– Вот пади и узнай! А мне дай спокойно насладиться удовольствием, приходящим с шелестом книжных страниц.
Только Дог успел подумать, что спор окончен и можно наконец продолжить свой аристократичный интеллигентный отдых, как в дверях появился его брат Глэйз. Черный пес с узкой мордой, худощавым телосложением, висячими ушами и длинным хвостом. Настолько черный, что на солнце становится похожим на гуталин или еще какое-нибудь вещество, будь то смола или краска. В отличие от брата, шерсть его всегда прилизана и, как контур, еще более отчетливо подчеркивает естественную худобу. Глэйз страшно устал, у него невыспавшиеся колючие глаза, пренебрежительная гримаса, а в лапах догоревшая свеча на огромном томе медицинского справочника. Судя по всему, он давно не спал. Должно быть, с того самого момента, когда решил стать врачом психиатром. Реальная жизнь едва удовлетворяла его пытливый ум, пес нашел утешение в огромных энциклопедиях и трактатах, растворившись в учении. Никто и ничто не могло удовлетворить или обрадовать его, кроме огромных медицинских книг и копания в чужих головах. Внутри он раздражен, а внешне презрителен. Начинающий медик сдавленным голосом говорит, не обращаясь ни к своему единственному другу Черничке, ни к надоевшему брату: «Моя свеча сгорела».
Доггер едко замечает, стремясь хотя бы колкостью раскрасить свой пропавший вечер:
– Что, сгорел на работе? Или, вернее, на учебе? Вечный теоретик! Когда уже практик?
Кто-то даст мне свечу или придется разводить дома костер?! – раздраженно спрашивает Глэйз. Из глаз его стреляют искорки гнева.
– Нет, костра нам больше не нужно. «Я до сих пор не могу оттереть копоть со стен после твоего ночного чтения», – опасливо замечает Черничка, которому постоянно достается работа домохозяйки.
– Знаешь, сколько стоит одна свеча? – вступает в разговор Дог. – А зарабатываю я не так уж много, чтобы снабжать весь дом всякой всячиной.
– Меньше трать на свои сигареты и ядовитый ром. Вот увидишь, денег станет гораздо больше. Вырастут в геометрической прогрессии! – злостно отвечает Глэйз, зная слабости брата.
– И как я тогда должен работать? Это мое вдохновение, между прочим. От тебя-то поддержки не дождешься. А у меня каждый день новый образ, где брать силы? Я каждым нервом работаю, себя на кусочки рву, чтобы зритель угрюмый подошел, взял кусочек меня и проглотил! Если я буду работать на сцене без пыла, азарта, без жгучего неистовства – то тогда зачем мне вообще петь? Для чего? Нет, для кого?! Я страдаю на сцене от удушья, отдавая весь воздух зрителю. Я насыщаюсь творчеством. И реальность не может меня уничтожить, покуда я играю. Дикий азарт бьёт меня по голове, я горю сгорая, ради оваций и криков браво, воплей и гиканий. Я художник, актер, лицедей… король! Доколе?! Навсегда!
– Все о себе. И король, и лицедей… Только мы потом страдаем, откачивая тебя после твоего «вдохновения», не зная, что делать, – измученным бессонными ночами и братом паяцем сцены отвечает медик теоретик.
– Так я тебя учу. Спасибо должен говорить. Тебе по профилю. Все для братца. Или ты у нас только диагнозами обзываешься? Как ты меня там вчера обрисовал?
– Истероид… – с улыбкой блаженства говорит Глэйз, вскочив на свой конек. – И это не диагноз.
– А я, я кто? – живо интересуется Черничка, пытаясь хоть в этот раз удовлетворить любопытство.
– Че мы тебе, ходячие иллюстрации из твоих книжек?
– Мне интересно узнать свою душевную организацию, – вступается кролик.
– Узнавай-узнавай, подальше от меня только, – недовольно замечает Доггер, стремясь прочитать хоть строчку из открытого романа.
Черничка берет Глэйза за его дружественную лапу и со вздохом заканчивает спор на грани ссоры:
– Пойдем. Расскажешь мне про меня еще, а я поищу у себя свечу. Кажется, у меня что-то оставалось. Если не найдем, то сделаем из огарков. Это интересный процесс. Я один раз сделал, а потом сам раскрасил.
