Солнце, луна, пустыня и небо оставались неприкосновенными и неизменными величинами, все остальное приходило в упадок. И в этих странных местах даже люди, которых он считал настоящими, могли оказаться не более чем плоскими фигурами, наклеенными в различных позициях, из которых они переходили как бы друг в друга, словно их нужно было быстро тасовать, чтобы получилась последовательность осмысленных телодвижений. И все это происходило с ними на замкнутой поверхности вращающегося шара оракула, на лобной доле пульсирующего от лихорадки мозга.
Кареглазый заснул, но очень скоро был разбужен. Длиннолицый намертво придавил его к земле, а горбоносый сбросил с него сапоги. Стянул с брыкающегося ковбоя модные джинсовые левисы с медными заклепками и кожаными ноговицами.
– Модник, черт тебя!
Длиннолицый обхватил извивающегося мальчишку руками сзади и одну за другой расстегнул пуговицы его клетчатой рубахи, а затем сорвал ее с плеч, как шкуру со зверя.
– Красота!
Кареглазый, уткнувшись лицом в землю и не понимая, что происходит, звал на помощь и пытался сопротивляться, но длиннолицый коленом придавил его и держал голову. Холидей, наблюдавший за ними из тени от костра, заходился смехом.
Когда наемник отпустил его, кареглазый вскочил. Был он голый, в одном только исподнем, с перепачканным лицом.
– Что за ребячество!
– А ты, малец, не злобься. Друзей-приятелей у тебя здесь нет и заступиться за тебя некому. Прими наказание как мужчина.
– Какое наказание? За что?!
– Не горлань, говорю.
Они натянули между высоких кустарников веревку, на которой горбоносый развесил одежду кареглазого. Длиннолицый быстрым шагом направился к лошадям, вытащил из чехла на луке седла короткоствольный винчестер кареглазого.
– Эй, не трожьте! Это отцовское!
– Тихо, а то беду накличешь.
Горбоносый потушил сигарету о пончо кареглазого. Окурок бросил ему в сапог и пнул. Отошел на расстояние, отсчитав вслух десять шагов. Повернулся, достал из кобуры револьвер, оттянул курок за спицу, поставив спусковой крючок на боевой взвод, барабан провернулся на камору.
Горбоносый прицелился в рубаху и выстрелил. Рубаха едва-едва колыхнулась. На первый взгляд казалось, что на ней не осталось и следа. Горбоносый опять оттянул курок, прицелился и выстрелил. К гремящему звуку присоединился короткий щелчок. Пуля отстрелила пуговицу. Затем в игру вступил длиннолицый. За полминуты они понаделали с десяток прорех в пестрых шмотках кареглазого. Все заволокло дымом, воздух вибрировал, словно сквозь него были натянуты гитарные струны.
Когда стрельба прекратилась, в ушах еще звенело.
Длиннолицый сплюнул, небрежным жестом сдвинул шляпу на вспотевший затылок, где рябым орнаментом расползался глянцевый плевок проплешины, и пригладил редкие просаленные волосы.
– А ты только дай волю воображению, голубок, просто представь, что с тобой стало бы, не стащи мы с тебя одежки.
Кареглазый промолчал.
– Волосы дыбом, верно?
Горбоносый сказал:
– Ну, зато шляпа целехонька.
– Сплюнь и перекрестись, братец, ибо шляпа – это святыня. Ее марать, что на икону плюнуть.
– И то верно, закон святотатственных действий не прощает.
Длиннолицый улыбнулся:
– А может, пусть мальчишка в зубах консервную банку зажмет?
– Это еще для чего?
– Как это? Поупражняемся в меткости.
Наемник упер приклад винчестера в плечо и навел ствол на кареглазого, легонько дернув его вверх, будто выстрелил.
– Пиф-паф.
– Не-е…
Кареглазый отмахнулся:
– Не законники вы, а сучьи сыны!
Горбоносый вдохнул полной грудью, сплюнул и недобро глянул на мальчишку своими маленькими оловянными глазами. Длиннолицый покачал головой.
– А ты посмотри на ситуацию с другой стороны, – сказал он. – Вот кто спросит, что у тебя со шмотьем приключилось, так будешь всем рассказывать о геройском, о рыцарском подвиге! О том, как ты один был, а на тебя двадцать преступников закоренелых и до зубов вооруженных. И стреляли они в тебя из ружей и пистолетов, и ножи запихивали… К слову нож можно и употребить для достоверности… И кто чем тебя резал и бил, и стрелял. Одежки твои искромсали, а на тебе и царапины нет. Чудо!
И, присев на валун, длиннолицый утер лицо и, мелодично присвистывая, принялся разглядывать испещренное звездами небо – так просто, будто разглядывал собственную ладонь, чей след отпечатал на отсыревшей стене первобытной пещеры.
