Я в тот день как раз в ожидании вакансии ошивался на телеграфном узле, поскольку свою дальнейшую воинскую карьеру связывал именно с ним. Дело в том, что у меня была гражданская специальность – телеграфист. Я её себе честно вымучил в школе на УПК[13].
Ну так вот, мы-то эту телеграмму и приняли. И пока один клеил ленточку и оформлял документ для господ офицеров, другие уже звонили в роту и «радовали» товарищей. Может быть, именно тогда впервые у меня и возникла параллель с крепостными. Нам пришло высочайшее повеление: пойти за сарай, срезать хворостину и выпороть себя, но непременно внезапно.
Как бы там ни было, часть принялась готовиться к учениям и предстоящей тревоге. Поначалу всё складывалось как нельзя более удачно. Незадолго до означенных мероприятий к нам в бригаду передали три старых сломанных БТРа.
Можно сказать, привезли в автопарк умирать. Три стальные щербатые чушки скинули у боксов на гравий, и земля содрогнулась.
Но водилы у нас были по-хорошему наглые, грамотные и рукастые. Поменяли двигатели, перебрали трансмиссию, подчистили, подлопатили-подлатали, подкрасили, и всё заработало. Были, конечно, проблемы – то что-то в них не желало синхронизироваться, то ещё что-нибудь, но в итоге всё победили и со всем справились. Так в нашей бригаде появилась своя бронетехника. И, как всегда водится в таких случаях, когда сами восстановили, потом оживляли. Им дали имена, с ними разговаривали, водили «гулять» по парку, здоровались и хлопали при встрече по пыльным бортам. Не удивлюсь, если с ними втихаря делились конфетами из посылок или показывали фотографии девчонок и читали письма из дома. На одном поставили сверху пулемёт, на другом – радиостанцию, это был наш БТР связи, а на третий ничего не поставили. Видно, это был очень важный, штабной БТР.
Принимать работу приехал сам командир бригады гвардии майор Емельченко. Интересный, надо сказать, субъект. Майору в тридцать с небольшим получить в мирное время в управление бригаду – это, я вам скажу… для тех, кто понимает… вещь непростая. Но поговаривали, что он удачно женился, и это многое объясняло. Связисты, они такие сплетники! Пухленький и ладненький, свеженький и хрустященький, весь такой ухоженный, в форме, видимо, пошитой у хорошего портного, в фуражке «Энтерпрайз» с немыслимо задранной тульей, благоухающий парфюмом, он долго молча ходил вокруг отремонтированной техники, то сурово всматриваясь в тупую броню, то поглаживая её пальчиком. Над парком повисла гнетущая тишина, все обречённо ждали развязки. Рядом молча стояли офицеры, навытяжку молча стояли и мы, молчание росло и разбредалось, а он всё ходил и ходил кругами, словно сгонял его, как пастух стадо.
* * *
Вот так же, уже потом, в Батьеве, он кружил на дорожке под окном моего коммутатора. Сыпались отрывистые команды, висели серые облака, моросил дождь, работы не было, звонить было некому, все офицеры ходили строем по автопарку и месили хромом грязь. Бригада не выполняла план. Я сидел за пультом и от нечего делать смотрел на них в окно.
– На-ле-е-во!
– Шагом а-арш!
– Стой, раз-два!
– Круго-о-м марш!
– Направо, через одного!
– Руки в локтях согнуть!..
А я смотрел и думал: вот, умные, взрослые, многие действительно хорошие люди, у некоторых дети – мои ровесники…
И вдруг:
– Вспышка с тыла!
И, словно поймав спиной мой оторопелый взгляд, резко обернувшись:
– А ты занавесочку-то задёрни!
* * *
– А почему это на наших бэтээрах нет никаких отличительных знаков?! У всех есть, а у нас нет?! – неожиданно рявкнул он, выведя меня из оцепенения.
Надо сказать, что, как правило, на технике рисуют такую же эмблему, как в петлицах у солдат. Заданная тема была предельно ясна. Все тут же оживились, загалдели, задискутировали, посыпались предложения… Но эмблему ЖДВ, посовещавшись, неожиданно отклонили. Не знаю уж, что повлияло на решение, думаю, некие эстетические воззрения, а может быть, и мнение комбрига.
