Я озираюсь по сторонам. Ищу внутри себя какую-нибудь другую эмоцию. Но ничего нет. Я не чувствую благодарности к своим бессмертным сородичам. Внутри меня лишь отчаяние.
Задыхаясь от жажды крови, я все же отступаю назад. Моя грудь вздымается, и я останавливаю взгляд на своем дяде, который даже не сдвинулся с места и по-прежнему стоит у роскошного деревянного стола, на котором я недавно лежал. Дядя наблюдал за происходящим все это время с совершенно невозмутимым видом.
– Этой ночью ты отправишься на охоту с Джеем и Буном, – говорит Никодим легко, как будто выдает рецепт на лекарство больному простудой. – Они научат тебя, как выбирать жертву. Научат, как избавляться от следов и улик, чтобы твое безрассудное поведение никому из нас не доставило проблем.
– Нет, – отвечаю я. – Я никуда не пойду ни с кем из вас.
– Если ты отказываешься учиться по нашим правилам, то не покинешь этой комнаты вовсе, – возражает Никодим, даже не дрогнув. – Я не могу рисковать, чтобы ты позволял себе устраивать сцены.
Отвращение захлестывает меня на миг. Моего дядю больше беспокоит тот факт, что я могу привлечь нежелательное внимание к нашему ковену, чем то, что жизнь невинного человека может оказаться в моих руках. Я могу убить всех людей до единого, и ему все равно будет плевать, главное, чтобы я замел все следы.
Я принимаю решение, даже не обдумывая.
– Тогда я останусь здесь.
Здесь, в ресторане «Жак», трехэтажном здании, принадлежащем моему дяде, на улице Руаяль, я хотя бы не стану угрозой для беззащитных смертных, которым не посчастливится подойти слишком близко. Если же я отправлюсь бродить по улицам города-полумесяца, то тот мальчишка и его мать, и любой поблизости, будут убиты до того, как я сделаю новый вдох, чтобы подумать о последствиях.
Никодим недовольно втягивает щеки. Его брови изгибаются.
– И что же ты будешь есть? – интересуется он хладнокровно.
Я почти что бледнею.
– Принести мне столько, сколько нужно, чтобы я выжил. Не больше. – Если мой голос будет звучать достаточно повелительно, быть может, он не станет спорить.
Злость появляется на его лице.
– Это так не работает, Бастьян.
– Теперь это работает так.
– Мешки с кровью внизу не…
– Не смей называть их так в моем присутствии, – прерываю я дядю, рассерженный оскорблением. Раньше он никогда не говорил так при мне.
Он щурится, глядя на меня, и спрашивает:
– А что ты сделаешь в ином случае? Ты лишь начинаешь осознавать, кем стал. Будешь душить их в своих объятиях? Будешь слушать, как они кричат, умоляя о пощаде? Или научишься тому, как делаем дело мы, подавляя их эмоции и всегда оставаясь в тени?
Отвращение внутри меня нарастает. Меня уже пытаются научить тому, что смертные не больше чем низший вид. Лишь вчера я был одним из них, юноша, подающий надежды, со светлым будущим. Мальчишка с душой. А теперь я демон в тени, питающийся украденной кровью.
Я не желаю, чтобы мне постоянно напоминали о цене за возможность быть бессмертным. О цене, которую заплатила Селина. О цене, которую плачу я.
– Держите их подальше от меня, – говорю я. – Если люди не знают, кем я стал, то я не хочу их видеть.
Никодим делает шаг вперед. Опасность таится в том, как он сжимает ревущего льва на медной рукоятке своей трости. Он считает меня слабаком.
И тем не менее я отказываюсь следовать его правилам.
– Я могу приносить ему пищу первое время, – встревает в наш разговор Одетта. – Мне совсем не сложно. Завтра первым же делом я сделаю новый заказ в «Грин Фейри».
Я кошусь на нее с любопытством.
– Капсула с полынью, которая препятствует сгущению крови, – поясняет она. – Если кровь остывает или застаивается, она начинает сворачиваться. – Она старается говорить успокаивающим тоном.
Конечно. Значительная деталь, о которой я никогда раньше не задумывался. Никодим смотрит на Мэделин.
Она в ответ кивает.
