Луве стал листать свои записи дальше. У Мерси в прошлом имелось что-то, что она от него скрывала. Иногда она бывала более или менее откровенной, особенно когда речь шла о выражении абстрактных мыслей, но глубин ее души Луве пока не достиг.
Мерси раз за разом возвращалась к одной и той же теме: ужас, который внезапно накатывал на нее через равные промежутки времени. Луве считал, что речь идет о панических атаках, хотя все было не так просто. Иногда Мерси описывала чувство довольно размыто – “страх, которому я не могу подобрать названия” или “рядом что-то, что желает мне зла”. А иногда бывало очевидно, что страх мучит ее физически. Луве подчеркнул несколько фраз.
Воздух как будто тяжелый, трудно дышать.
Давит в груди.
Хочется спрятаться, не думать, но не получается. Лучше сдаться этому чувству, поддаться ему, и тогда оно исчезнет само.
Луве знал, что обе девочки долго занимались самолечением, чтобы не дать страху вырваться наружу. Алкоголь, наркотики и секс сработали как обезболивающее. Когда Мерси больше года назад приехала в Скутшер из емтландского Брэкке, она уже пила вовсю.
Конечно, за всем этим могли стоять классические причины – стыд и чувство вины, Луве называл их триггерами. Страх смерти, подумал он. Ненависть, отвращение… Но где их корни?
Луве был почти уверен, что страх Мерси порожден одним событием, произошедшим в Нигерии, когда Мерси было двенадцать лет; вероятно, имело место изнасилование, а может, и убийство. Во всяком случае, все началось еще до побега, до трагических событий в ее семье.
Луве откинулся на спинку стула, и тут ему кое-что пришло в голову.
Он вернулся к записям и очень скоро отыскал нужное место.
Нам пришлось бежать. “Боко харам” подожгли один дом в поселке, и нам там стало небезопасно.
Это было одиннадцатого сентября.
Луве тогда добавил еще запись – о том, как Мерси натянула юбку на сжатые колени и объявила, что не хочет больше говорить.
Он знал, что семерых из десяти подвергшихся изнасилованию словно парализует, такое состояние называется “frozen fright” и означает, что жертва не в состоянии оказать сопротивление.
Мерси к этой категории не относится, подумал Луве и принялся собирать записи.
Конечно, остальные девочки из “Ведьминого котла” тоже пережили тяжелую травму. Но по сравнению с Мерси… Луве поразмыслил. Естественно, ему не хотелось говорить про тех, других девочек “обычные”, скорее – “пережившие обычную травму”. Как хорошо, что никто не может прочесть его мысли.
Что никто не сможет услышать голос, который звучит у него в голове.
Голос, неумолимо твердящий одно и то же.
Луве Мартинсон сложил бумаги в папку, а папку застегнул.
Иногда он узнавал в этих девочках себя. Подростком он не был уверен в собственном существовании, его словно все время кто-то осуждал и обесценивал. Неуверенность пленкой пристала к девочкам, большинство из них можно было уничтожить одним-единственным грубым или оскорбительным словом.
Только не Мерси. И не Нову. Мерси и Нова тут же сжимались в комок и молниеносно жалили в ответ.
У этих двоих была и другая сторона, не разрушительная. Луве при первой же возможности старался тайком понаблюдать за ними. Во время групповой сессии, или когда у девочек бывало свободное время, или за обедом, или по вечерам, когда они выходили покурить. В такие минуты их схожесть казалась природной, а дружба естественной, как их же дыхание.
Они словно умеют меняться телами, подумал Луве. А вдруг им известно, что значит быть кем-то другим?
Он взглянул на стенные часы над дверью. Такие часы – белый циферблат с черными черточками вместо цифр – висели в классах в семидесятые-восьмидесятые годы, когда он сам ходил в школу.
