Незаметно пригнувшись, я понюхала свою подмышку.
Фу.
Пока я рылась в сумке в поисках помады и мятных пастилок, мы подошли к двери, перед которой стоял барабанщик, приятель Ганса, плотный потный парень в обтягивающей майке. Он широко улыбался – как и положено тому, кто только что работал на разогреве у «Love Like Winter».
Я даже толком не могу вспомнить, что было дальше – все это было совершенно нереально.
Там была комната. А в ней – знаменитые рок-звезды. Которых я видела по MTV. Чьи диски слушала у себя в машине. Которые улыбались мне и говорили, что им нравится моя стрижка. Которые пожали Гансу руку, сказав, что помнят его еще с прослушивания. Которые рассмеялись, увидев у меня на руке автограф Копальщика Могил. «Чем грузовик держит ручку?» И которые потом оставили свои автографы на той же руке. Рок-звезды, которые сказали нам: «Спасибо, что зашли», скользнули мимо нас и исчезли за дверью. Оставив нас в своей гримерке за кулисами в Табернакле.
Мы с Гансом так и остались стоять, пригвожденные к месту, и только моргали друг на друга.
– Господи, черт побери, – прошептала я.
Ямочки на щеках Ганса стали глубже.
– Ты сейчас выглядишь, как абсолютная фанатка.
– Да блин! Это же «Love Like Winter»! – выдохнула я, указывая на открытую дверь. Потом я в изумлении взглянула на свою руку, в восторге поворачивая ее во все стороны. – И они касались меня!
Ганс хохотнул, глядя на мои восторги.
– Ну, они тоже обычные люди.
Я подняла руку.
– Нет. Они «Love Like Winter». А ты закрой рот.
Ганс приподнял бровь, улыбнулся и в самом деле замолчал.
Я с улыбкой продолжала глядеть на свою руку. А потом, взяв фломастер, которым они писали, сняла колпачок и протянула его Гансу.
– Можешь тоже тут расписаться?
Ганс округлил глаза.
– Убери это.
– Я серьезно. Ты тоже будешь таким же знаменитым. Я точно знаю. И я хочу, чтобы у меня был твой самый первый автограф.
После дальнейших препирательств Ганс наконец взял маркер. Я перевернула руку, чтобы найти пустое место, и затаила дыхание, когда он обхватил мое запястье. Я думала, привыкну ли когда-нибудь к его прикосновениям. К отчаянному стуку забытых воспоминаний из прошлой жизни по бетонному полу моего подсознания.
«Тук, тук, тук», – слышали мои уши.
«Тук, тук, тук», – чувствовали мои кости.
Когда Ганс выпустил мою руку, я поглядела на результат его трудов. Только там, где должна была быть подпись, было написано несколько цифр.
Номер телефона.
Подняв глаза, я встретилась с Гансом взглядом. Его грудь вздымалась, и он прикусил щеку. Он напомнил мне малыша, ожидающего наказания. Милого, щедрого, убойно сексуального двухметрового младенца с пятичасовой щетиной и покрытыми тату руками.
Который только что сделал то, что нельзя было делать.
– Милый, мне кажется, кто-то должен научить тебя давать автографы. Дай-ка сюда, – пошутила я, стараясь разрядить ситуацию, и щелкнула пальцами, показывая на маркер в его руках.
Ганс отдал его мне, не говоря ни слова, и закусил губу, когда я взяла его за запястье.
Через пять секунд, когда я подняла руку и показала ему свой шедевр, он заржал в голос.
– Ты что, серьезно?
– Ой, погоди-ка, – сказала я, быстро добавляя буквы ГДЧ внутри контура пятисантиметрового члена, который только что изобразила. – Вот так.
– Думаешь, такой автограф лучше? – спросил Ганс, осторожно вытягивая маркер у меня из руки.
Ухмыльнувшись, я кивнула.
– Тогда ладно, – пожал он плечами. – Наверное, мне стоит попрактиковаться, – и Ганс поймал меня за руку, прежде чем я успела ее отдернуть.
– Нет! – завизжала я, пытаясь вырваться, но было поздно. Меня поймали.
Когда Ганс подступил ко мне с фломастером, я, сменив тактику, попыталась выхватить его у Ганса из рук.
Но он только смеялся, перекидывал маркер из руки в руку и дразнил меня, пока наконец просто не поднял эту чертову штуку так высоко над головой, что я не могла дотянуться до нее, даже подпрыгнув.