Доггер уже начал читать, но он не может удержаться от очередной остроты:
– Как? В цветочек?
– Строчками из своих стихов! – доносится из коридора.
Глава 4. Происшествие в фургончике отшельника
Даже в глубине густых лесов есть жизнь. Возможно, она там развивается даже интереснее, активнее и полнее чем в городах. Посреди одной такой непроходимой, совершенно дикой чащи стоит деревянный фургончик с разбитыми колесами, вросшими во мшистую землю. Из окошек тускло горит свет от парочки восковых свечей и несчастных светлячков, посаженных в банку. Фургон наполнен старинными пожелтевшими и рассыпающимися от времени книгами, огромными кожаными фолиантами, чертежами на пергаменте и папирусах. Эти чертежи, выполненные от руки углем, представляют собой ряд формул, анатомических исследований, занесенных в таблицы и схемы. По одному такому эскизу создается летательный аппарат из сухих веток и тростника, подвешенный к потолку. К дощатым стенам жилища намертво прибиты рукописные таблички с цитатами на латыни: «Contra spem spero»6, Doctrina multipleх, veritas una»7, «Cogito ergo sum»8. Почти сливаясь со своим домом на колесах, у огромного стола, заваленного пробирками, странными жидкостями и минералами, стоит ворон Орландо. Но это не обычная птица. Его тело отливает бронзой и состоит из мелких сообщающихся шестеренок, подобно старинному часовому механизму. У ворона большие круглые, но как будто неживые глаза, обрамленные толстыми линзами. Тело продолжается не лапами, а колесом. На голове цилиндр со встроенными в него часами, которые существенно отстают на несколько часов. Да и вся механическая птица, как минимум, выглядит странно, напоминая гостя из прошлых столетий. Этот ворон обладает выдающимся умом и, по праву, может считаться гением. А все гении, как известно, не в себе. Окруженный клубами пара из нагревающихся пробирок, ученый напряженно ведет записи своих исследований. Вдруг, сзади него раздается треск выбитого стекла. Из колбы медленно вытекает синяя сверкающая жидкость, которая начинает превращаться из аморфной массы в различных существ: минуту назад она казалась рыбой, сейчас же в силуэтах угадывается женская фигура, а еще секунда, и субстанция становится рыжеватой лошадкой. Гостья напугана. Ее огненная грива каскадом ложится на плечи, челка лезет в зеленые глаза, полные нездешней силы. Она беспомощно щурится на блеклый свет фургона, который безжалостно раздражает зрение. Со стоном, вырывающимся как из первобытных таинственных недр, с ее губ слетает вопрос:
– Когда я на этот раз?
Орландо, напрочь забыв о правилах осторожности, сбрасывает сверкающие пробирки и подъезжает на своем колесе к пони. Увы, его ожидания не оправдались. Он, как и всякий ученый, преисполнен амбиций и стремлений к невозможному. Ворон часто бывает раздражен, его нервы, вопреки логике, отнюдь не железные. Но в эту минуту он злится больше обычного и позволяет себе выругаться:
– Черт возьми, ждал дьявола, а вызвал женщину!
– Невелика разница, мой пернатый ami.9 Узнав меня, еще вспомнишь об этом, – с лукавой улыбкой отвечает лошадка, мало-мальски начиная привыкать к обстановке.
Гостья с усердием пытается встать, но ее ноги еще слабы и неподатливы. Ученый вежливо протягивает ей свое крыло. Лошадка хищнически резко хватается за опору, но со вскриком все равно падает на пол:
– Холодный! Весь из железа!
Ворон без тени эмоций пожимает плечами, не то пытаясь стряхнуть, осевшую пыль, не то выражая крайнее безразличие к ситуации. «Дремучие века…Холодность души и тела – верный способ выжить, и глупец тот, кому этого не понять.» – замечает он про себя, крайне довольный созревшей мыслью. Не без усилия лошадка наконец-то встает, скептически оглядывается вокруг себя, испытывая внутри себя крайнее неудовольствие.
– Судя по всему, я в 19 веке? Или постой… в 17?