Иногда “Ведьмин котел” сильно напоминал ему гимназические годы. Интриги, злые шутки, множащиеся, как грибы, проблемы; гормоны, которые не могут найти выхода, любовные беды, учреждение в учреждении и взрослый мир – недоступный, нелепый и пугающий. Хотя здесь все в сто раз хуже. “Ведьмин котел” по определению синоним бунта, беспокойства и побулькивающего мятежа. Ни прилежных учениц, ни зубрилок, ни спортсменок. Весь опыт, который эти девочки вынесли из соприкосновения с миром взрослых, состоял в изнасилованиях, побоях, наркотиках и порнографии. А в случае Новы еще и в чайлд-груминге.
Луве взглянул на часы. Нова вот-вот появится, у него есть несколько минут, чтобы подготовиться. Пять минут, констатировал он и достал ее папку.
Стал читать, но заметил, что продолжает думать о Мерси.
Луве вдруг подумал, что травма Мерси как-то связана с ее отцом. От этой темы Мерси постоянно старалась уйти, и Луве заметил, что, когда разговор заходит об отце, девушка как будто непроизвольно теребит подвеску. Амулет в виде медальона, с исламской молитвой внутри; интересно, о…
Его размышления прервал стук в дверь.
– Заходи, – сказал Луве и закрыл папку. Дверь открылась. Луве заметил, что Нова плакала.
– Садись… – Он улыбнулся девочке.
Нова стерла слезу со щеки.
– Он опять мне написал.
Ах ты шлюшка
Пять лет назад
Потом Нова лежала в кровати и проверяла свои фотографии и видео. Фотографии были как фотографии сотен других девочек, виденных в Сети. Не лучше, не хуже. Нова надеялась, что он сочтет их подходящими.
Ты никому больше не нужна.
Нова отправила ему пятнадцать фотографий и видео продолжительностью ровно в три минуты.
Потом она минут пятнадцать не спускала глаз с экрана, но ответа все не было.
В начале одиннадцатого Нова закрыла крышку ноутбука, погасила ночник и долго лежала в темноте с открытыми глазами. Слушала, как затихает вечеринка, точнее – прерывается до завтра. Гости по одному расползались по домам. Входная дверь открылась и закрылась раз десять, не меньше, а в половине первого затихла и музыка.
Теперь звучали только два голоса. Мама громогласно объясняла Юсси, какой он слизняк. Юсси вяло протестовал. Ей в восемь вставать и отправляться в центр, подбирать всякое дерьмо, она хоть как-то деньги зарабатывает. Чтобы детей накормить. Вот зачем она унижается, наряжается в оранжевый жилет и таскает тележку, доверху набитую мусором.
Нова подумала, как стыдно ей бывает, когда мама проходит мимо школьного двора. В руках у нее палка-хваталка, а спина ссутулена, хотя ей еще тридцати пяти нет. Как мама тычет и не может ухватить своей хваталкой рваный пластиковый пакет, пока пакет наконец не уносит ветром. Или как она не может подцепить какой-нибудь противный окурок – подхватывает, роняет, подхватывает, роняет, подхватывает и роняет, пока наконец не нагнется и не подберет окурок прямо руками.
О, гляньте! Это ж мама Новы, оранжевый жилет видно метров за двести, хотя он настолько грязный, что ни один вменяемый человек не надел бы его добровольно.
Мама Новы иногда подходит поболтать с ребятами, особенно когда у нее темные мешки под глазами и от нее несет спиртным; она чешет языком со всеми дочкиными приятелями, словно хочет доказать: она вовсе не пила ночь напролет, она сегодня как огурчик и все просто супер.
А когда день выдается действительно хорошим, мама Новы принимается хвастать перед ребятами, что она исключительно точно составляет гороскопы и что пусть передадут своим друзьям-приятелям, что за персональный астрологический прогноз она берет всего триста крон, а еще продает браслеты из горного хрусталя. Потом добавляет, что она такой спец в астрологии, что даже свою дочь окрестила Новой, что значит “новая звезда”, а старшего брата Новы зовут Бьёрн, то есть “медведь”, в честь созвездия Большой Медведицы, а еще у Новы была старшая сестра Стелла, что значит “звезда”, и примерно здесь у мамы Новы появляются слезы на глазах, она говорит “извините” и уходит, потому что Стелла умерла от лейкемии, когда ей было пять лет.