Я раздраженно фыркнула. Когда в совершенно других обстоятельствах Рыцарь скручивал меня или прижимал к полу, я научилась отлично выскальзывать и выворачиваться, чтобы освободиться.
Фыркнув еще раз, я развернулась, пытаясь высвободить руку из хватки Ганса, как делала тогда с Рыцарем. Но в ту секунду, когда я прижалась к Гансу спиной, мои мышцы обмякли, и схватка была проиграна. Я повисла, прижавшись к груди Ганса, а он притянул меня к себе, обхватил поперек туловища ручищей с зажатым в ней маркером и положил подбородок мне на макушку.
Ганс снова держал меня в руках.
Моя кровеносная система переполнилась дофамином.
Глаза закатились.
С самого утра я помирала по еще одному объятию. Мне так хотелось снова ощутить руки Ганса вокруг себя, даже больше, чем увидеть этот его знаменитый член. А это кое-что значило.
Закрыв глаза, я затаила дыхание, надеясь, что смогу остановить время. Может быть, я смогу навсегда остаться в этом пространстве между двумя вздохами.
Я не дышала, когда Ганс разжал хватку на моем запястье и ласково погладил кожу под своей ладонью. Я не дышала, когда подняла свою правую руку и вытащила маркер из его правой руки. И приоткрыла только один глаз, когда писала свой номер телефона поверх его татуировок, хотя мои легкие уже пылали в груди, как два костра.
Я не дышала до тех пор, пока до нас, знаменуя мой провал, не донеслись сквозь стены первые аккорды первой песни «Love Like Winter».
Мне не удалось остановить время. Все, чего я добилась, так это кислородного голодания в попытке вручить свое сердце очередному недоступному мне парню.
«Дура, дура, идиотка».
Вздохнув, я высвободилась из объятий Ганса и положила черный маркер обратно на кофейный столик в гримерке. Снова натянула свою самую восторженную улыбку. Обернулась и спросила:
– Ну что, пойдем смотреть концерт?
Ганс повел меня узкими коридорами, и мы пришли к тяжелой серой двери. Я увидела, как она буквально дрожит в резонанс тому, что раздается с другой ее стороны. Обернувшись ко мне со своей улыбкой и ямочками, Ганс распахнул дверь, и на нас обрушился поток радостного шума.
Мы вышли в зал собора слева от сцены как раз когда «Love Like Winter» заканчивали первую песню. Толпа оглушила меня своими восторгами, и я направилась к бару. Если уж мне придется целый час стоять рядом с Гансом Оппенгеймером в этом море шевелящихся тел, пота и одиночества, мне, на фиг, нужно выпить.
Чего-то крепкого.
Я заказала два виски с колой, раздраженно приподняв свой браслет, как будто мне совершенно очевидно было не семнадцать. Когда я уже протягивала карточку для оплаты, подлетевший Ганс шлепнул на стойку двадцатку. По-хорошему, мне надо было отказаться или хотя бы предложить вернуть ему деньги. В конце концов, он и так весь день платил за нас обоих, но я была совсем на мели. Я не работала со времени аварии и жила на то, что умудрилась сохранить из своих выигрышей на гонках.
«Спасибо», – беззвучно сказала я, присоединяясь к Гансу у края толпы. Шум был слишком сильным, чтобы пытаться разговаривать.
Старые деревянные полы тряслись и дрожали у нас под ногами, потому что на них подпрыгивали вокруг нас сотни человеческих тел. Улыбнувшись, Ганс протянул мне коричневый напиток с шапкой пены.
«На здоровье», – ответил он.
«Что? – сказала я, только чтобы что-то сказать. – Я тебя не слышу».
Ганс улыбнулся моей бестолковости и поднес руки ко рту. «На-а-а-а здо-о-о-ро-о-о-овье», – прокричал он, выделяя каждую букву.
Нахмурив брови, я пожала плечами. Потом помахала рукой туда-сюда между своим ухом и группой на сцене. «Слишком громко. Скажи еще раз». Отхлебнув свой напиток, чтобы спрятать дурацкую девчачью улыбку, я захлопала ресницами в сторону Ганса.
Но Ганс больше не стал говорить «на здоровье». Он все смотрел и смотрел на меня, а потом вдруг сказал: «Ты такая красивая».
Прямо вслух, громко.
Своим обычным голосом.
Я застыла. Прямо со стаканом у рта. У меня на языке лопались сладкие пузыри. Сладкие пузыри мелькали у меня перед глазами.
