– Вот где моя любимая дочурка, и что же ты тут делаешь совсем одна?
Звук его голоса заставил меня вздрогнуть, ведь я как раз думала о нем. Оглянувшись, я увидела, как он приближается ко мне по веранде, дымя сигаретой, потом он бросил ее на землю и наступил, чтобы погасить окурок. Он знал, что мне не нравился сигаретный дым.
– Папуля, ты ведь не скажешь Дейзи, что видел меня? Иначе она сразу отправит меня в постель, – быстро протараторила я, когда папа опустился на ступеньки рядом со мной.
– Обещаю. Кроме того, разве можно спать, когда небеса послали нам такой дивный вечер. Полагаю, лучшего месяца, чем июнь, в Англии не бывает; все в природе просыпается от долгой зимней спячки, потягивается и зевает, разворачивая свои листочки и цветы на радость человеку. К августу внутренние живительные силы выгорают от жары, и природа вновь собирается погрузиться в сон.
– Так же, как мы, папа. Ведь зимой я с удовольствием ложусь спать, – заметила я.
– Именно так, милая. Никогда не забывай, что мы неразрывно связаны с природой.
– В Библии сказано, что все на Земле создал Бог, – с важным видом продолжила я, почерпнув эти знания на уроках Закона Божьего.
– Несомненно, хотя мне трудно поверить, что он уложился всего в семь дней, – с усмешкой произнес он.
– Как по волшебству, папа, верно? Точно так же Санта-Клаус умудряется доставить подарки всем детям в мире всего за одну ночь.
– Так и есть, Поузи, разумеется, по волшебству. Наш мир полон волшебства, и мы все должны считаться счастливчиками, ведь нам выпало счастье жить в нем. Не забывай об этом, ладно?
– Не забуду, папа. Папа?..
– Что, Поузи?
– Во сколько ты уедешь завтра?
– Мне надо успеть на поезд после обеда.
Я упорно смотрела на свои черные лакированные туфельки.
– Я беспокоюсь, что тебя опять могут ранить.
– Не волнуйся, милая. Как говорит твоя маман, «я способен выдержать любые удары». – Он улыбнулся.
– А когда ты вернешься?
– Как только мне дадут увольнительную, то есть довольно скоро. Присматривай за мамой, пока меня не будет, ладно? Я понимаю, что в одиночестве она чувствует себя здесь несчастной.
– Я всегда стараюсь, папа. Она грустит только потому, что любит тебя и скучает, верно?
– Да, Поузи, и я тоже безумно люблю ее. Только мысли о ней – и о тебе, малышка, – помогают мне в небе. Понимаешь, до начала этой проклятой войны мы прожили вместе не так уж долго.
– Ты услышал, как она пела в парижском клубе, и влюбился в нее в ту же минуту, а потом быстренько увез ее в Англию и сразу женился, чтобы она не успела передумать, – мечтательно произнесла я.
История любви моих родителей замечательнее любой самой волшебной сказки из моей книжки.
– Верно. Именно благодаря любви, Поузи, наша жизнь становится волшебной. Даже в самый сумрачный зимний день любовь способна озарить мир ярким светом, и он становится таким же прекрасным, как сейчас.
Папа глубоко вздохнул и накрыл своей большой ладонью мою руку.
– Обещай мне, Поузи, когда ты найдешь любовь, то крепко ухватишься за нее и ни за что никуда не отпустишь.
– Обещаю, папа, – ответила я, серьезно посмотрев на него.
– Умница. А теперь мне пора пойти переодеться к ужину.
Он запечатлел поцелуй на моей кудрявой макушке, встал и удалился в дом.
Разумеется, в тот момент я не знала, что это был мой последний важный разговор с отцом.
* * *
На следующий день папа уехал и все гости тоже разъехались. Тот вечер выдался таким жарким и душным, что сам вдыхаемый воздух казался густым и тяжелым, словно из него выпарился весь кислород. Дом словно онемел – Дейзи, как обычно, отправилась в свою еженедельную поездку в гости к подруге Эдит, поэтому тишину не нарушали даже ее недовольное ворчание или пение (я предпочитала ворчание) за мытьем посуды. А грязной посуды осталось много, она все еще громоздилась на подносах около раковины, ожидая помывки. Я предложила помочь с бокалами и стаканами, но Дейзи сказала, что от моей помощи будет больше мороки, чем пользы, хотя я сочла ее слова совсем несправедливыми.