Мама говаривала, что Нове повезло, ей тогда было всего три года и она может вспоминать старшую сестру, не мучась. Потому что какой кошмар – вспоминать ребенка, которого больше нет, думать, какая Стелла была красавица, какие у нее были длинные золотистые локоны, которые потом все повылезли. Как невыносимо больно для матери по два-три раза в неделю открывать шкатулку, где она хранит прядку волос, и плакать всю ночь пьяными слезами, и нюхать волосы своего умершего ребенка, сухие соломины, уже не золотистые, а серые.
Проклятая сволочь Стелла, могла бы и не рождаться, раз все равно почти не успела пожить. Но вот что она успела, так это разрушить их жизнь, потому что именно после ее смерти все и посыпалось. Именно тогда настоящий папа Новы повесился на трубе в прачечной, а через несколько лет Налле спутался с бандой наркоманов.
Нове повезло – она была слишком мала, чтобы все это помнить. Ей просто неописуемо повезло, что ей не приходится мучиться, вспоминая живого, настоящего папу, здоровую сестру и брата – не уголовника, а совершенно обычного парня, дружелюбного, классного и вообще хорошего. Ей достался лишь стыд – за все, включая собственное имя. Нова. Супернова. Как будто она возомнила себя звездой. Дурость несусветная.
Вообще-то Юсси выглядел неплохо, но, когда уходил в запой, то становился ломким и тощим, словно чей-нибудь престарелый дедушка. Вообще-то он был и умным, и предприимчивым, и не его вина, что жизнь свелась к тому, чтобы прятаться дома, в квартире, за спущенными шторами или в алкогольном тумане, сидя на лавочке в центре района. Вообще-то он был не чужд культуре и любил классическую музыку, хорошую литературу и даже стихи, хотя, когда напивался, с большей охотой слушал металл и читал вечерние газеты. Вообще-то он заслуживал хорошей работы и хорошей зарплаты, он же выучился на технолога и совсем не дурак.
Вообще-то он заслуживал, чтобы падчерица не стыдилась его, а гордилась бы им, гордилась, что он пожертвовал собой, заботится о ней, стал ей новым отцом. Накопил ей на ноутбук ко дню рождения, хотя вообще-то не может себе этого позволить.
Вообще-то.
Нова стыдилась своей матери, которая, побыв на больничном и оставшись без страховки, с трудом, но нашла работу. Кому-то, может, покажется убогим подбирать мусор, но на самом деле маме нравилось. Она раньше всех встречала рассвет и к тому же много двигалась – все равно как ей бы платили за то, что она занимается спортом.
Так почему Нова стыдилась такой мамы?
Ей бы своего стыда стыдиться.
А Юсси… Нова точно не стыдилась его, когда он бывал трезвым. Некоторые девочки в классе считали его симпатичным. Говорили, что он выглядит немножко по-американски – черные волосы, карие глаза, щетина, джинсы, футболка, всегда загорелый. Хотя толстовки с “Металликой” делали его похожим на дядечку в годах, к тому же он часто говорил глупости.
Нова стыдилась всего в своей жизни.
Хотя нет. Она не стыдилась Налле. Старшим братом она, наоборот, гордилась. Если бы не такой старший брат, ее бы точно затравили. Но ее не трогали, потому что с ее братишкой никому не хотелось связываться. Налле всего пятнадцать, но Нова уже видела, как он лупит парней на несколько лет старше себя.
Как бы ей сейчас пригодилась его помощь! Знай Налле, к чему ее принуждают, он бы взбесился. Но Нова не могла попросить брата о помощи – все так сложно, так позорно.
Нова повернулась на бок. Синий огонек ноутбука напомнил ей про человека, который называл себя Петером. Наверное, какой-нибудь старый мужик, сидит сейчас, дрочит на ее видео.
Как она могла оказаться такой дурой? Сама, сама во всем виновата.
Дура ты, дура, шлюшка несчастная.
