– Что же, черт побери, могло его так напугать? – спросил он.
– Мумия.
– Мумия? Как так?
– Не знаю. Она отвратительная, и в ней есть что-то жуткое. Хоть бы он с ней расстался! Уж второй раз пугает меня. Прошлой зимой случилось то же самое. Я застал его в таком же состоянии – и тогда перед ним была эта мерзкая штука.
– Но зачем же ему эта мумия?
– Видите ли, он человек с причудами. Это его страсть. О таких вещах он в Англии знает больше всех. Да только, по-моему, лучше бы ему не знать! Ах, он, кажется, начинает приходить в себя!
На мертвенно-бледных щеках Беллингема стали медленно проступать живые краски, и веки его дрогнули, как вздрагивает парус при первом порыве ветра. Он сжал и разжал кулаки, со свистом втянул сквозь зубы воздух, затем резко вскинул голову и уже осмысленно оглядел комнату. Когда взгляд его упал на мумию, он вскочил, схватил свиток папируса, сунул его в ящик стола, запер на ключ и, пошатываясь, побрел назад к дивану.
– Что случилось? Что вам тут надо?
– Ты так кричал, что поднял ужасный тарарам, – ответил Монкхауз Ли. – Если б не пришел наш верхний сосед, не знаю, что бы я один с тобой делал.
– Ах, так это Аберкромб Смит! – сказал Беллингем, глядя на Смита. – Очень любезно, что вы пришли. Какой же я дурак! О господи, какой дурак!
Он закрыл лицо руками и разразился истерическим смехом.
– Послушайте, перестаньте! – закричал Смит и грубо встряхнул Беллингема за плечо. – Нервы у вас совсем расшатались, вы должны прекратить эти ночные развлечения с мумией, не то совсем рехнетесь. Вы и так уже на пределе.
– Интересно, – начал Беллингем, – сохранили бы вы на моем месте хоть сколько хладнокровия, если бы…
– Что?
– Да так, ничего. Просто интересно, смогли бы вы без ущерба для своей нервной системы просидеть целую ночь наедине с мумией. Но вы, конечно, правы. Пожалуй, я действительно за последнее время подверг свои нервы слишком тяжким испытаниям. Но теперь уже все в порядке. Только не уходите. Побудьте здесь несколько минут, пока я совсем не приду в себя.
– В комнате очень душно, – заметил Ли и, распахнув окно, впустил свежий ночной воздух.
– Это бальзамическая смола, – сказал Беллингем.
Он взял со стола один из сухих листьев и подержал над лампой. Лист затрещал, взвилось кольцо густого дыма, и комнату наполнил острый, едкий запах.
– Это священное растение – растение жрецов, – объяснил Беллингем. – Вы, Смит, хоть немного знакомы с восточными языками?
– Совсем не знаком. Ни слова не знаю.
Услыхав это, египтолог, казалось, почувствовал облегчение.
– Между прочим, – продолжал он, – после того как вы прибежали, сколько я еще пробыл в обмороке?
– Недолго. Минут пять.
– Я так и думал, что это не могло продолжаться слишком долго, – сказал Беллингем, глубоко вздохнув. – Какое странное явление – потеря сознания! Его нельзя измерить. Мои собственные ощущения не могут определить, длилось оно секунды или недели. Взять хотя бы господина, который лежит на столе. Умер он в эпоху Одиннадцатой династии, веков сорок назад, но если бы к нему вернулся дар речи, он бы сказал нам, что закрыл глаза всего лишь миг назад. Мумия эта, Смит, необычайно хороша.
Смит подошел к столу и окинул темную скрюченную фигуру профессиональным взглядом. Черты лица, хоть и неприятно бесцветные, были безупречны, и два маленьких, напоминавших орехи глаза все еще прятались в темных провалах глазных впадин. Покрытая пятнами кожа туго обтягивала кости, и спутанные пряди жестких черных волос падали на уши. Два острых, как у крысы, зуба прикусили сморщившуюся нижнюю губу. Мумия словно вся подобралась: руки были согнуты, голова подалась вперед, – и во всей ее ужасной фигуре угадывалась такая скрытая сила, что Смиту стало жутко. Были видны истончившиеся, словно пергаментом покрытые ребра, ввалившийся свинцово-серый живот с длинным разрезом – след бальзамирования, но нижние конечности были спеленаты грубыми желтыми бинтами. Тут и там на теле и внутри футляра лежали веточки мирры и кассии.