– Хорошо, – говорит Никодим. – Но я не позволю этому продолжаться долго. Ты будешь учиться тому, как живем мы, и неважно, как сильно ты презираешь наши правила. – Он указывает концом своей трости на мою грудь. – И ты будешь повиноваться своему создателю без вопросов, как будешь повиноваться и своим братьям и сестрам, иначе тебя изгонят из города. – Сказав это, он выходит из комнаты, исчезая во тьме коридора.
После некоторого молчания Одетта вздыхает. А затем яркая улыбка появляется на ее лице.
– Сыграем в шарады?
Джей хмыкает.
– Ты… утомительная.
– А ты просто ходячий словарь, Джейяк, – усмехается Одетта.
– Не подначивай его, – командует Мэделин до того, как эти двое успевают продолжить перепалку, она выглядит совершенно измотанной. Достаточно всего этого на сегодня.
Одетта скрещивает руки на груди и поджимает губы.
– Le chat grincheux[45] первый начал.
– Я надеялся пробудить в тебе благородные качества, – говорит Джей.
– Глупыш, – срывается Одетта. – Ты же знаешь, у меня таких нет.
– Хватит! – говорит Мэделин. Она смотрит на меня. – Сядь, Бастьян. Тебя ждет лекция, tout de suite[46].
Гортензия зевает. Она падает на ближайший стул и закидывает ноги на чайный столик, скрещивая их.
– Ҫa sera un grand ennui[47], – нараспев говорит она мне.
– Я не в настроении для твоей лекции, – отвечаю Мэделин я.
– Ты чуть не сорвал чертову голову Буна прямо с плеч, дружище, – британский акцент Арджуна будто обводит каждое его слово четким контуром. – Учись на своих сегодняшних ошибках, чтобы не повторить их завтра.
– У меня нет в планах совершать ошибки сегодня, завтра или в любой другой день, – сержусь я, сглатывая собственную кровь. Голод отказывается покидать мои мысли. – Полагаю, мне нужно лишь принять… – Я смотрю на свои руки, пальцы до сих пор согнуты, как бронзовые когти. – Свою участь. Свое новое будущее. И неважно, как сильно мне хочется, чтобы все было иначе.
– Даже если это иначе означало бы, что ты бы и правда умер? – неуверенно уточняет Одетта.
Я отвечаю быстро, не тратя времени на сомнения:
– Да.
Какое-то время все они молчат.
Затем Джей подходит ко мне.
– Ничего хорошего не выходит из размышлений о том, что мы не в силах изменить. – Он поигрывает желваками. – Мышцы скачут у него на челюсти. – И лучше бы тебе научиться быть вампиром побыстрее. Правила просты, Себастьян. Если ты не сможешь обуздать свой аппетит, если привлечешь ненужное внимание к нам своим бесконтрольным насилием, то тебя выгонят из Нового Орлеана. Наши мир и покой превыше всего.
Бун выразительно кашляет, будто бы прочищая горло.
– Мы не можем позволить повториться тому, что произошло в Дубровнике и в Валахии несколько сотен лет назад, когда столь многие из нашего числа пали в результате бессмысленных войн и предрассудков. Более того, я даже могу вспомнить, когда…
Со вздохом я перестаю слушать, и его голос превращается в непонятное жужжание где-то над ухом, пока я просто таращусь на потрескавшееся оконное стекло на другом конце комнаты и испорченную стену рядом, лишь темно-синяя бархатная портьера подрагивает, как маятник. Я продолжаю смотреть на нее, позволяя ритмичным движениям ввести меня в транс. По старой привычке мои пальцы скользят к шее, чтобы нащупать пульс, это простое действие всегда помогало мне вспомнить, что я человек.
Отсутствие сердцебиения оставляет меня опустошенным, как неожиданный удар в грудь. Я поворачиваюсь и отхожу в дальний угол комнаты. Боковым зрением вижу, как пламя свечей поблескивает, отражаясь от зеркал в позолоченных рамах. Я приближаюсь к серебристой поверхности зеркала, как смертный, выставляя одну ногу перед другой, покачивая ладонями, опущенными по бокам.
