднимает голову и светится добрейшей улыбкой. Беру в торце зала швабру и начинаю мести проход номер один.
Мистер Лэмсон, засунув руки в карманы, направляется ко мне:
– Все в порядке, сынок?
– Ну… да. А что?
– Тебе как будто десять лет прибавилось. Мамулик, ты только посмотри на Гилберта.
– Не сбивай меня.
– Дома какие-то неурядицы?
Дома всегда неурядицы.
– Нет, сэр, – отвечаю ему, – ничего такого.
Миссис Лэмсон высовывает голову из чулана:
– У него усталый вид, вот и все. У тебя усталый вид, вот и все.
– Это точно?
– Вы на меня смотрите как на умирающего, не надо так, пожалуйста, я не умираю. Просто очень рано встал. Водил Арни встречать аттракционы. Не выспался.
– И как они выглядят?
– Аттракционы? Вроде обыкновенно. Все то же старое рухло.
Мистер Лэмсон кивает, как будто и впрямь знает, о чем я. Возвращается за кассу, с треньканьем отпирает ящик и приносит мне хрустящую пятерку:
– Пригодится.
– То есть? – не понимаю я.
– Арни, карусели. Этого хватит, чтобы пару раз прокатиться, верно?
– Конечно, сэр. На целую пачку билетов хватит.
– Вот и славно. – Мистер Лэмсон уходит.
Ради Арни он готов на все. Убираю пятерку в задний карман и мету дальше.
Приближаюсь к концу прохода номер четыре: набираю скорость – и вдруг вижу две ступни в женских туфлях. Над туфлями клубится пыль. Поднимаю взгляд: передо мной стоит миссис Бетти Карвер, одетая как училка воскресной школы. Чихает.
– Гилберт.
– Здрасьте, – говорю.
– Пожелай мне здоровья.
– То есть?
– Когда при тебе кто-нибудь чихает, полагается говорить «будьте здоровы».
– А. Будьте здоровы.
– Не могу дотянуться до овсянки «Квакер». Достанешь?
– Да, мэм.
Слыша в свой адрес «мэм», она улыбается. Замечаю, что у меня под ногтями чернозем. Пытаюсь спрятать руки.
Овсянка «Квакер» стоит у нас на верхней полке в проходе номер три: мне хватает росту, чтобы дотянуться. Вручаю покупательнице коробку. Из-за угла появляется мистер Лэмсон и говорит:
– Вижу, Гилберт уже достал. Вот и славно.
И тут миссис Бетти Карвер как прорвало:
– Гилберт – хороший работник?
– Конечно. Лучшего у меня не бывало.
– Надежный, как я понимаю? Ответственный?
– Да. Очень.
Шагает за мистером Лэмсоном к расчетному узлу.
– В таком случае я, видимо, чего-то не понимаю. Почему, как по-вашему, он просрочил выплату страховых взносов? За свой пикап. Как вы считаете, почему?
Миссис Бетти Карвер – жена Кена Карвера, который владеет единственным уцелевшим в Эндоре страховым агентством.
– Боюсь, об этом придется спросить Гилберта.
Она поворачивается ко мне.
– Простите, – говорю. – Я сегодня все улажу.
– Обязательно, – говорит мистер Лэмсон. – Вообще-то, Гилберт, лучше тебе прямо сейчас сбегать и утрясти это недоразумение.