Я боялась, что забыла схему здания, но оказалось, что помню дорогу так же хорошо, как и три года назад. Потому что спустя буквально десять-пятнадцать минут я уже стояла возле кабинета 434, на двери которого вопреки правилам не висело никакой таблички – только номер, правда, тоже золотой. Я постояла минутку, собираясь с духом, подавила в себе малодушный порыв удрать и решительно постучала в дверь.
Тишина. Я побарабанила второй раз. По-прежнему никакого ответа. По правилам Академии, стучать можно трижды, дальше следует уйти. Поэтому я выждала пару минут и снова подняла руку, но дверь внезапно приглашающе приоткрылась. Я прошла, слегка споткнувшись о загнутый угол ковра и едва не налетев на длинный стол перед собой. В дальнем конце пол комнаты приподнимался, и там стояло кресло наподобие трона. Естественно, белое с золотом. А мимо него туда-сюда ходил Джафар Аркадьевич, держа трубку телефона как гантелю или микрофон. Левой рукой он размахивал в воздухе, словно салютуя толпе. Увидев меня, он помахал, ткнул указательным пальцем в ближайшее кресло, куда я тут же осторожно примостилась, стараясь не делать резких движений.
– Слушай меня, мальчик мой, – выговаривал директор ледяным тоном невидимому собеседнику, – мне от души плевать, как ты собираешься решать эту проблему. Список у меня должен быть завтра. Не выполнишь – пеняй на себя. Всё, свободен.
Он положил трубку и повернулся ко мне. На столе сразу же зазвонил второй телефон.
– Ну что там еще? – неожиданно рявкнул Джафар Аркадьевич, разворачиваясь, как боец без правил, в сторону аппарата, но все же подошел к нему: – А, это ты. Так вот, больше этих отговорок я не потерплю, слышишь меня? Либо приезжай и доводи до ума, либо вали отсюда на все четыре стороны. Так и передай Анжелине Геннадьевне, что на все четыре стороны!
Он снова бросил трубку, потом нажал на кнопку рядом.
– Маша, ни с кем меня не соединяй. Как минимум полчаса. Всё, нет меня, придумай что хочешь, но чтобы меня эти поганцы больше не дергали! А если позвонят, передай, что я сам разберусь, что мне делать с моими студентами, без суфлеров и советчиков. Всё, отбой!
Я боялась, что третьего падения трубка не переживет. Но она выдержала. Директор сел в кресло напротив меня и устало откинулся на спинку. Его белый пиджак так и остался сиротливо висеть на подлокотнике трона.
– Ну здравствуй, Кира, – его голос прозвучал неожиданно спокойно.
– Здравствуйте, Джафар Аркадьевич. – В присутствии директора я чувствовала себя неловко, тем более зная, что это целиком и полностью моя вина.
Он выпрямился и положил руки на стол. И я только сейчас увидела, какое измученное и усталое у него лицо. Неожиданно зеленые глаза полыхнули яростью:
– Ну и влипла же ты, дурында!
* * *
С Джафаром Аркадьевичем мы познакомились в самом начале второго курса. Первый ректор Академии Стефан Свански, потрясающий ученый, выдающийся специалист в области изучения телекинеза и ясновидения, замечательный человек и прекрасный педагог, тяжело заболел, когда зеленые первокурсники, среди которых была и я, только-только переступили порог вуза. Болезнь, поначалу казавшаяся очередным недомоганием, к декабрю усилилась. И в начале февраля ректора не стало. Помню, как все студенты горевали и плакали. Он читал нам лекции только один семестр, но за этот короткий срок мы успели полюбить этого тихого, спокойного человека с пронзительными, но при этом невероятно добрыми глазами. Ему было тогда около восьмидесяти девяти лет, и со здоровьем его было не всё в порядке последние лет двадцать. Но он каждый раз возвращался в стены любимой Академии. В течение всего первого семестра ректор читал нам лекции, и никто никогда не видел на его лице ни боли, ни усталости. Мы о его болезни почти ничего не знали. Нам стало известно, лишь только когда Стефан Михалович слег и уже не вставал. Говорят, до самых последних минут он диктовал статьи, отдавал распоряжения касательно Академии. И переживал, страшно беспокоился, кто теперь займет его место, кому достанется роль направлять юные умы и сердца будущих специалистов…
В день, когда нашего ректора прямо с кафедры увезли в больницу, я не забуду никогда. Мы все словно отключились от реальности. Кто-то молился, кто-то просто отупело смотрел в одну точку. Мы переживали за Стефана Михаловича и уже подсознательно ощущали, что он к нам больше не вернется. И нам было страшно, потому что никто не знал, что будет дальше.