– Лучше не стоит, mon cher[48], – предостерегает Одетта, спеша следом за мной. – Не сегодня. Пусть пройдет немного времени. Un moment de grace[49]. – Она улыбается нашему с ней отражению, но в ее глазах сияет подозрительное беспокойство. – Все мы могли бы быть чуть менее требовательными к самим себе, n’est-ce pas?[50]
Я не обращаю на нее внимания. Что-то в ее сестринской заботе выводит меня из себя, злит, как никогда не злило прежде. Я разглядываю свою внешность, отказываясь отворачиваться от зеркала, и неважно, как сильно испугает меня то, что я там увижу. Мои клыки блестят, как кинжалы, выточенные из слоновой кости; глаза сияют, словно подсвеченные изнутри неким потусторонним светом. Тоненькая струйка крови стекает с моей нижней губы, где клык проткнул кожу.
Я похож на чудовище, восставшее из ада. Жуткое существо из сказок братьев Гримм, ожившее и сошедшее с книжных страниц.
Мне… ненавистно то, во что я превратился. Несмотря на то, что я никогда прежде ничего не презирал. Мне хочется избавиться от мира вокруг, как змея избавляется от старой кожи. Оставить все это гнить в пыли, чтобы я смог просто выйти на солнце и вдохнуть свежий воздух полной, смертной грудью. Я хочу любить и надеяться, и умереть, испытав все невзгоды и трудности, которые идут рука об руку с жизнью, которые делают ее такой ценной.
Я бы все отдал за шанс снова стать смертным мальчишкой, стоящим перед девушкой, в которую влюблен, волнуясь и мечтая, что она возьмет меня за руку и отправится со мной в неизвестное будущее.
Отчаяние пронзает все мое существо. И я его прогоняю, позволяя жажде крови опять завладеть моими мыслями, вижу, как мои глаза чернеют, как уши удлиняются, а клыки становятся больше, словно когти, снова царапая кожу, и алая кровь течет по шее, пачкая воротник.
– Бастьян, – повелительным тоном говорит Мэделин за моим плечом, выражение ее лица твердо, будто лицо стало каменным. – Многие новорожденные вампиры теряют голову от жажды и голода, пытаясь заглушить ими горечь и печаль, уничтожая в себе все те чувства, какими обладали при жизни, – говорит она. – Мало кто выживает в первые десять лет, они предпочитают выйти на солнце или умереть от рук старших сородичей. Не ступай на путь разрушения, каким бы заманчивым он тебе ни казался. – Она склоняется ближе к зеркалу, изучая меня какое-то время. – Лучшие из нас никогда не отказываются от своей человечности.
– Чем сильнее пылает злость, тем больше она приносит вреда, – говорит Арджун. – Мой отец стал тому подтверждением.
– Позволь себе ощутить свой гнев, но не сдавайся ему, – продолжает Мэделин, – ибо он тогда станет твоей кончиной.
– И во власть чего, по-твоему, я должен сдаться вместо этого? – спрашиваю я свое отражение хриплым шепотом.
Одетта указывает рукой на компанию бессмертных, собравшихся передо мной.
– Мы были бы не прочь, если бы ты выбрал любовь, – отвечает она.
– Любовь? – повторяю я, стискивая края позолоченной рамы обеими руками, мои глаза выглядят даже более черными, чем смоль.
Одетта кивает.
– Это не сказка о любви. – Мои руки разжимаются, на металлической раме остаются уродливые вмятины. Мне ничего не хочется так сильно, как выпустить демона изнутри себя на свободу. Бросить вызов и луне, и звездам, и всему, что существует под бескрайним небом.
А еще мне хочется забыть раз и навсегда, что я когда-то был влюблен. Забыть каждого из бессмертных, что стоят вокруг меня, точно стражники на моем пути. Забыть своего проклятого дядю и то, что он принес это горе в нашу семью. Забыть Найджела и то, что он предал нас и бросил меня задыхаться в луже собственной крови.
И меня просто распирает от желания проклясть ее. Я хочу забыть ее лицо. Забыть ее имя. Ее острый ум. Ее смех. То, как я ощущал себя полным надежд и страстей, и мечтаний, и чувств. Для меня Селина Руссо умерла прошлой ночью в соборе Сен-Луис. Точно как умер и я.
Настоящий герой нашел бы способ вернуться к ней. Нашел бы способ получить прощение для своей потерянной души. Получить шанс снова выйти на свет.
Только такого способа нет. А я никакой не герой. Поэтому я выбираю путь разрушения.