Маман удалилась в свою спальню сразу после того, как последний автомобиль с гостями свернул с подъездной аллеи и исчез за каштанами. Очевидно, у нее началась одна из ее мигреней, но Дейзи говорила, что мигренью аристократы называют похмелье, что бы оно ни значило. Я устроилась в своей комнате на подоконнике, само окно находилось над портиком фасадной стены Адмирал-хауса. Такая позиция означала, что я первой увижу любого, кто приблизится к нашему дому. Папа называл меня своим маленьким «впередсмотрящим», и с тех пор как наш дворецкий Фредерик ушел воевать, именно я обычно открывала входную дверь.
Из моего окна открывался прекрасный вид на подъездную аллею, протянувшуюся между рядами старых дубов и каштанов. Папа рассказывал мне, что некоторые из них посадили почти три столетия тому назад, когда тот самый первый адмирал построил для себя этот дом. (Я вдруг с удивлением осознала, что эти деревья прожили на земле почти в пять раз дольше людей, ведь если «Британская энциклопедия» из нашей библиотеки права, то средняя продолжительность жизни составляет шестьдесят один год для мужчин и шестьдесят семь лет для женщин.) В ясный день над кронами деревьев, под небесной голубизной, если присмотреться, я видела узкую серовато-синюю полосу. Это было Северное море, его берег находился всего в пяти милях от Адмирал-хауса. Меня пугала мысль о том, что в один из ближайших дней папа мог улететь за море на своем маленьком самолете.
– Возвращайся домой целым и невредимым, возвращайся скорее, – прошептала я, глядя, как темно-серые тучи надвигаются на закатное солнце, словно пытаясь выдавить сок из этого небесного апельсина (как же давно я не пила этот вкусный напиток). Воздух, казалось, замер, в мое открытое окно не проникало даже легкого ветерка. Издалека доносилось рокотание грома, и я надеялась, что Дейзи ошибалась, говоря, что так Бог сердится на нас. Я никак не могла разобраться, почему у викария Бог – добрый, а у Дейзи – сердитый. Может, Бог, как любой отец, бывает то добрым, то сердитым?
Когда упали первые капли дождя, вскоре превратившегося в ливень, и вспышки Божьего гнева прорезали небо, я с надеждой подумала, что папа успел благополучно приехать на свою базу, иначе промок бы до нитки, или, что еще страшнее, в него могла попасть молния. Подоконник стал мокрым, и я, закрыв окно, вдруг услышала, что мой животик урчит почти так же громко, как гром. Тогда я отправилась на кухню, чтобы подкрепится хлебом с джемом, оставленным Дейзи мне на ужин.
Спускаясь в тоскливых сумерках по широкой дубовой лестнице, я подумала, как разительно сегодняшняя тишина отличается от вчерашнего шумного многоголосья, словно вдруг опустел улей, наполнявшийся весело жужжащим пчелиным роем. Надо мной, прорезав тишину, раздался очередной раскат грома, и я порадовалась тому, что мне совсем не страшно, я не боялась оставаться в одиночестве, не боялась ни темноты, ни гроз.
– Ой, Поузи, какой у вас жуткий дом, – прошептала Мейбл, когда я однажды пригласила ее в гости. – Только посмотри на картины всех этих мертвых душ в стародавних нарядах! У меня от них прямо мурашки по коже, ей-богу, – дрожащим голосом произнесла она, показывая на портреты предков, смотревших на нас со стен лестницы. – Если бы мне тут ночью захотелось в уборную, то я уж точно побоялась бы выйти из комнаты, чтобы не столкнуться с привидениями.
– Ну, они же все мои родственники и наверняка вели бы себя исключительно благожелательно, если бы вернулись приветствовать нас, – возразила я, огорчившись, что ей сразу не понравился Адмирал-хаус.
И сейчас, пройдя по холлу и длинному гулкому коридору, что вел на кухню, я вовсе ничего не боялась, несмотря на то что уже совсем стемнело, а маман, вероятно, давно спала наверху в своей спальне, и даже не услышала бы меня, если бы я начала кричать.