– У связистов… иди сюда, боец! Вот! – воскликнул он, одной рукой хватая меня за ворот и тыча в петличку пальцем. – Скрещенные молнии!
– Почему знаки различия не по уставу?! – это уже мне.
– У лётчиков – пропеллер, у десантников – парашютики, – вдохновенно продолжал он, воздев палец и тут же забыв обо мне, – а у нас будут… – он на секунду задумался, – паровозики!
Строй выдохнул.
Ну, паровозики так паровозики. Как говорится, наше дело бабье. Художник на листе плотной бумаги нарисовал трафарет, его утвердили и белой краской оттампонировали на зелёных бортах. Произведение было гениально в своей простоте. Слева направо – вертикальный прямоугольник с окошком и под ним большой кружочек, далее – горизонтальный прямоугольник с трубой, под ним несколько маленьких кружочков и треугольник метельника[14]. Всё. Не помню только, был ли над трубой дымок. Типичный «Паровозик из Ромашкова», скажете вы. Возможно. Но, с другой стороны, тот, кто видел эмблему железнодорожных войск, сможет оценить по достоинству и мудрость начальства, и радость художника.
ВИЛЬЧА
От станции Вильча до нашей теплушки было, по ощущениям, километра полтора-два. Ну да кто же их мерил? По шпалам ходить неудобно – не в шаг. Говорят, это какой-то умник придумал, чтобы по путям не бегали. Вот я и наловчился ходить по головке рельса, как по канату. Не сразу. Такое сразу да в солдатских сапогах, думаю, вряд ли кто бы освоил. Сначала прошёл шагов десять, потом двадцать, потом пятьдесят, и так, постепенно… Но до конца так ни разу и не дошёл. Навыка нет. В этом мире вообще ничего не происходит вдруг. «Вдруг» – это иллюзия, просто мы не всегда точно определяем начало. Вот и в тот день, когда по рации раздалось: «Диспетчер станция Вильча?» – это было не «вдруг», это был гвардии младший сержант Халиков. И, видя, как на пульте вспыхивают один за другим занимаемые им участки пути, бессмысленно было в отчаянье вопрошать:
– Халиков, ты где?!
Ну если только для того, чтобы услышать в ответ радостное:
– Красный проехал!
Гражданский диспетчер, с которым за мгновение до этого мы, коротая время, пили чай и мило беседовали, уже повернулся ко мне спиной, лихорадочно жал кнопки и щёлкал на пульте тумблерами, переводя стрелки.
– Иди, твои приехали, – не глядя буркнул он.
Я встал, попрощался и вышел.
Хотел написать: «Этот день выдался очень тяжёлым…» – и осёкся. Зачем выдумывать? День как день, да я его и не помню. Прошёл, как не было. Работали.
Здесь я больше не был связистом, здесь мною затыкали трудовые дыры. Или, точнее, дыры труда, дыры в труде…
В общем, я был тем, кто должен был быть, но кого не было. В тот день я был диспетчером грузоперевозок. Оформлял грузы. Работы было немного, работа была неинтересная.
Пришла «вертушка» с грунтом, её надо было оформить, заполнить документы, завтра разгрузка. Значит, завтра я буду составителем, точнее, и составителем тоже. А послезавтра мы будем грузить этот грунт в «грязную вертушку»[15], и я буду следить за погрузкой. Значит, буду как бы «вертушечником». Правда, в выгрузке грунта или там щебня я пока не участвовал. То есть, если бы Родина доверила, я бы справился, но Родина пока не доверяла, а значит, полноценным «вертушечником» я пока не был. Это, к примеру, как я пару-тройку раз водил тепловоз, но машинистом, бесспорно, считаться не мог. Машинистом считался даже Халиков, а я супротив него был как обезьянка с бубенчиком супротив Паганини. Халиков, или Басмач, как мы его звали между собой, был живой, что удивительно, легендой. Сейчас объясню почему. Он обладал самоубийственным для машиниста качеством. Он не умел вовремя остановить состав. Или не придавал этому значения. Помню, как мы ехали в зону за каким-то «надом». Я, видимо, составителем, «партизан»[16] Пашка Александров – машинистом, а Халиков – помощником машиниста. И началось. Подъезжаем к какому-то полустанку, Пашка с подначкой ему и говорит:
– А спорим, я сейчас остановлю ровно у таблички «Остановка первого вагона»?