– Спой-ка мне, сынок, из ковбойского репертуара, – сказал он.
Кареглазый фыркнул.
– Сам себе пой.
Горбоносый перезаряжал револьвер.
– А что, спой-ка. От песен еще никто не умирал.
– Не буду я петь.
Ковбой поднялся и направился к веревке, снимать одежду.
– Ну и зря, малец, а я бы аккомпанировал. Фью-фью-фью!
Холидей жалобно завыл.
– Оооу, сколько ночей мне и сколько дней жить! Оооу, вновь я вдали от дома! Время меня без ножа режет. Здесь ночи вдвое длиннее, а дни – как решетки на окнах! Оооу, голова моя посыпана пеплом, а сердце очерствело. Но я счастлив! Я не видел хлебов насущных, но благодарил бога, как научен! Оооу-оооу, пустыня гола как сокол! Одинокая тень, чье небо – земля! Хочу поднять руки и испить святые воды из чаши неба! Оооу, дух мой томится по дому! И я как зверь в капкане – пытаюсь отгрызть свою лапу и скинуть с себя оковы смерти! Прими меня, Отче, по весточке из голубиной почты, туда, откуда я родом, в страну радости и жизни!
Глава 4. Хлеб для людоеда
Утром вновь солнце надулось багровой головкой полового члена перед семяизвержением и, не дожидаясь, когда оно извергнет свое испепеляющее пламя, они продолжали путь в промозглой прохладной тени. Вечер не наступал долго, а когда наступил, то опустился внезапно, как занавес.
Где-то в полумиле от них, трепеща в знойном воздухе, по цепочке продвигались странные существа, уходя в направлении, противоположном путникам. Очередной рассвет вот-вот должен был настигнуть безмолвный гурт, но стадо будто исчезло во тьме, из которой вырастал выгоревший с восточной стороны лес облезлых деревьев с бесцветной корой. Звезды горели ярко, и света луны было достаточно, чтобы не останавливаться до зари.
Горбоносый обернулся на крик, когда кареглазого вышвырнула из седла лошадь.
Она покачивала из стороны в сторону головой и отталкивалась передними ногами, разворачиваясь и фыркая, будто ее окружало незримое препятствие, сотворенное ее же жарким спутанным дыханием; и теперь она пыталась пятиться от него, раздувая ноздри, тараща глаза и клацая зубами. Горбоносый спешился, быстро утихомирил ее, приговаривая добрые слова и наблюдая, как кареглазый, корчась, поднимается.
Длиннолицый, сложив руки, ссутулился в седле и, понурив голову, жевал табак, нашептывая что-то своим лошадям. Потом посмотрел на кареглазого и рассмеялся.
– Хорошо хоть не на мою шляпу приземлился!
– Ну, что там? – спросил ковбой.
Горбоносый подошел к нему и задрал его рубаху, изучая кровоподтек.
– Хорошая такая блямба. В седло вернешься.
– А что остается? Не пешком же идти.
– Трус, убийца и рохля! – рявкнул Холидей. – Даже конь твоя чует твою трусость – отдайте ее мне! Я больше заслужил…
– Тихо! – внезапно прошипел длиннолицый.
Он выпрямился, сплюнул и прищурился, на мгновение застыв полностью, будто от удара молнии. Затем повел лошадей в сторону, откуда хорошо просматривался оставшийся позади путь. В мимолетном чередовании стволов показалась тень, чье движение нарушало покой этих мест и выглядело посторонним, не принадлежавшим этому многовековому монументу застывшей натуры.
– Медведь? Волки? – спросил кареглазый.
– Смрад бы стоял.
– Хуже, красные! – ответил длиннолицый, выхватывая оружие и прицеливаясь.
Краснокожий сидел на вьючном муле.
Мул был уже старый, но ретивый. Краснокожий же еще мальчишка. С хвостом длинных черно-синих волос, в разукрашенном капюшоне с колпаком, который делал его похожим на палача. Одет он был в перепоясанный мешковатый капот с передним разрезом на пуговицах, но теперь расстегнутых для верховой езды.
Жилистые безволосые голени и босые ступни, меленькие, как у женщины. Сам мальчишка тощий, с узким лицом и римским носом. Черной кожей и черной кровью, как у шахтера. Под серыми ногтями фиолетовые дужки грязи, а единственное белое, что у него было – это белки обезвоженных соколиных глаз, сверкавшие в полутьме. Индеец разглядывал необычных иноземцев, чужестранцев, статуй из иной глины.
Кареглазый, настороженно подобрав слетевшую с него шляпу, начал кулаком утрамбовывать тулью и отряхивать ее от песка и пыли, не сводя при этом глаз с краснокожего.
Индеец молча поднял руку, будто благословил.
– Господи! Это просто мальчишка, – вздохнул кареглазый.
