Первый раз такое уведомление он писал в Гайжюнае. Старший сержант второй роты Николай Сидоренко перед увольнением в запас на последних прыжках решил хвастануть врожденным дебилизмом – пройтись по белым грибочкам-парашютам. Во время чередования курсантов, нарушая все правила весовой очередности, Николай перестегнул свой карабин и последним выпал из самолета. Под ним уже медленно парили белоснежные купола, когда грузное тело стремительно набирало ускорение свободного падения. Первый же купол принял его ноги аккуратно в управляемую боковую прорезь. Два парашюта сбились в бесполезную тряпку. Слабые потуги выправить ситуацию и раскрыть запасной парашют ни к чему не привели. Когда по связи старшего лейтенанта Кравцова в срочном порядке вызвали на площадку десантирования, возле бесформенных тел в оцеплении уже стояли его курсанты, некоторые блевали прямо на четвереньках за редким кустарником. Капитан Немчук, непосредственный начальник Олега, получил строгое взыскание и два дня ходил с лицом белее снега. В дивизии поговаривали о неминуемом наказании, но постепенно все спустили на тормозах. Немчук остался при погонах, получил прозвище «бедовый», и все последующие года продвижения по службе не имел, даже очередное звание присваивалось с задержкой. Видимо не зря.
Через пять лет прозвище снова оправдалось с лихвой, но без смертельного исхода. Ротный писарь, затравленный дедовщиной, решил свести счеты с жизнью и на крючок в потолке, где на проводе свисал жестяной абажур с единственной лампочкой, приспособил парашютную стропу, но не рассчитал ни собственного веса, ни известковую штукатурку, из которой хлипкий крючок благополучно вырвался. Писарь отделался легким испугом и многочисленными синяками, а капитан Немчук устным порицанием вперемешку с матерными выражениями, которые услышал впервые за все время службы от генерал-майора, командира дивизии…
Олег долго сидел перед монитором камер видеонаблюдения, вспоминая позабытую молодость, измученные лица курсантов, песчаные дюны, мшистие прибалтийские болота. Он уже хотел удалить литературный шедевр, рожденный в несвойственных потугах, но передумал, махнул рукой и отправил письмо адресату.
«Получив Ваше письмо, я непроизвольно вспомнила один старый фильм. Он так и назывался «Вам письмо». Если не смотрели, обязательно посмотрите. Уверена, Вы сможете его оценить. Даже не буду пересказывать сюжет, ни за что! Вот посмотрите, а потом скажите, понравился он Вам или нет. Знаете, я целый день ждала от Вас весточки. Сильно переживала, что Вы передумаете, слишком жесткие я выдвинула условия и к концу дня пожалела об этом. Сильно пожалела. Вы мне верите? Верьте, пожалуйста. В словах я искренна. Ведь если и мы с вами начнем лгать друг другу, тогда зачем все это, для чего? Ведь рассудите сами: меня Вы не знаете, видеться нам не надо, и можно вести совершенно откровенный разговор обо всем. Вы не думали о таком общении? А я так размышляла целый день. Получается что-то вроде анонимного психолога или психотерапевта, а одна моя знакомая и того и другого называет «мозгоправ». Смешно, правда? Но какая-то доля истины в этом есть. И тот и другой помогает людям вернуть человеческое естество, победить страх, докопаться до сути возникновения недуга. Вот Вы, например, боитесь чего-нибудь в жизни? И неважно, сколь сильно, главное, есть ли то, чего Вы боитесь? Я боюсь. Конечно, смешно то, чего я боюсь. Но для меня это важно».
Письмо закончилось, не успев начаться. Нить повествования так резко оборвалась, что Олег невольно ощутил досаду. Ему захотелось прочесть продолжение, и уже ближе к двум часам ночи, когда затихли звонкие колокольные переливы, ознаменовавшие завершение крестного хода вокруг соседней церквушки, пришло второе письмо.