Тот:
– Да ладно!
Ну, Пашка и тормозит ноль в ноль. Едем дальше, следующий заброшенный перрончик. Пашка опять забрасывает, не унимается.
– А спорим, я и сейчас остановлю первый вагон у таблички «Остановка первого вагона»?
Остановил, конечно, не так чисто, как в первый раз, но всё равно. Вот так вот, спинным мозгом две секции ТЭ-3[17] отмерить! И хотя, с одной стороны, Пашка дома электрички Москва – Рязань гонял, и вроде как всё понятно, но, с другой стороны, магистральный грузовой тепловоз и тридцать вагонов с грунтом – это вам не электричка, масса-то другая. Тут вся соль в том, что торможение надо начинать вовремя, сообразуясь с массой и скоростью. Примерно так, как учит ГИБДД. Но вот этого-то как раз Халиков делать… скажем так, не любил. Ну, иногда всё-таки так делал.
А легендой его сделал въезд в зону. Дело в том, что, когда мы приехали, где-то через девять месяцев после аварии, вся территория отчуждения уже была обнесена забором. Для въезда по железной дороге поставили железные ворота и коридорчик сделали из колючей проволоки. Да-да, всё как у Тарковского. Именно эти-то ворота Басмач и снёс, причём дважды. Первый раз я не присутствовал, а во второй – чуть пулю не схлопотал.
Подъезжаем: Крава – помощником, слева, Басмач – «за штурвалом», справа, я – на табуретке посередине, техника прохождения прежняя. Ну, то есть «объект» уже в поле зрения, а скорость сбрасывать пока никто не собирается. Это ж только в кино: мчится состав, на путях сидит маленькая девочка, машинист гудит, гудит, потом видит – делать нечего, и – бах по тормозам! Поезд останавливается, тяжёлый метельник повисает, дрожа над головой спасённого младенца. Ага, щас!
Глядим, а солдат-вэвэшник[18], увидев, что это останавливаться уже не будет, передёргивает затвор. Прошлый раз их многому научил. Все падаем на пол, лежим, ждём очереди, и вдруг слышим: «бздыньк»! Ворота проехали. Вот так, просто «бздыньк» и всё – нет ворот, а Халиков – уже легенда. Такой простой, лежит рядом с нами на грязном полу и улыбается.
Да и что для нас были эти ворота? Пусть даже стальные, пусть даже на замке и обмотанные после прошлого раза толстенной цепью. Тепловоз двести с лишним тонн, да тридцать вагонов с грунтом под сто тонн каждый, да на скорости километров шестьдесят, и автосцепка торчит впереди, как стенобитный таран. В общем, не ставили с тех пор больше ворот. А тому парню, что не стрелял, огромное-преогромное спасибо. Надеюсь, ему ничего за это не было.
КУНГ
Когда я написал, что мы жили в теплушке, я написал правду. Может, это и не было именно тем, в чём возили ссыльных или возвращались с фронта, но это был крытый товарный вагон, который распахивался посередине. Справа была наша… Спальня? Казарма? Кубрик? Я затрудняюсь это назвать. А слева были кухня, столовая, тренажёрный и банкетный залы. Словом, справа мы спали – слева мы жили. Ах да, с нами ещё иногда ночевал наш прапорщик. Когда он всё-таки приходил, то спал отдельно от нас, на кухне. Справа стояли наши двухъярусные кровати, на полу лежал ковёр, на стенах висели гобелены с оленями, а с потолка свисала и мешала ходить хрустальная люстра. Помню, как, только приехав с Неданчичей, я, войдя, замер, ошарашенный этим «великолепием». В дальнем конце, у огромного цветного телевизора, сидел Басмач и пытался что-то с ним сделать.
– Уже шестой привожу, не работает! – пояснил он, добавив несколько сильных эпитетов, соответствующих ситуации. Я, конечно, не был специалистом по ремонту телевизоров, но как связист, оглядев его, поломку нашёл сразу.
– Халиков, антенны-то нет!
– Да ладно! – и, немного подумав, – а что это?
Пришлось, не вдаваясь в подробности, объяснить, что это, зачем и как выглядит.
– А! О-о! Я это видел! Я сегодня привезу!