– Не знаю, как его зовут, – сказал Беллингем, проведя рукой по ссохшейся голове. – Видите ли, саркофаг с письменами утерян. Номер 249 – вот и весь его нынешний титул. Смотрите, вот он обозначен на футляре. Под таким номером он значился на аукционе, где я его приобрел.
– В свое время он был не из последнего десятка, – заметил Аберкромб Смит.
– Он был великаном. В мумии шесть футов семь дюймов[1]. Там он слыл великаном – ведь египтяне никогда не были особенно рослыми. А пощупайте эти крупные шишковатые кости! С таким молодцом лучше было не связываться.
– Возможно, эти самые руки помогали укладывать камни в пирамиды, – предположил Монкхауз Ли, с отвращением рассматривая скрюченные пальцы, похожие на когти хищной птицы.
– Вряд ли, – ответил Беллингем. – Его погружали в раствор натронных солей и очень бережно за ним ухаживали. С простыми каменщиками так не обходились. Обыкновенная соль или асфальт были для них достаточно хороши. Подсчитано, что такие похороны стоили бы на наши деньги около семисот тридцати фунтов стерлингов. Наш друг по меньшей мере принадлежал к знати. А как по-вашему, Смит, что означает эта короткая надпись на его ноге у ступни?
– Я уже сказал вам, что не знаю восточных языков.
– Ах да, верно. По-моему, тут обозначено имя того, кто бальзамировал труп. И, вероятно, это был очень добросовестный мастер. Многое ли из того, что создано в наши дни, просуществует четыре тысячи лет?
Беллингем продолжал болтать быстро и непринужденно, но Аберкромб Смит ясно видел, что его все еще переполняет страх. Руки Беллингема тряслись, нижняя губа вздрагивала, и взгляд, куда бы он ни смотрел, опять обращался к его жуткому компаньону. Но, несмотря на страх, в тоне и поведении Беллингема сквозило торжество. Глаза египтолога сверкали, он бойко, непринужденно расхаживал по комнате. Беллингем походил на человека, прошедшего сквозь тяжкое испытание, от которого он еще не совсем оправился, но которое помогло ему достичь поставленной цели.
– Неужели вы уходите? – воскликнул он, увидев, что Смит поднялся с дивана.
При мысли, что сейчас он останется один, к нему, казалось, вернулись все его страхи, и Беллингем протянул руку, словно хотел задержать Смита.
– Да, мне пора. Я должен еще поработать. Вы уже совсем оправились. Думаю, что с такой нервной системой вам бы лучше изучать что-нибудь не столь страшное.
– Ну, обычно я не теряю хладнокровия. Мне и раньше приходилось распеленывать мумии.
– В прошлый раз вы потеряли сознание, – заметил Монкхауз Ли.
– Да, верно. Надо заняться нервами – попринимать лекарства или подлечиться электричеством. Вы ведь не уходите, Ли?
– Я в вашем распоряжении, Нэд.
– Тогда я спущусь и устроюсь у вас на диване. Спокойной ночи, Смит. Очень сожалею, что из-за моей глупости пришлось вас потревожить.
Они обменялись рукопожатиями, и, поднимаясь по выщербленным ступеням винтовой лестницы, студент-медик услышал, как повернулся в двери ключ и его новые знакомые спустились этажом ниже.
Так необычно состоялось знакомство Эдварда Беллингема с Аберкромбом Смитом, и, по крайней мере, последний не имел желания его поддерживать. А Беллингем, казалось, напротив, проникся симпатией к своему резковатому соседу, но проявлял ее в такой форме, что положить этому конец можно было, лишь прибегнув к откровенной грубости. Он дважды заходил к Смиту поблагодарить за оказанную помощь, а затем неоднократно заглядывал к нему, любезно предлагая книги, газеты и многое другое, чем могут поделиться холостяки-соседи. Смит вскоре обнаружил, что Беллингем – человек очень эрудированный, с хорошим вкусом, весьма много читает и обладает феноменальной памятью. А приятные манеры и обходительность мало-помалу заставили Смита привыкнуть к его отталкивающей внешности. Для переутомленного занятиями студента он оказался прекрасным собеседником, и немного погодя Смит обнаружил, что уже предвкушает посещения соседа и сам наносит ответные визиты.
Но хотя Беллингем был, несомненно, умен, студент-медик замечал в нем что-то ненормальное: иногда он разражался выспренними[2] речами, которые совершенно не вязались с простотой его повседневной жизни.
– Как восхитительно, – восклицал он, – чувствовать, что можешь распоряжаться силами добра и зла, быть ангелом милосердия или демоном отмщения!