Свански считал, что помимо сверхъестественных наук мы должны изучать и естественные: понимать основы физики, знать, какие законы управляют материальным миром. Только в этом случае, говорил он, при работе вы сможете отбросить всю шелуху и увидеть суть вещей. Ведь на самом деле нет ничего сверхъестественного, есть только то, что пока не в состоянии описать и осмыслить наука. А значит, наша задача – не только быть носителями особого дара, использовать его во благо мира, но и стать бо́льшим, изучать эзотерику и стараться продвинуться по этой тропе как ученые-исследователи. Вот о чем мечтал наш ректор – изучить оккультизм на молекулярном уровне. А вместе с ним мечтали и мы. Более того, мы верили, что у нас это получится.
Я плохо помню день похорон… Память запечатлела лишь то, что все вокруг было только белое и черное: черные смокинги, черные штрихи деревьев на фоне белого неба, черные перчатки, строгий белый гроб, инкрустированный золотом, белый снег на земле, белые волосы ректора и белые снежинки, падавшие ему на лицо и не желавшие таять… В здании вуза церемонию прощания проводить запретили, так как даже в ускоренном темпе пришлось бы неделю проверять всех прибывших, поэтому коллеги и друзья были приглашены в Академию наук, членом которой наш добрый ректор был много лет. Меня там не было, разве что пару выпускников допустили. Зато на кладбище нас пригласили, как и всех студентов и работников Академии Дж. Бруно. Мы стояли на почтительном расстоянии, но все-таки не за оградой, как большинство желавших попрощаться.
– Вон стоит наш новый ректор, – шепнула мне моя будущая лучшая подруга. Тогда же она для меня была просто Алёна, девушка из соседней группы.
Я заморгала, стараясь сфокусировать взгляд на ее лице, таком же красивом и белом, как земля вокруг. А губы ее были пунцовыми. Я еще тогда удивилась, зачем она накрасилась. Я не могла допустить и мысли о том, что кто-то думал о внешности, когда нашего любимого ректора опускали в могилу. В этот момент первый ряд чиновников перед нами уже начал движение. И я успела увидеть только высокую прямую фигуру в приталенном черном пальто, сшитом по последней моде, и пшеничного цвета волосы.
– Вот увидишь, его назначат новым ректором, – Алёна слегка наклонилась ко мне, сохраняя приличествующее случаю скорбное лицо. – Мне отец вчера говорил. Он в ярости, ведь…
Дальше я ее не слушала. Рассуждать о новом ректоре сейчас, стоя над свежей могилой любимого Стефана Михаловича, было кощунственно. Я пожала плечами и отвернулась. Алёна мне решительно не понравилась. Но, как показало будущее, она оказалась права. Весь следующий семестр руководство Академии спорило с Министерством науки о том, кому передать столь ответственную должность. Но на самом деле «наверху» вопрос был давно решен. Таким образом, бессменным ректором посмертно назначался Стефан Михалович Свански, основоположник теории телекинеза и полей Свански. А директором, то есть фактическим руководителем Академии, был избран молодой талантливый специалист Джафар Аркадьевич Бессонов.