«Глупо осознавать с моей стороны, что Вы примите меня всерьез и поверите на слово. Только знайте, людям я привыкла доверять, иначе общество потеряет весь смысл существования. Вы не находите? Какой смысл от такого огромного количества людей, если все они в большей мере никчемны и бесполезны. Вот врачи, например, они полезны? Безусловно. Они лечат, плохо, хорошо ли, но выполняют свое предназначение. Продавцы, водители троллейбусов, даже дворники метут улицы и делают их чище. А остальные? Зачем они? Живут в какой-то спячке, ходят в гости, едят, пьют, спят, а для чего, сами не знают. Странно, правда? Человек начинает задумываться о своем предназначении, только стоя на краю катастрофы, по-настоящему задумываться, как Гамлет. Вы читали Шекспира? Я читала. Гамлет мне не понравился. Он ищет то, чего нет, и теряет последнее. Не смешно ли? И эти призраки, предчувствие смерти, зачем бояться смерти, если она неизбежна. Вы думали когда-нибудь об этом? Последнее время я думаю о смерти и боюсь, чтобы она не перепутала меня с кем-то другим. Странны вам мои слова? Вот скажите, странны же? А ведь я честна перед вами. Совсем рядом со мной умирает один человек, и я невольно жду его смерти, а иногда мне кажется, что желаю ее, только не для себя, а для этого человека, чтобы поскорее все закончилось. Вы не бойтесь, я в здравом уме, совершенно в здравом рассудке. Просто скоро утро, а я не спала всю ночь, ей снова стало хуже. Напишите мне, что вы думаете обо всем этом».
Уверенной рукой он закрыл ноутбук и уставился в пустоту. Потом вскочил, прошелся с фонарем по раздевалкам, коридорам, тренажерным залам, заглянул в туалетные комнаты. Только возле бассейна остановился, прислушался к тихому шуму фильтрационного насоса и вздохнул полной грудью. От поверхности мерцающей голубой воды поднимался тонкий запах хлора, щекотал ноздри и возносился под обнаженную крышу с металлическими стропилами.
Письмо не только удивило его наивностью и детской непосредственностью. Оно пугало откровением. Эмоции, столь правдиво описанные, заставили сердце сбиться с привычного ритма и похолодеть от страха.
4
Рано поутру перед самой работой Ниночка накормила хозяйку праздничными куличами с крашеными яйцами и вывела на свежий воздух. По двору баба Нюра передвигалась исключительно с помощью деревенских ходунков – крепенькой табуреточки, согнувшись пополам и переставляя ее перед собой маленькими шажками. Так она выходила на улицу, садилась возле калитки и созерцала подслеповатыми глазами всю окрестность, состоящую из девяти домов по четной стороне, а по нечетной из восьми.
В одиннадцать часов задорно, с веселым перезвоном зазвонили по околотку колокола местной церкви, выстроенной совсем недавно на месте транспортного цеха хлопчатобумажного комбината. Но в бело-синий «новострой» с позолоченными куполами баба Нюра так ни разу и не сходила. Последние девять лет вся ее протоптанная дорога начиналась от крыльца дома и заканчивалась покосившейся от времени, облезлой калиткой, возле которой старушка просиживала полдня с тем особым любопытством, какое бывает у ограниченных в передвижении инвалидов. Встречая и провожая каждого пешехода или машину, любила она теплыми вечерами засиживаться до самой темноты, когда зажигались высокие фонари и улица, освещенная искусственным светом, наполнялась житейскими звуками: смехом соседской детворы, автомобильным урчанием, рокотом мотоцикла, долгим собачьим лаем.
На улице она осталась последней из могикан, из тех первых хозяев, кому в пятьдесят седьмом году администрация города безвозмездно раздавала земельные наделы для строительства собственного жилья. Четыре сотки непаханой земли достались мужу бабы Нюры как фронтовику, получившему ранение, контузию и орден Красной Звезды. Многие, кто видел ее сидящей целый день на табуретке в теплом платке и вечных черных калошах на босу ногу, подходили, здоровались, интересовались здоровьем и количеством лет. Но с годами характер ее мало изменился, и с казацкой сдержанностью, поджав бескровные губы, баба Нюра отвечала всегда с неохотой, подолгу и пристально всматривалась в лицо вопрошавшего. Годы свои она прекрасно помнила, а иногда даже сверяла по календарю. Шел ей девяносто шестой, и прожить она собиралась еще минимум лет пять, а то и шесть. В ее роду все женщины славились исключительным долголетием и стойким здоровьем, а одна из многочисленных теток упокоилась в сто четыре года в здравом уме и при памяти.