Сладкие пузыри взрывались у меня между ног.
Я сглотнула. Моргнула. Моргнула снова.
Ганс сглотнул. Моргнул. Свел брови.
«Черт. Я слишком все усложняю».
С пылающими щеками я выдавила из себя что-то типа «спасибо». Потом отвернулась к сцене и отхлебнула, стараясь скрыть свое оцепенение.
«Скажи ему, что он тоже красивый!»
«Ни за что! Мальчикам не говорят, что они красивые!»
«Скажи, что он похож на Джареда Лето из “Моей так называемой жизни”!»
«Да никто с членом в жизни не видел это кино, тупица!»
«Скажи…»
Но внутреннее замешательство было внезапно прервано появлением мозолистой руки под моим подбородком. Ганс ласково повернул мое лицо вверх и влево, заставляя меня поглядеть на него. Под испытующим взглядом его серьезных глаз я попыталась обратить свою напряженную гримасу в улыбку. Его выражение было таким искренним, что у меня заныло в груди.
Он склонился к моему уху, пальцы под моим подбородком скользнули вниз, по одной стороне шеи, и он сказал, перекрывая все вопли, музыку и гормоны, клубящиеся вокруг нас: «Ты – самое красивое, что я когда-либо видел».
Сморгнув набежавшие слезы, я потерлась своей покрасневшей щекой об его колючую. Я вдохнула его запах, ткнулась носом в мочку его уха и ответила: «Извини. Я ничего не слышу. Повтори еще раз?»
Рассмеявшись, Ганс прижал меня к себе, и я простояла так целый час, раскачиваясь, подпевая и поглощая свое питье в полном счастливом забытьи.
Когда последняя песня была спета и в зале зажегся свет, мы с Гансом, взявшись за руки, выбежали через пожарный выход на улицу. Ночной воздух был жарким и влажным, точно как мы. Мы пошли через Юбилейный Парк, который я никогда не видела ночью, и Ганс отдал свою последнюю сигарету бездомному, который попросил закурить.
Когда мы разыскали БМВ на стоянке у стадиона, я уже начала оплакивать в душе то, что, возможно, было самым лучшим днем в моей жизни. Я ехала к дому Стивена с открытым верхом и кондиционером на полную мощность, четко соблюдая ограничение скорости и не превышая его ни на километр. Ничто не должно было испортить мой идеальный день.
Ну, или я так думала, пока не зазвонил телефон Ганса.
Он звонил.
И звонил.
Всякий раз, как он начинал звонить, Ганс тут же сбрасывал звонок и засовывал телефон обратно в карман. После третьего звонка Ганс включил музыку. Машина наполнилась тяжелыми, тягучими басами.
– Тебе нравится?
Он пытался меня отвлечь. Но мой мозг был очень сосредоточенным. А эти попытки отвлечь я игнорировала.
– Разве тебе не надо ответить? – спросила я, наблюдая за Гансом краешком глаза.
Открыв бардачок, Ганс вытащил новую пачку «ньюпорта». Постучав пальцами по крышке коробки, он сказал: «Нет».
«Нет». И все. Никаких объяснений. Никаких смешков, что это Трип набирает его по пьяни, или раздражения, что мама пристает со своим беспокойством. Ганс, эта открытая книга эмоций, явно пытался что-то скрыть от меня.
– А что, если это срочно? – спросила я.
– Не срочно, – Ганс содрал с коробки прозрачную пленку и бросил ее на пол, добавив к остальному собравшемуся там мусору.
– Но что, если все же срочно?
Ганс сунул в зубы сигарету и пожал плечами.
– Ну тогда они позвонят кому-нибудь еще.
«Они». Так гендерно-нейтрально. Ганс не хочет, чтобы я поняла, что это девушка.
Я ничего не спрашивала у него про подружку, потому что, если честно, мне хотелось думать, что ее вообще не существует. Но все равно она была, словно заряженный пистолет у Ганса в кармане.
Я чувствовала себя хуже не придумаешь. Я же тоже была девушкой в поисках своего парня. Ждущей у телефона. Засыпающей в слезах, пока он там шлялся, пил, веселился и трахал кого-то еще. Я взглянула на номер телефона Ганса на своей руке и испытала новый приступ вины. А с ней он тоже так делал? Писал свой номер у нее на руке? Чтобы она почувствовала себя особенной?