Когда студентам представили их нового директора, даже шиканье преподавателей не смогло заглушить недовольный гул, потому что личность его отца, Аркадия Владимировича Бессонова, министра внутренних отношений, фактически третьего лица в государстве, была неизвестна разве что стульям в конференц-зале. Зал возмущенно шумел, преподаватели и кураторы пытались всех успокоить. А он стоял перед нами, будто все происходящее его не касается. Даже мускул на лице не дрогнул. И это возмущало нас еще больше. Потому что тут налицо либо железная выдержка, либо полное отсутствие совести и ума. Ведь дураком надо быть, чтобы не понимать: после Стефана Михаловича даже самый замечательный профессор недостоин сидеть в кресле руководителя Академии. Что уж говорить об этом юнце в щегольских дизайнерских костюмах с внешностью модели с обложки популярного девчачьего журнала.
Назначение директора вызвало большую бурю в умах и сердцах людей. Возмущались все. Даже мой отец, обычно не интересующийся ничем, кроме своего драгоценного архива, в котором он работал, за воскресным чаем высказал пару хлестких замечаний о том, что, если даже в Академию назначают подставных руководителей, что же будет дальше. По его мнению – ничего хорошего. Я была с ним согласна, но внутренне ужасалась масштабам катастрофы, поскольку подобную реакцию у папы Валеры могло вызвать только из ряда вон выходящее событие.
Мама на редчайшие отцовские всплески эмоций реагировала с присущим ей спокойствием. Она только окинула взглядом высокую стройную фигуру директора и произнесла нараспев: «Зато какой красивый», – а дальше пожала плечами и закурила, мечтательно глядя вдаль. В тот самый миг я уже знала безо всяких способностей, что высокий статный блондин с ярко-зелеными глазами, острыми скулами и пухлыми губами точно будет героем ее шестой книги.
Мама Вика – писательница. Один из ее романов, «Ржавый лед», в свое время был увенчан лаврами и навеки вписан в анналы мировой литературы. Причем увенчан в самом буквальном смысле слова – до сих пор золотые тяжеленные листья лавра украшают отдельный кабинет для маминых наград. Их много, честно, хотя успех «Ржавого льда» ей повторить все же не удалось.
По сюжету романа, юная девушка заточена в ледяной гроб по приказу злой мачехи, подсунувшей ей отравленное яблоко. И пока тело ее заморожено, а разум в полусне – душа путешествует между небом и землей в попытке определиться с сущностью и смыслом. Душа часто наблюдает со стороны за девицей во льдах, но не может вспомнить, кто это, и не помнит ничего о том, что было раньше. Потом появляется прекрасный принц, целует красавицу, размораживает ледяной гроб. И она остается с ним, но ночами часто видит сны о ледяном холоде и волшебном полете, а также о прекрасной девушке, погребенной под толщей льда. Кажется, в конце принцесса лежит на берегу замерзшего озера и мечтает снова встретиться с той, которую потеряла, проснувшись.
Кстати, во время написания этого романа мои родители и познакомились: эффектная брюнетка с аурой флера, в огромных блестящих очках на меланхоличном, немного усталом лице, серьгах в форме алых маков, и начинающий специалист министерского архива в строгом костюме с закатанными рукавами и со слегка растрепанной шевелюрой. Они встретились в библиотеке, прямо по классике. Мой будущий отец пришел туда, чтобы раскопать дре́внее, древне́е императоров-прародителей, пособие по криптограммам и шрифтам. А мама невзначай толкнула его, проходя мимо, и вместо извинений спросила, при какой температуре тела останавливаются жизненные процессы, но смерть не наступает. Когда дело касалось книжных знаний, папа буквально оживал. И следующий час они оба искали книги по криминалистике, а дальше продолжили обсуждение в кафе неподалеку. После отец пошел провожать новую знакомую до дома, по пути ведя разговор о спутниках Юпитера и как они влияют на жизнь людей на Земле. Астрономия и астрология смешались воедино. И мой будущий отец понял, что его сердце больше ему не принадлежит. Он влюбился по уши и на следующий же день скупил, наверное, все алые розы в городе, выстлал ими все обозримое пространство и подъезд у дома мамы Вики. Она сочла этот жест очаровательным, и больше они не расставались.