А о Монкхаузе Ли он как-то заметил:
– Ли хороший, честный, но в нем нет настоящего честолюбия. Он не способен стать сотоварищем человека предприимчивого и смелого. Он не способен стать мне достойным сотоварищем.
Выслушивая подобные намеки и иносказания, флегматичный Смит, невозмутимо попыхивая трубкой, только поднимал брови, качал головой и подавал незатейливые медицинские советы: пораньше ложиться спать и почаще бывать на свежем воздухе.
В последнее время у Беллингема появилась привычка, которая, как знал Смит, часто предвещает некоторое умственное расстройство. Он как будто все время разговаривал сам с собой. Поздно ночью, когда Беллингем уже не мог принимать гостей, до Смита доносился снизу его голос – негромкий, приглушенный монолог переходил иногда почти в шепот, но в ночной тишине он был отчетливо слышен.
Это бормотание отвлекало и раздражало студента, и он неоднократно высказывал соседу свое неудовольствие. Беллингем при этом обвинении краснел и сердито все отрицал; вообще же проявлял по этому поводу гораздо больше беспокойства, чем следовало.
Если бы у Смита возникли сомнения, ему не пришлось бы далеко ходить за подтверждением того, что слух его не обманывает. Том Стайлз, сморщенный старикашка, который с незапамятных времен прислуживал обитателям башни, был не менее серьезно обеспокоен этим обстоятельством.
– Прошу прощения, сэр, – начал он однажды утром, убирая верхние комнаты, – вам не кажется, что мистер Беллингем немного повредился?
– Повредился, Стайлз?
– Да, сэр. Головой повредился.
– С чего вы это взяли?
– Да как вам сказать, сэр. Последнее время он стал совсем другой. Не такой, как раньше, хоть он никогда и не был джентльменом в моем вкусе, как мистер Хасти или вы, сэр. Он до того пристрастился говорить сам с собой – прямо страх берет. Верно, это и вам мешает. Прямо не знаю, что и думать, сэр.
– Мне кажется, все это никак не должно касаться вас, Стайлз.
– Дело в том, что я здесь не совсем посторонний, мистер Смит. Может, я себе лишнее позволяю, да только я по-другому не могу. Иной раз мне кажется, что я своим молодым джентльменам и мать родная, и отец. Случись что, да как понаедут родственники, я за все и в ответе. А о мистере Беллингеме, сэр, вот что хотелось бы мне знать: кто это расхаживает у него по комнате, когда самого его дома нет да и дверь снаружи заперта?
– Что? Вы говорите чепуху, Стайлз.
– Может, оно и чепуха, сэр. Да только я не один раз своими собственными ушами слышал шаги.
– Глупости, Стайлз.
– Как вам угодно, сэр. Коли понадоблюсь – позвоните.
Аберкромб Смит не придал значения болтовне старика-слуги, но через несколько дней случилось маленькое происшествие, которое произвело на Смита неприятное впечатление и живо напомнило ему слова Стайлза.
Как-то поздно вечером Беллингем зашел к Смиту и развлекал его, рассказывая интереснейшие вещи о скальных гробницах в Бени-Гассане, в Верхнем Египте, как вдруг Смит, обладавший необычайно тонким слухом, отчетливо расслышал, что этажом ниже открылась дверь.
– Кто-то вошел или вышел из вашей комнаты, – заметил он.
Беллингем вскочил на ноги и секунду стоял в растерянности – он словно и не поверил Смиту, но в то же время испугался.
– Я уверен, что запер дверь. Я же наверняка ее запер, – запинаясь, пробормотал он. – Открыть ее никто не мог.
– Но я слышу, что кто-то поднимается по лестнице, – стоял на своем Смит.
Беллингем поспешно выскочил из комнаты, с силой захлопнул дверь и кинулся вниз по лестнице. Смит услышал, что на полпути он остановился и как будто что-то зашептал. Минуту спустя внизу хлопнула дверь, и ключ скрипнул в замке, а Беллингем снова поднялся наверх и вошел к Смиту. На бледном лице его выступили капли пота.
– Все в порядке, – сказал он, бросаясь в кресло. – Дуралей пес. Распахнул дверь. Не понимаю, как это я забыл ее запереть.
– А я не знал, что у вас есть собака, – произнес Смит, пристально глядя в лицо своего взволнованного собеседника.
– Да, пес у меня недавно. Но надо от него избавиться. Слишком много хлопот.