Я знала, что нахожусь в полной безопасности, и в этом доме с его крепкими стенами со мной никогда не может случиться ничего плохого.
Попытавшись включить свет на кухне, я обнаружила, что его нет, поэтому зажгла одну из стоявших на полке свечек. Я уже хорошо научилась зажигать свечи, ведь электричество в Адмирал-хаусе работало с перебоями, особенно с начала войны. Мне нравился мягкий, живой огонь, освещавший лишь небольшое пространство. Когда горели свечи, то даже самые противные люди почему-то выглядели симпатичными. Взяв хлеб, заранее отрезанный для меня Дейзи – мне разрешали зажигать свечки, но запрещали трогать острые ножи, – я намазала на него масло и густой слой джема. Уже с кусочком во рту, я взяла тарелку с оставшимся хлебом и свечку и вернулась в свою спальню, чтобы понаблюдать за грозой.
Я опять сидела на подоконнике, поедая хлеб с джемом и вспоминая, как Дейзи беспокоилась обо мне перед уходом. Особенно учитывая, что папа уехал.
– Неправильно оставлять маленькую девочку одну в таком большом доме, – ворчала она.
А я пыталась убедить ее, что я не одна, ведь маман тоже дома, и, кроме того, я уже не «маленькая», мне исполнилось целых семь лет и, значит, я достаточно большая.
Выразительно хмыкнув в ответ, она сняла фартук и, повесив его на крючок с внутренней стороны кухонной двери, добавила:
– Не важно, что там у нее за мигрень, тебе следует в случае чего пойти и разбудить свою маму.
– Ладно, – как обычно, согласилась я, разумеется, понимая, что ни за что не стану будить ее, даже если бы меня, как произошло однажды, стошнило на пол и у меня опять сильно разболелся бы живот. Я понимала, что маман рассердится, если я разбужу ее, ведь ей нужно выспаться. В любом случае, я не страдала от одиночества, успев привыкнуть к нему с тех пор как папа первый раз отправился на войну. К тому же я не скучала, ведь в нашей библиотеке стояло полное собрание «Британской энциклопедии». Я уже закончила читать первые два тома, но впереди меня ожидали следующие двадцать два, и я полагала, что мне должно хватить их до тех пор, пока я не стану совсем взрослой.
Сегодня вечером, без электричества, для чтения было темновато, да и от свечки уже остался огарок, поэтому я просто смотрела в небеса, стараясь не думать об уехавшем папе, иначе слезы могли политься из моих глаз так же легко, как капли дождя, сливающиеся в струйки и стекавшие по оконному стеклу.
Пока я разглядывала эти струйки, в глаза мне вдруг бросилась какая-то красная вспышка в верхнем уголке рамы.
– Ой! Это же бабочка! Мой любимый адмирал!
Встав на подоконник, я увидела, как эта бедняжка изо всех сил старается укрыться от грозового ливня под выступом оконной рамы. Надо спасти ее, подумала я и, осторожненько открыв верхний шпингалет, высунула руку в форточку. Бабочка сидела неподвижно, но мне все-таки далеко не сразу удалось аккуратно, чтобы не повредить сложенные, совсем мокрые и скользкие хрупкие крылышки, взять ее двумя пальцами.
– Удалось, – прошептала я, осторожно втянув руку – мгновенно промокшую – обратно в комнату, и закрыла форточку сухой рукой.
– А теперь, малышка, – продолжила я шепотом, разглядывая бабочку, сидевшую у меня на ладошке, – как же мне, интересно, высушить твои крылышки?
Я задумалась о том, как бабочки обычно сушили их сами в дикой природе, ведь они, должно быть, частенько попадали под дождь.
– Нужен теплый ветерок, – сказала я и принялась тихонько дуть на нее, надеясь высушить своим дыханием.
Поначалу бабочка не двигалась, однако в конце концов, когда я уже думала, что хлопнусь в обморок, истратив на нее весь свой воздух, я заметила, как затрепетали и открылись ее крылышки. Ни разу в жизни бабочка еще не сидела вот так спокойно у меня на ладони, и я, склонив голову, во все глаза разглядывала восхитительные цвета и затейливые узоры ее крыльев.