Вообще-то она не настолько тупая. Нова отлично знала, что такое происходит сплошь и рядом, вот только не знала, что ей самой может не повезти. Как той девочке из шестого класса, которой осенью пришлось перевестись в другую школу. Кто-то раздобыл и прикнопил к доске объявлений у актового зала совершенно кошмарную фотографию, на которой у той девочки из задницы торчал карандаш. Хуже не бывает. Наверное, у девчонки вся жизнь пошла под откос.
В два часа Нова снова зажгла ночник. В квартире стояла тишина. Те двое, наверное, уснули; Нова включила ноутбук и ввела пароль.
Ответа все еще не было.
Особенно тяжело интеграция дается чернокожим мужчинам из африканских стран
Мусульманская часть кладбища
Aloving mother reuniting with her lost son… Очень подходяще, учитывая, кто именно опоздал на похороны. Теперь Кевин вспомнил, из какого фильма цитата. “Три тысячи миль до Грейслэнда”, полный шлак, но с Кевином Костнером в главной роли.
Кевин кивнул Вере Дагемар, подумал, что она сильно похудела.
А вот ее сын Себастьян – наоборот. Кевин не видел его лет десять. Себастьян не только прибавил в весе, но и постарел. Ему ведь еще сорока нет, а выглядит стариком. По словам Веры, они перестали понимать друг друга, когда он лет десять-пятнадцать назад затворился в обществе своих компьютеров в студенческой квартирке на Вальхаллавэген. Все втроем они сели в последнем ряду, Вера печально улыбнулась Кевину, Себастьян уставился в пол.
Церемония подходила к концу. Оставалась еще смешная история из жизни отца, которую наверняка все уже слышали. Служитель слегка приукрасил ее, чем вызвал приглушенный смех, и стал закругляться.
– Последней фразы не будет, – заговорил он, – как не было и первой. Нет начала, как нет и конца. Бог не создает, потому что созидание есть неизменное состояние. Перпетуум-мобиле, в котором жизнь – случайная прихоть. Цветок, расцветший на легком мироздания, раскрыл лепестки в хрупком объятии.
Кевин подумал, что эти слова, невзирая на богоотрицание, звучат религиозно. Бедный папа. Такой большой, сильный – а всего лишь хрупкий цветок.
По собственной воле отец зашел в церковь один-единственный раз – во время отпуска в Париже, Кевину тогда было лет четырнадцать-пятнадцать. Нотр-Дам, в каком-то смысле – главная церковь мира. “Оставь надежду всяк сюда входящий”, сказал отец, проходя в церковные врата. Это было очень давно, но Кевин до последнего слова помнил, что отец сказал про цитату. “Не Библия, но тоже хорошая книжка”.
Кевин вытер слезы, улыбнулся воспоминанию, и тут органист снова заиграл. “A Whiter Shade of Pale”. Отец в принципе питал отвращение к любой музыке, написанной после 1959 года, но Кевин знал, что ему нравились сентиментальные шестидесятнические баллады “Прокола Харума”.
Кевин поднялся и подошел к гробу. Молча положил цветок рядом с отцовским портретом, молча постоял. Тридцать секунд, может – минуту в молчании, ни о чем не думая. Потом слезы вернулись, и Кевин вышел.
Себастьяна не было видно; наверное, удалился, когда началось прощание. Улучил минуту и улизнул, пока другие были заняты собой. Вера огляделась и недовольно покачала головой, после чего шагнула к Кевину и обняла его.
– Не понимаю я Себастьяна, – сказала она. – Он же твердил, что хочет повидаться с тобой, а сам взял и удрал… Кевин, прими мои соболезнования. Ты как?
– Да нормально.
– Я вижу – тебе тяжело… – Глаза у Веры покраснели и заблестели. Траурная церемония подействовала даже на нее. – Прогуляемся?
Кевин кивнул, и они в молчании двинулись по дорожке. Вера спросила, как дела на работе. Со времен полицейской академии Вера была для Кевина кем-то вроде неофициального наставника. И очень поддержала его, когда Кевина сначала отстранили от дела, а потом перевели в другой отдел. Вера всегда видела его насквозь, ему не удавалось скрыть от нее ни одной проблемы. Рано или поздно она их отыскивала – может, потому, что и через десять лет после ухода на пенсию оставалась отличным полицейским.