– Как приехали, так и шакалит, – беззлобно прокомментировал кто-то.
– Я же для всех! А что? – возмутился тот и развёл руками. – Это же никому не нужно! – он имел в виду, что «там» не нужно.
С этим можно было бы и поспорить. Иногда к нам обращались гражданские с просьбой втихаря помочь им вызволить из зоны какие-то крупногабаритные и ценные пожитки. Холодильник или там телевизор. Мы, конечно, иногда заглядывали в паспорта на предмет прописки, однако, как правило, чаще просто в глаза, и помогали или нет, больше полагаясь на свою интуицию.
Тем не менее так или иначе «шакалили» все. Все, но при этом только Халиков оставался благороден, как Деточкин. Он «шакалил» не для себя, а для всех, для других или, что называется, «для дела». Просто он был неразумно хозяйственным. Однажды приволок из могильника тепловозную рацию взамен сломавшейся. Так в обнимку с ней и пришёл. Выматерили и выбросили.
Сначала у нас и дозиметра-то не было. Те, индивидуальные, похожие на толстые серебристые авторучки, годились только на сувениры. Поэтому про радиацию мы знали лишь то, что она где-то тут есть. Потом всё-таки привезли нормальный ДП-5Б[19], и мы принялись удовлетворять своё любопытство.
Как прошедший химсборы, я имел полное право первым поиграть в дозиметриста. На нашем тепляке и внутри него радиации не было обнаружено.
Рядом стояла железнодорожная платформа со свинцовым КУНГом[20]. Наверное, это было убежище. Окон в нём не было. Были только смотровые щели с толстым многослойным плексигласом[21] и тоже многослойными свинцовыми жалюзи-ставнями. Он весь был какой-то многослойный, как будто его набирали, как сложный пирог, в нужную толщину, скручивая полусантиметровые свинцовые пластины болтами. Тяжёлая дверь открылась хоть и с усилием, но свободно. Внутри, в полумраке, не было ничего, только два ввинченных, как на тепловозе, в пол вращающихся стула да приборы и рычаги управления. К этой платформе, видимо, подсоединяли локомотив и уже из КУНГа управляли составом. Я старательно померил дозиметром и снаружи, и внутри – всё чисто.
– Дезактивировано! – блеснул я умным словом. – К тому же свинец радиации не набирает, – продолжил я умничать, вспоминая, чего понабрался на химсборах.
Был апрель, светило солнце, щебетали какие-то птички. Вдоль дороги вся насыпь была усыпана респираторами, драными противогазами, пустыми бутылками и ещё каким-то вытаявшим барахлом. То там, то тут сквозь мусор, грязь и почерневший снег уже пробивалась молодая трава.
– А тепловоз, наверное, в могильнике, – задумчиво сказал кто-то.
Могильник железнодорожной техники скорее напоминал отстойник. Вагоны, платформы и локомотивы просто стояли в зоне под открытым небом. В феврале, когда ещё лежал снег и рельсы под ним не было видно, казалось, что техника стоит просто в чистом поле. То ли в ожидании дезактивации, то ли пока само выветрится.
На следующий день мы купили в аптеке резиновый бинт и понаделали рогаток. А в выходной скрутили с жалюзи свинцовую пластину поменьше, порубили её мелко на кубики и пошли стрелять по бутылкам.
МИШКА
Да, мы не были героями. Героями были те пожарные, спасатели и вертолётчики, которые приняли первый удар, которые знали, на что шли, знали цену, которую придётся заплатить. Может быть, я ошибаюсь, но думаю, что героизм подразумевает некую свободу воли и понимание. Оглядываясь назад, могу сказать, что у нас не было ни того ни другого. Всё было просто. Нам просто приказывали, а мы просто жили.
Как-то на досуге в местном клубе мы обнаружили комплект электрогитар, клавиши, ударную установку и даже попытались всё это освоить. Но творческих сил явно не хватало. И прежде всего проваливалась ритм-секция. Если тот, кто может подёргать пальцем струны на басу, среди нас ещё нашёлся, то по-человечески отстучать было уже некому. Бездушное «тыц-тыц» никого не возбуждало и куража не давало. Тем было обиднее, что я знал: в роте управления есть классный ударник. Не то чтобы я желал Мишке командировку на Чернобыль, не приведи бог, но… Расскажу по порядку.