Мне трудно судить о чувствах других людей, но мои родители, похоже, счастливы друг с другом. Такое счастье обычно случается у пар, в которых каждый полностью поглощен своим делом и не мешает другому. Мама скоро выпустит уже пятый роман. На этот раз он будет про девушку, сбежавшую с бала от любви всей своей жизни, потому что ощутила экзистенциальный кризис. Папа в маминых произведениях не сильно разбирается, но считает, что она ужасно талантлива. А талант на то и дан, чтобы не всеми быть понятым. Отец такой же спокойный человек с негромким голосом, каким я его знаю с самого детства. И на моей памяти превращался в злобную персону только дважды. Первый раз – когда мама начиркала какую-то заметку на оборотной стороне бесценного архивного документа, который папа забрал домой для того, чтобы получше изучить, а ей понадобилось срочно записать мысль. Она тогда только улыбнулась, стряхнула пепел с сигареты в пепельницу в форме цветка и сделала виноватое лицо. На чем конфликт был исчерпан. А второй раз – когда какой-то критик проехался по маминой третьей книге: о том, как парень нашел на болоте лягушку, оказавшуюся заколдованной юной девой, а потом она ушла от него, поскольку он отказывался признавать ее равные с ним права; и он разыскивал ее по белу свету и умолял вернуться, доказывая, что был неправ. Деятель от литературы назвал это бредом школьницы, сказав, что такой маститой и заслуженной писательнице не пристало выпускать в свет подобное графоманство. Отец нашел этот опус, и на неделю (впервые в жизни) архив был забыт. Папа Валерий поднял все связи, которых оказалось немало, но заставил критика выпустить другую статью: о неоспоримых достоинствах романа – и признать, что тот погорячился с негативом. Как ему это удалось, до сих пор не знаю, но мама на презентации четвертой книги нежно выдохнула в микрофон, что посвящает ее своему герою. И в это время не отводила нежного взгляда от супруга, так что ни у кого не осталось сомнений, о ком шла речь. Что же касается меня, то я ни у кого не ассоциировалась со своей родительницей, ведь у меня фамилия отца – Мичурина, у мамы же своя – Ветковская. Так что мамина слава остается исключительно ее, а я могу вести свою тихую, спокойную жизнь.
Так что Джафар Аркадьевич получил мамино заочное одобрение. Она не выносила серых, обыденных людей. А наш новый директор в толпе явно не затерялся бы.
Вся Академия со страхом и трепетом ждала, когда же новая метла начнет мести по-новому. Но вещи руководителя въехали в его новый кабинет, перед дверями заведения тормозил каждое утро автомобиль класса люкс, и все шло по-прежнему.
Джафар Аркадьевич оказался странным: он не принялся с ходу вводить новые правила, не начал перестановки и изменения преподавательского состава. И в целом казалось, что делами вверенного ему учебного заведения он не сильно интересуется. Иногда он приходил на занятия, молча слушал, делал какие-то пометки в блокноте, но лицо его оставалось по-прежнему непроницаемым и спокойным. Спустя два месяца всем студентам был предложен анонимный опрос на семи листах, состоявший из вопросов касательно учебной программы, количества часов, качества занятий, отношения к преподавателю. Что оказалось самым удивительным, с заполненных студентами опросников полностью счищался весь энергетический след, поэтому отследить написавшего было невозможно. Мы заполнили анкеты, но между собой решили: вот и настал час перемен. А еще через пару недель были уволены два друга бывшего покойного ректора. Разумеется, их не вышвырнули на улицу просто так – организовали почетный выход на пенсию, сохранили должности консультантов. Но мы-то знали, что это результат проверки наших анкет, и возмущались лишь для проформы, ведь старички были хорошими учеными, но, увы, никудышными педагогами, и в должности консультантов приносили гораздо больше пользы.
А в остальном директор оказался весьма неплохим руководителем: ничего никому не пытался доказать и не лез туда, где все и без него отлично работало. В течение следующих месяцев наладилось расписание, исчезли здоровенные окна и перестановка пар посреди учебного дня. А в столовой наконец-то появились горячие обеды. Причем каждый студент имел право на бесплатное питание в течение дня, что было, понятное дело, далеко не лишним для тех, кто не мог покинуть здание Академии из-за занятий, а также для живущих в общежитии.