– Да, конечно, раз вам приходится держать его взаперти. Я полагал, что достаточно только закрыть дверь, не запирая ее.
– Мне не хочется, чтобы старик Стайлз случайно выпустил собаку. Пес, знаете ли, породистый, и было бы глупо просто так его лишиться.
– Я тоже люблю собак, – сказал Смит, по-прежнему упорно искоса поглядывая на собеседника. – Может быть, вы разрешите мне взглянуть на вашего пса?
– Разумеется. Боюсь только, что не сегодня – мне предстоит еще деловое свидание. Ваши часы не спешат? Раз так, я уже на пятнадцать минут опоздал. Надеюсь, вы меня извините.
Беллингем взял шляпу и поспешно покинул комнату. Несмотря на деловое свидание, Смит услышал, что он вернулся к себе и заперся изнутри.
Разговор этот оставил у Смита неприятный осадок. Беллингем ему лгал, и лгал так грубо, словно находился в безвыходном положении и во что бы то ни стало должен был скрыть правду. Смит знал, что никакой собаки у соседа нет. Кроме того, он знал, что шаги, которые он слышал на лестнице, принадлежали не животному. В таком случае кто же это был? Старик Стайлз утверждал, что, когда Беллингема нет дома, кто-то расхаживает у него по комнате. Может быть, женщина? Это казалось всего вероятнее. Если бы об этом узнало университетское начальство, Беллингема с позором выгнали бы из университета, и, значит, его испуг и ложь вызваны именно этим. Но все-таки невероятно, чтобы студент мог спрятать у себя в комнатах женщину и избежать немедленного разоблачения. Однако, как ни объясняй, во всем этом было что-то неблаговидное, и, принявшись снова за свои книги, Смит твердо решил: какие бы попытки к сближению ни предпринимал его сладкоречивый и неприятный сосед, он станет их решительно пресекать.
Но в этот вечер Смиту не суждено было спокойно поработать. Едва он восстановил в памяти то, на чем его прервали, как на лестнице послышались громкие, уверенные шаги – кто-то прыгал через три ступеньки, и в комнату вошел Хасти. Он был в свитере и спортивных брюках.
– Все занимаешься! – воскликнул он и бросился в свое любимое кресло. – Ну и любитель же ты корпеть над книгами! Случись у нас землетрясение и рассыпься до основания весь Оксфорд, ты бы, по-моему, преспокойно сидел себе среди руин, зарывшись в книги. Ладно уж, не стану тебе мешать. Разочек-другой затянусь да и побегу.
– Что новенького? – спросил Смит, уминая в трубке табак.
– Да ничего особенного. Уилсон, играя в команде первокурсников, сделал 70 против 11. Говорят, его поставят вместо Бедикомба – тот совсем выдохся. Когда-то он крепко бил мяч, но теперь может только перехватывать.
– Ну, это не совсем правильно, – отозвался Смит с той особой серьезностью, с какой университетские мужи науки обычно говорят о спорте.
– Слишком торопится – вырывается вперед. А с ударом запаздывает. Да, кстати, ты слышал про Нортона?
– А что с ним?
– На него напали.
– Напали?
– Да. Как раз когда он сворачивал с Хай-стрит, в сотне шагов от ворот колледжа.
– Кто же?
– В этом-то и загвоздка! Было бы точнее, если б ты сказал не «кто», а «что». Нортон клянется, что это был не человек. И правда, судя по царапинам у него на горле, я готов с ним согласиться.
– Кто же тогда? Неужели мы докатились до привидений?
И, пыхнув трубкой, Аберкромб Смит выразил презрение ученого.
– Да нет, этого еще никто не предполагал. Я скорее думаю, что если бы недавно у какого-нибудь циркача пропала большая обезьяна и очутилась в наших краях, то присяжные сочли бы виновной ее. Видишь ли, Нортон каждый вечер проходил по этой дороге почти в одно и то же время. Над тротуаром в этом месте низко нависают ветви дерева – большого вяза, который растет в саду Райни. Нортон считает, что эта тварь свалилась на него именно с вяза. Но как бы то ни было, его чуть не задушили две руки, по словам Нортона, сильные и тонкие, как стальные обручи. Он ничего не видел, кроме этих дьявольских рук, которые все крепче сжимали его горло. Он завопил во всю мочь, и двое ребят подбежали к нему, а эта тварь, как кошка, перемахнула через забор. Нортону так и не удалось ее как следует разглядеть. Для Нортона это было хорошенькой встряской. Вроде как побывал на курорте, сказал я ему.