Орландо до сих пор не может смириться с тем, что вместо посланника нечистой силы, которого так хотелось взять под микроскоп, и чью клеточку хотелось подробно описать и изучить, ему явилась огненно-рыжая и крайне невежественная девица. Он недовольно бурчит ей в ответ:
– Мимо. Хотя… сам не знаю точно, где я… Вернее, когда, в каком именно отрезке времени. Я бы мог стать неплохим календарем или пособием по истории, ведь в моей памяти закристаллизованы воспоминания о минувших годах и столетиях. Спроси о чем угодно, и я с точностью хронометра выдам тебе истории про чуму, славную инквизицию и орден иезуитов. А сейчас, предположительно, 20 век. А может, 21 или 22.
В этом месте слишком много заумных книг, под ногами шуршат наваленные в кучу листы, да и место малообитаемое, тихое, гробовое… Лошадка рыскает глазами по полкам и стенам, пытаясь зацепиться взглядом хоть за какую-нибудь приятную для себя мелочь, но вокруг одни лишь книги-книги-книги…Она не выдерживает и с надеждой на поддержку жалуется своему невольному соседу:
– Какое убожество. Пони… В воняющем плесенью фургоне с чокнутым ученым. Всегда только об этом и мечтала. Даже не знаю, где лучше: на костре или здесь.
–Не в то время. Не в тот час… Вслед за многоуважаемым доктором повторю: «Так кто ж ты, наконец?»10
– Честно? Пока никто. Но скоро кем-то стану. А ты кем доводишься? Сумасшедший гений?
– Гений – да, но разум у меня цел, – отвечает ученый отчеканенными, как из железа выкованными, фразами. – В этом празднике жизни я участвую уже давно. Но прежде всего, я врачеватель чумы. Не находишь ли ты, что болезни схожи с колдуньями? Я работал как с одной напастью, так и с другой. Даже лечатся они одним методом – огнем. Долго изучал чуму. И пошел в лекари не ради того, чтобы исцелять, а чтобы насыщать свой ум. Понял, что вакцины, как таковой, нет и бросил вызов болезни, а заодно смерти, перехитрив в итоге обеих. Я устроил себя, как часовой механизм, перестроив свое тело. Почти все мои органы подменены шестеренками. Увы, я был молод и не учел множество факторов. Например, теперь я не могу летать из-за тяжести своей конструкции. Зато могу скользить по поверхности на встроенном в меня самого колесе. Символично, что не могу воспарить под небом, словно все земное и суета держат меня в своих неподъемных оковах. Как же я очутился здесь? Попросту сбежал из своего прогнившего и смердящего хворью века на машине времени. Собрать машину – не трудно, самая беда – перехитрить время и успеть сделать оборот до того, как оно, время, это заметит. Время и Смерть – вот два моих заклятых врага. Почему не выхожу в город? Не вижу в этом решении рациональности. Может, в городе по-прежнему чума или что-то еще в разы хуже? Ведь возможно, там одно лишь пепелище цивилизаций? Зачем мне рисковать и рушить свои надежды о победе разума, когда я могу сидеть здесь, счастливо работать и не утруждать себя печалями? Подумай: у себя в голове я могу представлять все что угодно. Реальность не победит меня, покуда я нахожусь вне ее! Впрочем, кому все это рассказываю?.. Видимо, одиночество накладывает свой отпечаток. Появляется странное желание выговориться.
Пока Орландо расточался в абстрактных рассуждениях, пони увлеченно и нагло перебирала книги на полках, чертежи и схемы. Однако это не мешало ей слушать, хотя бы местами, рассказ ученого.
– Раз ты такой умный, чего тут сидеть? – не отвлекаясь от листов на столе говорит лошадка – Все равно не понимаю. Выстроил себе пузырь и думает, что спрятался. Пузыри лопаются. Да и в чем тогда смысл этих твоих исследований, если о них никто не знает? Ты изобрел машину времени! Сходил бы в город и рассказал об этом. Деньги, слава, признание, ну и завистники, конечно – обеспечены. Сколько же здесь записок, чертежей, схем, исследований… Чего только нет…
Орландо спешно отгоняет гостью от бумаг. Эти записки очень важны для него. Они – это, своего рода, те же шестеренки, поддерживающие жизнь ворона.