Согретая на весеннем солнышке баба Нюра сонно щурилась по сторонам, с интересом наблюдала за соседской ребятней.
– Бабушка, с праздником вас, – громко окликнула ее соседка через дорогу.
– Христос воскресе! – улыбнулась та беззубым ртом.
– Я в магазин собралась. Вам нужно чего-нибудь? Хлеба? Молока? – женщина перешла дорогу, подошла ближе.
Все соседи знали: баба Нюра не просто сидит на улице, она ждет какой-нибудь оказии, чтобы попросить купить нужных продуктов. И денежки на этот случай лежали всегда за пазухой, завернутые в чистый носовой платок.
– Нет, милая, ступай с Богом. У меня теперича жиличка проживает. Ничего мне не надоть.
Она сидела так до самого обеда, пока не раздала всем мальчуганам специально припасенные для такого случая конфеты, не похристосовалась с ближайшей соседкой Зинаидой, которую еще десять лет назад ненавидела лютой ненавистью, но с годами, правда, позабыла, за что именно. И когда глаза заслезились от яркого полуденного солнца, подхватила двумя руками табуреточку и проковыляла обратно во двор.
Во дворе цветочные запахи неслись со всех сторон, и заходить в дом перехотелось. Баба Нюра присела возле крыльца на излюбленном месте, прямо на солнцепеке. Хоть и был на ней вязанный из овечьей шерсти халат до самых колен, а сверху мужнина безрукавка из цигейки, латанная в нескольких местах, и два платка на голове как положено – хлопковый исподний и теплый покрывной, только не согревались косточки, не потело в подмышках, а от самого легкого сквозняка вздрагивала старушка и пересаживалась ближе под кирпичную стеночку.
Хозяйским глазом осматривала она обнесенные белым туманом корявые яблоньки, кусты сирени, буйно разросшиеся вдоль соседского забора, где в самом углу под гнилой кучей ежи, нагло пользуясь заброшенностью сада, устроили гнездо и регулярно плодились в ограниченном количестве. Ежей баба Нюра любила, и польза от них была не малая: истребляли они лягушек, противных мышей, а по ночам тихо шуршали в высокой траве, лакомясь членистоногими. Соседи, не надеясь на возможности одинокой старухи, по меже со всех сторон поставили крепкие, глухие заборы, через которые невозможно было ничего подсмотреть, а с левой стороны владелец сети обувных магазинов раскошелился на высокий забор из красного кирпича. Прикинула старая казачка стоимость строения и не одобрила пустых трат щедрого соседа. То ли дело раньше: натянули по меже ячеечную сетку на тоненьких столбиках, и просторно, и хорошо, и продувается всеми ветрами, и вся соседская жизнь как на ладони, сиди хоть весь день – любуйся, и телевизора не надо.
Кирпичную стену в одно лето заплел ненавистный хмель, разросся густо до самого верха, пышными шапками свисал вниз, манил пчел медовыми шишками. От пчелиной суеты в саду стоял тихий гул, мимо шныряли мохнатые шмели, висли на желтых нарциссах, что стойкими солдатиками покачивались среди зеленых пучков вдоль дорожки от калитки до самого крыльца. Осмотрела хозяйка дворик – вокруг полное запустение. Под яблонями бушевал настоящий мавританский газон из сорной травы и полевых цветов. Откуда только взялись окаянные, размножились, расплодились! Через фундаментную щель пробились и озорно поглядывали на белый свет фиалки. Подняла баба Нюра глаза – их видимо-невидимо, целая прорва. Разбежались цветочки, возрадовались простору да весеннему солнышку. Только выщербленная плитка разъехалась в стороны, в щелях пророс мох, а цветастая мокрица заполонила все пространство. А ведь когда-то покойный Степан сам плиточку стелил своими руками, одну к другой, ровно по ниточке. Да что там плитка, каждый гвоздик в доме сам вбивал, каждый кирпичик выкладывал… Глазами все бы переделала заботливая хозяйка, и травку повыдергивала, и плиточку отскоблила, поравняла, и корявые стволы выбелила бы к празднику гашеной известью, а ноги-то не идут. Погладила она сморщенные, выстраданные руки с шишками на пальцах… да пусть растут цветочки, кому они мешают…
– Баба Нюра, вы тут долго сидите?