Эмили
Их называли пиками Ромео.
В бледном свете матушки-луны они походили на железные короны, надетые на вершины тонких колонн, что поддерживали балкон. Куски скрученного металла с шипами, указывающими в небеса, предназначенными предостерегать непрошеных гостей.
Эмили улыбнулась сама себе.
На самом деле они предназначались вовсе не для каких-то там непрошеных гостей. Они были созданы для потенциальных «Ромео», которые трудились над соблазнением своих благочестивых «Джульетт». Только представить… разгоряченный молодой человек, готовый взобраться по балкону, когда ему не терпится заслужить восхищение своей дамы сердца. Эти пики поймают его за яйца, в самом прямом смысле слова. Жуткое, однако подходящее наказание для города, у которого такое же жуткое, полное призраков прошлое.
Другими словами, Эмили находила подобные легенды просто восхитительными.
Она дождалась, пока звуки шагов последнего прохожего не растворятся вдалеке. Пока вокруг нее не останется лишь шелест листвы на ветках деревьев и стрекотание цикад в кустах. Мелодия раннего мартовского вечера.
Подобные пики не смогут сдержать ее. Она не какой-то там безмозглый Ромео и совсем не Джульетта, затаившаяся в розовых зарослях, особенно если сравнивать с другими. Эмили ухватилась за металл изящной колонны, согретый солнечными лучами, и начала карабкаться наверх. Как только она добралась до первого балкона, то юркнула в тень за перилами, и листва защекотала ей сзади шею, путаясь в ее каштановых кудрях. Из дома за окном доносился шум суматошных слуг, которые носились с приготовлениями к вечерней трапезе, и оттуда тянулся едва уловимый аромат пота, соленый и сладкий одновременно, манящий Эмили.
Осторожничая, чтобы издавать не больше шорохов, чем привидение, Эмили вскарабкалась по узким железным колоннам на третий этаж здания. И снова она скрылась в тени, поджидая, чтобы убедиться, что ее никто не заметил, а затем выпрямилась и встала, вглядываясь в здание напротив, изучая каждую его деталь.
Прошло уже две недели после жутких событий в соборе Сен-Луис. Согласно отчетам и рапортам, ее младший брат, Себастьян, единственный живой наследник династии Сен-Жерменов, был смертельно ранен, из его горла в буквальном смысле вырвали кусок плоти. Неделю назад по французскому кварталу разлетелся слух о том, что монсеньор пришел и ушел, обговорив детали прощальной церемонии, однако последние приготовления к похоронам так и не были закончены.
Все это заставляло Эмили нервничать, а она ненавидела подобные ощущения. Ей необходимо получить ответы на свои беспокойные вопросы, чтобы она спокойно могла приступить к следующей фазе своего грандиозного плана. Поэтому-то она и стояла теперь на заброшенном балконе напротив ресторана «Жак», пытаясь разглядеть хотя бы намек на фигуру своего брата в окнах, на то, что он мог невероятным образом выжить.
Прошел час, но Эмили продолжала щуриться и всматриваться. Она скрестила руки на своей худенькой груди. Нет, невозможно, чтобы Бастьян выжил после того, как такой сильный вампир, как Найджел, почти что оторвал ему голову. Ни одному смертному не под силу вынести подобные мучения. Быть может, было бы поэтичнее, если бы Бастьян погиб в огне, однако подобной участи Эмили не желала никому, даже худшему из своих врагов. Такой смерти – медленной и мучительной, когда задыхаешься от копоти и собственных криков, – не заслуживает никто.
Ее пальцы пробежали по неровной коже на шее. Даже темная магия, которая превратила ее в волчицу, не смогла полностью исцелить те увечья. Уверенность Эмили лишь росла.
Некоторые раны она носила не на коже, они навеки остались в ее душе.
Нет. Ее брат не мог выжить после нападения Найджела Фитцроя, которое она же и спланировала. А Никодим скорее погибнет сам, чем обратит Себастьяна в вампира. Риск, что ее брат просто-напросто сойдет с ума, был слишком велик, особенно учитывая случившееся с их родителями, не говоря уже о перемирии, заключенном Падшими с Братством. Если ее дядя приведет нового вампира в город, не спросив перед этим разрешения у Луки, грянет война.