– Смотрите-ка, воспитательница нашлась! Пошла прочь, раз понимания нет! Как говорит дремучий народ, но здесь он прав, и я повторю его – свиным рылом да в калашный ряд…
Пони обескураженно умолкла. В воздухе царит напряжение гнетущего молчания. Между ней и ученым появился нерв недопонимания, озлобленности, отчужденности друг от друга. Не зная, что делать, лошадка кокетливо оправляет гриву. Ей по-прежнему кажется, что вместо копыт у нее аккуратная и нежная ручонка, которая гребешком пройдется по волнистым роскошным волосам пламенно-рыжего цвета. Она осторожно подбирает слова, неуверенно говорит:
– Что же… Ты здесь остынь, а я пойду в город. И уже по своему возращению смогу полностью представить тебе себя, а то непривычно ходить без имени и самоопределения.
– Ступай. Не вернешься – не многое потеряю.
Глава 5. Пробуждение
Приятно вернуться к жизни после долгого отсутствия в ней. Затянувшийся сон может стать причиной страшной усталости, а не источником долгожданного отдыха. Все еще безымянная пони из деревянного фургончика чувствовала себя подснежником. Она словно пребывала под холодной землей, в мертвенно-молчаливом склепе без солнца, а сейчас, по весне, как лютики, одуванчики и первоцветы вышла на свет. Сначала лучи сильно режут глаза, но уже очень скоро они начинают греть.
Глава 6. Город Хилтопгер
Первым делом лошадка спешит выйти из леса. Ей никогда не нравились малообитаемые места, в их бездне одиночества и мрака она теряла саму себя. Пони не любит одиночество, оно заставляет ее чувствовать себя совершенно опустошенной. Ей нужны звуки, яркие пятна и образы, бурлящее кипение. Место, куда она попадает – город Хилтопгер. Это небольшое, но уютное поселение, выросшее на почве плантаций во всех смыслах. Первые фермеры, выращивающие чайные сорта на холмах, строили на выступах хижины, чтобы укоротить маршрут от работы до дома и тем самым сэкономить время. С годами число домишек увеличивалось, а потом выросло до размеров города, где было место и магазинам, и многоэтажным домам, еще паркам, школе, конюшням, кафешкам и даже пабу «Black cat». Город выстроил себе небольшой порт, чтобы кораблям было сподручнее забирать и отвозить на продажу мешки и ящики чайных листьев.
Мимо набережной уверенным шагом идет лошадка, выползшая из деревянного фургона, подобно ящерице из темного подземелья на свет. Морской ветер тянет за собой соленые брызги, оставляющие на губах след из белых кристаллов. Так как это морской порт, на набережной один на другом стоят деревянные, крепко сколоченные ящики для перевозки груза. На одном из таких сидит Джейн. Ее голубые глаза сливаются с цветом поднимающейся морской волны. Судя по ее улыбке, здесь она счастлива. Черные лапы сами по себе выводят шпагой по песку кривые линии. Джейн вспоминает недолгий период своей юности, когда она была одним из тех моряков, что грузят на борт чай. Первая девчонка-пират на борту! Именно из-за своего пристрастия к битвам на воде и жажды захватить чужой корабль, кошка и сидит на берегу, отстраненная от морского дела. Хилтопгер – мирный город, и он не станет жертвовать совей репутацией и покрывать свой имидж пятнами крови, пожертвовав ради этого отличным моряком. Черная кошка с удовольствием поглаживает свое рваное правое ухо и наслаждается тихим счастьем, настигающим ее в порту. Но как только в каком-то из уголков огромного мира возникает хотя бы маленькая толика удовлетворения, недремлющее зло возникает тут как тут. Лошадка из деревянного фургона аккуратно приближается к Джейн с вполне доброжелательной улыбкой и, как кажется, с самыми чистыми намерениями. Но лишь кажется… Черная кошка скептически оглядывает незнакомку. Наученная горьким опытом уличной жизни, она научилась не доверять каждому прохожему. Рыжегривая заискивающе пытается найти, для начала только взглядом, карманы на платье морской разбойницы.