– Чертов язычник! – фыркнул длиннолицый. – Красная смерть!
– Зуб даю, он тут не один! – поддержал Холидей, стреляя глазами.
– Тихо. Ты нашу речь понимаешь? – обратился горбоносый.
– Да, – коротко ответил индеец.
Наемник сплюнул:
– Уже что-то.
– Есть с тобой кто-нибудь?
– Я был с мужчиной. Белым как вы.
– Да, и где он? Под шестью лопатами земли?
– Нас преследовали другие белые. Он пошел одним путем, а я – вторым. У меня его вещи и мул.
– Ты один?
– Я один.
Холидей крикнул:
– Он лжет!
– Угомонись, – повернулся к нему горбоносый.
– Ну уж нет! Хочешь, чтобы они твою башку по-индейски побрили, а мозги своим собакам дали полизать, что засоленное мясо!? Так и будет, поверь! Он лжет, ему же сам черт за каждую изреченную ложь по монете в карман кладет! Мы уже мертвецы! Нас порубят на куски. Будь я проклят. Сгинуть в ночи от рук безбожников, дикарей, собак!
Длиннолицый ответил:
– Я согласен с ним, братцы. Сердце мое чует, что дело нечисто, и я так рассуждаю, что если Господь на моем пути дикаря ставит, то тут как в шашках, либо ты ешь, либо тебя едят. И каждый делает, для чего рожден. Я вот рожден, чтобы потрошить нехристей всякой масти. Черных, желтых, красных. И пути этого придерживаюсь уже много лет, и пока не ошибался.
Кареглазый напрягся.
Горбоносый сплюнул и отвернулся от наемника, спокойно спросил индейца:
– Ты откуда идешь?
Индеец ответил.
– Оттуда, куда солнце садится.
– С запада, что ли?
– Да.
– А что в той стороне?
– Уже ничего.
– Ничего. Ну, конечно. Имя у тебя есть?
– Я – Плачущий в Жаре Пихт.
Длиннолицый брезгливо сплюнул.
– А я Дареный Конь, и в зубы мне не смотрят, – сказал он. – Это вот маршал Гордый Орел. Мальчишку звать Дрожащий Олень, а тут у нас Оуэн Холидей – насильник, убийца и разбойник. Яростный Лось.
– Не отвечайте ему, – сказал Холидей. – Краснокожие все как один убийцы, они же нас живьем обдерут, куска родной кожи не оставят! Я-то о своих волосах помню и вам не рекомендую забывать о ваших…
Горбоносый спросил индейца:
– Где твои?
– Мои?
– Да. Ты же из черноногих.
– Я один.
– А куда ты направляешься?
– Никуда, я просто иду.
– Заблудился?
– Нет, не заблудился. Мне некуда возвращаться.
– Ты местность эту хорошо знаешь?
– Я здесь никогда не был. Но бывал в местах похожих.
Индеец говорил и пронзительно смотрел на кареглазого.
– У меня что, лицо испачкано? – спросил тот и надел шляпу.
– У тебя к нашему другу вопросы какие? – спросил длиннолицый, все еще целясь в краснокожего из своего револьвера.
– Это был он, – коротко отозвался черноногий.
– Что? Я? – спросил кареглазый.
– Вы убили много людей, – сказал индеец. – Я там был и видел вас. Вы застрелили мужчин и женщину. Я ее знал.
Кареглазый промолчал.
– Женщину? – сплюнул длиннолицый. – О какой женщине говоришь? Не о той ли чернявой, которую нам хоронить из-за его меткого глаза пришлось.
Индеец показал пальцем на кареглазого:
– Пусть он говорит!
– Спокойно, друг, – вмешался горбоносый.
– Ну, мне-то сказать нечего.
– Пусть убийца говорит.
– Я не убивал никого!
– Я видел.
– Черта с два!
Черноногий промолчал, только смотрел.
– От чьей угодно пули она могла погибнуть. Пусть они поклянутся, что каждого застреленного ими разглядели! Темно было, пыль коловоротом. Вот и вся история!
Горбоносый помалкивал. Длиннолицый противно улыбался.
– Нечего мне сказать кроме того, что уже сказано! Хватит на меня таращится…
Длиннолицый сплюнул и ухмыльнулся:
– Ты бы еще сказал, что баба та умерла до того, как ты в нее выстрелил. Видать, с перепугу.
– А может, так и было! Не знаешь, как оно случилось, вот и не говори. Головы покатились, ничего не изменишь!
– Ну, довольно, почесали языками и будет…
Пользуясь замешательством, Холидей подступил и ловко выудил нож у длиннолицего из сапога. Молниеносно напрыгнул со спины на горбоносого, сшиб с него шляпу и сделал вращательное движение связанными руками у него над головой, туго затянув петлю на вспотевшей шее. Стал водить ножом по лицу.