Я взяла без спроса сигарету из пачки Ганса, лежащей на центральной консоли, и закурила, наслаждаясь ментоловым дымом в последний раз, прежде чем расстаться. Я была бедной. Я недавно пережила расставание. Но я справлюсь. Мне не надо красть парня у другой девушки, чтобы исцелиться. Я же не была чертовой Энджел Альварез.
Но зато я была гораздо пьянее, чем думала. От ментола алкоголь во мне вскипел и дошел почти до края. Подъезжая к дому Стивена, я с трудом могла смотреть перед собой. Голова кружилась, в желудке урчало. Стиснув зубы и сглатывая горькую слюну, я боролась с тошнотой, пока не встала на обочине рядом со своим «мустангом». Я подняла ручник, распахнула дверцу БМВ и заблевала весь тротуар.
Наверное, пить наравне с парнем, который был почти на полметра выше и вдвое тяжелее меня, было все же не такой уж хорошей идеей.
8
Через неделю
– Ну ты же не всерьез тут паркуешься, – Джульет нажала на кнопку блокировки замка, как раз когда я выключила мотор и фары.
– Что? Да тут идти-то всего ничего. И бесплатно.
Джульет уставилась на меня.
– Офигеть. То есть у тебя еще и нет денег для всех этих попрошаек и насильников.
Я замахнулась на нее, нарочно промахиваясь.
– Никто не собирается нас насиловать! – я указала вперед, на прислонившуюся к одному из домов фигуру, освещенную уличным фонарем. – А если дать Старику Вилли пару сигарет, он присмотрит за нашей машиной и проследит, чтобы мы спокойно прошли по улице.
Нарисованные брови Джульет поползли вверх, а из груди вырвался сдавленный смешок.
– Пожалуйста, скажи, что ты, на хрен, шутишь.
– Да что такое? Все же отлично.
Смех Джульет перешел в кашель.
– Да как ты до сих пор жива? Вот честно, не понимаю.
Я снова замахнулась, на сей раз хлопнув ее по руке.
– Неважно. Можно подумать, у тебя вышло лучше.
Я вовремя прикусила язык, чтобы не добавить «Мамочка» к концу своей фразы. Джульет просто ненавидела, когда мы с Девой-Готом так ее называли.
Джульет приподняла рукав свитера, лежащего у нее на коленях, вытащила горлышко спрятанной под ним винной бутылки и отвинтила крышечку.
– Кстати, о плохих решениях.
– Фу! Вино! Это все, что тебе удалось достать? – наморщила я нос.
– Ну, прости. Может, если бы твой двадцатидвухлетний приятель не отправился обратно в тюрьму, мы бы сейчас пили перье!
– «Дом Периньон», – рассмеялась я. – А перье – это вода, дурочка.
«И, между прочим, двадцатипятилетний папочка твоего ребенка отправился за решетку еще раньше».
Джульет была сучкой, но она была моей сучкой. Мы с ней уже пять лет были лучшими подругами, несмотря на нашу полную противоположность. Джульет была мрачной, интровертной и жесткой, а я – легкой, экстравертной и наивной. Она была темнокожей; у меня были веснушки. У нее были длинные косички; у меня – короткая светлая стрижка. Но нас объединяла любовь к подводке для глаз, сигаретам, выпивке и парням. Джульет любила все это даже больше меня, и поэтому в семнадцать лет у нее уже был годовалый ребенок.
Джульет снова отхлебнула из обернутой свитером бутылки и протянула ее мне.
– Не могу поверить, что дала затащить себя на концерт хеви-металл. Наверное, я правда хорошо к тебе отношусь.
Я сделала пару глотков кислой жижи цвета мочи, сморщилась и вернула бутылку Джульет.
– Ну или тебе надо было передохнуть от Ромео.
– Ну да, это тоже, – рассмеялась Джульет. – Теперь, когда мелкий засранец пошел, он всюду сует свой нос, – после чего залпом опрокинула примерно четверть бутылки.
– Блин, чуть не забыла, – сказала я, поворачиваясь и доставая с заднего сиденья футболку. – Ганс сказал, чтобы я надела вот это.
Развернув майку, я повертела ее перед собой. Она была черной, с белым логотипом «Фантомной Конечности» спереди.
– Фу, да она будет на тебе как палатка, – сказала Джульет, с отвращением кривя губы. – Дай сюда. Сейчас сделаем, – она выхватила у меня майку и стала рыться в своей безразмерной сумке, пока не вынырнула с детскими ножничками для ногтей. – Ага!