– Да ты настоящая красотка, – сообщила я ей. – Только вот сегодня тебе не стоит улетать в сад, иначе опять промокнешь, поэтому лучше переждать вот здесь, на подоконнике, чтобы ты могла видеть своих приятельниц за окном, а завтра утром я выпущу тебя на свободу.
Нежно взяв бабочку кончиками пальцев, я посадила ее на подоконник. Наблюдая за ней, я задумалась о том, как бабочки спят – с открытыми или с закрытыми крылышками. Но и мои собственные глаза уже начали слипаться, поэтому я задернула оконные шторы, чтобы у моей крошечной гостьи не возникло искушения полетать по комнате и взлететь на потолок. Ведь если она сядет на потолок, то я уже не смогу достать ее оттуда, и со временем она может умереть там от голода или от страха.
Захватив свечку, я прошла по комнате и забралась в кровать, с удовольствием осознавая, что мне удалось спасти одну жизнь, и думая, что, возможно, это хорошее предзнаменование и мой папа на сей раз вернется без всяких ранений.
– Доброй ночи, бабочка. Спи спокойно до утра, – прошептала я и, задув свечку, быстро провалилась в сон.
* * *
Проснувшись, я увидела, что на потолке играют солнечные зайчики, проникшие в комнату через щели в шторах. Эти золотистые пятнышки означали, что солнышко уже встало. Вспомнив про бабочку, я вылезла из кровати и осторожно раздвинула шторы.
– Ой!
Я затаила дыхание, увидев, что моя бабочка лежит на боку со сложенными крылышками и поднятыми крошечными лапками. Из-за темно-бурой нижней стороны крыльев она выглядела как большая и совсем мертвая моль. Я коснулась ее для проверки, но она даже не шелохнулась, и тогда у меня из глаз брызнули слезы, и я осознала, что ее душа, должно быть, уже на небесах. Может, я виновата в ее смерти, потому что не выпустила на свободу вчера вечером? Папа обычно говорил, что надо очень быстро выпускать их на волю, и, хотя я не посадила ее в стеклянную банку, она все-таки оставалась в комнате. Или, может, промокнув до нитки, она умерла от воспаления легких или бронхита?
Я стояла возле окна, глядя на нее, и вдруг осознала, что это просто ужасно плохое предзнаменование.
Осень 1944
Мне нравилась пора, когда позднее лето начинало угасать, окрашиваясь приметами долгой бесплодной зимы. Верхушки деревьев гигантской паутиной окутывала туманная пелена, в воздухе пахло лесной прелью, он насыщался кисловатыми запахами брожения (это слово я узнала недавно, когда побывала во время школьной экскурсии на местной пивоварне и увидела, как хмель превращается в пиво). Маман заявила, что английская погода действует угнетающе, и ей хотелось бы жить там, где круглый год тепло и солнечно. Лично мне казалось, что как раз такое однообразие было бы смертельно скучно.
Но после отъезда папы жизнь действительно поскучнела. В доме больше не собирались компании, даже гости к нам не заходили, за исключением дяди Ральфа, он появлялся довольно часто с букетами цветов и французскими сигаретами для маман, а иногда и с шоколадом для меня. Монотонность жизни в августе наконец нарушило ежегодное путешествие к бабушке в Корнуолл. Обычно маман ездила со мной, а папа присоединялся к нам на несколько дней, если удавалось получить отпуск, но в этом году маман заявила, что я уже достаточно взрослая и могу поехать одна.
– Не меня же, а именно тебя, Поузи, она хочет увидеть. Она не любит меня, никогда не любила.
Я не сомневалась, что маман ошибается, как же можно не любить ее, ведь она так красива и у нее прекрасный голос, однако в результате в долгое путешествие я уехала одна, вернее, туда и обратно меня сопровождала вечно всем недовольная Дейзи.
Бабушка жила рядом с деревенькой под названием Блислэнд, раскинувшейся на западном склоне Бодмин-мур. Ее дом был довольно большим и богатым, однако из-за серых стен и массивной темной мебели всегда казался мне немного мрачноватым после наполненных светом комнат Адмирал-хауса. Зато радовали живописные окрестности, они изобиловали замечательными новыми растениями и насекомыми. Когда приезжал папа, мы с ним отправлялись гулять по пустошам, чтобы набрать образцы вереска и красивых диких цветов, что росли между кустами утесника.