Старушка клюнула носом и очнулась ото сна. Перед глазами стояла новая жиличка.
– Который теперя час? Уснула, видать.
– Так пойдемте. Я вас обедом накормлю. Ларек на пятнадцать минут закрыла.
– Ой, попадет тебе от тетки, – запричитала баба Нюра.
– Не узнает – не попадет.
Нина быстро завела хозяйку в дом. Нырнула в холодильник, засуетилась кастрюльками, тарелками, ложками. Старушка только и успевала поспевать за ней глазами, уж бойко все получалось у новой квартирантки. За пять минут Ниночка собрала на стол обед, выставила все на тарелках.
– Сама чего? – Хозяйка охотно взялась за ложку.
– Так времени сколько. Вечером поем, а в ларьке чаю попью.
– Ешь, давай! – осадила ее старушка и подмигнула. – Не убежит твой ларь, ног-то у него нэма. Посуду я и сама помою, не издохну.
– Спасибо вам.
– Да не торопися, успеется.
Ниночка, следуя совету, спокойно пообедала и ушла обратно на работу. В праздничный день хлеба навезли много, а народ не шел, и ближе к обеду стали одолевать ее сомнения: продастся ли все или придется складывать буханки в большой полиэтиленовый пакет, чтобы назавтра не зачерствели.
Оставшись одна, баба Нюра дрожащими руками тщательно перемыла грязную посуду, вымела тоненьким веничком из-под стола крошки. Отдыхать после обеда она любила на диване перед телевизором, заменившем и газеты, и журналы, и досужих соседок, с которыми она в свое время переругалась с каждой по отдельности, а после асфальтирования улицы и со всеми вместе, потому что с поднятой дороги вся дождевая вода лилась прямиком на ее двор, оказавшийся в низине, а в затяжные ливни половодный ручей доходил до самого крыльца, подтопляя первую ступеньку.
Особого пристрастия у бабы Нюры не было. Любимое занятие – вязание носков и кофточек – она забросила уже давно, пальцы перестали сгибаться, выпадали спицы, терялись петли. Полюбилось тогда другое занятие – разводить на подоконниках фиалки, но нежные цветы зимой болели гнилью, пропадали, и от загубленного растениеводства осталась в сарае целая гора керамических горшков. На комоде еще пылилась стопка разгаданных кроссвордов, прочитанные по десять раз журналы, старые календари садоводов и огородников. Развлекала себя старушка как могла, пока не остался у нее в друзьях один телевизор. Под него хорошо думалось и крепко засыпалось.
В последнее время в целом доме облюбовалась ею всего одна комната, но окнами на улицу, для ежедневного просмотра пешеходов и суетной жизни. Грузно опираясь на подоконник, долго простаивала баба Нюра в непогоду возле окон, всматриваясь в тени, мелькавшие через прорези в деревянном заборе, и зачем-то пыталась в случайных прохожих угадать силуэты соседок.
По комнате ходила она без табуретки. Передвигалась неспешным шагом, рукой держалась за мебель, выстроенную в ряд. От двери слева стоял комод, за ним разведенный зеркальный трельяж, в углу на антресоли, снятой со шкафа, пылился телевизор. Два окна, что смотрели на улицу, были занавешены красивым тюлем и ничем не заставлялись из-за опорного наблюдательного поста. По другую стенку за высоким шкафом стоял широкий диван, на котором старушка спала ночью, а днем отдыхала.
Помимо обжитой комнаты в доме еще имелась спальня и гостиная, и занимали они ровно половину всей площади. Но туда хозяйка заходила редко и двери держала на замке. Квартирантов пускала лишь во времянку и то по доброму совету Тамарки, чтоб вконец не заскучать, да и копейка лишняя каждый месяц капала в руку – какая-никакая, а прибавка к пенсии. Но даже пенсией баба Нюра была довольна. На все хватало щедро назначенных государством денежных средств, если брать во внимание, что одинокой старушке кроме питания ничего и не требовалось, а то, что оставалось, бережно пересчитывалось и пряталось за комодом под пыльный палас…