Впереди открылось темное, мерцающее снизу, низкое с черным земляным потолком пространство, где двигались сшитые из старых, морщинистых Хозяйкиных шкур многорукие, многоногие широкие тела. Под ними росла, шевелилась грибница. Неуклюжие чучела что-то переворачивали в ее слоях, рыхля, поливая ядом, и, временами отрывая белесые клубеньки и на ощупь отправляли их в непрерывно жующие рты множества плоских безглазых голов, торчащих из спин. И ему теперь тоже рыхлить это светящееся, мерзкое, и жрать его? И он такой же?
Это навсегда? И – никакого неба?
Кто-то совсем близко, обдав вонью, ухмыляясь, сказал Хозяйкиным голосом на ухо:
– Да вставай же ты, лодырь! Работы тьма!
Резануло солнцем по глазам. Утро. Небо, настоящее. Значит, еще жизнь. Значит, еще можно… Что можно, он не смог додумать.
Зато Хозяйка похвалила, что он послушный мальчик, и сняла с шеи жуткого паука. Яд задышал свободнее, но бегать стал только быстрее – провинишься, так опять посадит это черное чудовище…
Особые леденцы: красные, зеленые, лиловые, желтые – все переливались блеском и красотой, как драгоценные камни, глаз не оторвать.
– Эти, особенные, яркие – даже думать не смей без спросу есть, а то из ума выживешь. А у тебя и так немного ума-то осталось. Понял?
Чего не понять. Яд, любуясь, перекладывал красивые леденцы в новенькие короба и корзинки. Некоторые корзинки получились у больших пауков кривоватыми, но Хозяйка сказала, что сойдет.
За эти два дня она стала веселее, шутила и смеялась – казалось, что это уже никакая не Хозяйка, а подружка. И не злая совсем. Леденцы дает, простые, рябиновые или яблочные.
Но никакая она на самом деле не девчонка: он помнил шкуру, за которой тянулась крупка яиц, и его мутило на Хозяйку смотреть. За ее детскими блестящими глазами мерещились зияющие глазницы. И еще и волосы у Хозяйки не росли. Пауки сшили ей капор из трав и цветов, чтоб спрятать лысый череп.
По ночам было холодно, с моря полз туман, норовил погасить костер. Яда знобило. Падали листья. Вот только что-то голова очень болела, всегда. Пауки по вечерам убирались под землю все раньше, а утром выползали все позже. Белые пауки приводили из-под земли цепочки младших, маленьких бурых, с жутко раздутыми тяжелыми брюшками, и заставляли их заползать в облезлую красную жестянку с непонятными буквами «De Paris chokolat» и плотно там укладываться слоями.
– Мои конфетки, – мурлыкала им Хозяйка. Она взяла одного, вдруг откусила круглое брюшко и сладко зажмурилась: – М-м-м! Эликсир бессмертия. Будешь умницей – угощу.
Шевелящиеся остатки паука она щелчком отбросила в траву, усмехнулась:
– Там в подземельях они давным-давно живут на большой грибнице, выцеживают из нее этот эликсир, сосут, сколько вместится, он там у них внутри бродит, набирает силу. Но эти живые конфетки, чтоб помогало, надо еще подкармливать. Вон видишь желтые метелки у стены? Это амброзия. Иди собирай пыльцу, уже пора, чем больше, тем лучше…
И до вечера Яд рвал амброзию, выколачивал метелки растений на плоский камень и скатывал липкий порошок пыльцы в мелкие, как крупа, шарики, ссыпал в аптечные пузырьки.
– Там целый паучий лабиринт под крепостью, – млея у вечернего костерка, сказала Хозяйка. – Даже под морем тянется во все стороны, далеко, туда, где живут самые старшие, самые умные слепые пауки. Они бессмертные, они… Там оно, бессмертие-то, сладкое, и таится. Кто откусит – станет, как я – быть всегда. Там тепло, стенки от паутины шелковые… Но мы туда не пойдем, нам пора ехать за удобрением для грибницы.
– За каким?
– А ты разве не понял?
С утра Хозяйка в честь отъезда дала красный особый леденец, а потом, указывала на груды леденцов в коробах:
– Давай-ка, живее таскай все это в карету. Как раз к осенним ярмаркам!
Яд вытащил первый короб на солнце, и леденцы засверкали как самоцветы. От них тонко и чудесно пахло, и он, зачарованный, не сразу посмотрел на карету. А посмотрел – и чуть не уронил короб: карета стояла вся бело-розовая, в золотых завитушках, чистая, будто глазурованная, кисленько пахнущая новизной – и ни одного паучка не видно. Праздничный торт, а не карета! И Хозяйка возьмет Яда с собой вот в этом – кататься?!
Взяла.
– Ты же мой самый сладкий яд! С тобой веселее!
Он еле втиснулся между коробами и корзинами. В карете пахло сахаром, медом и чудесами. Когда она уже катила по дамбе к берегу, а туман скрыл крепость, Хозяйка начала учить, показывая особые крупные леденцы в отдельной корзине:
– Ну, Яд, вот запоминай: от черного леденца – отдашь мне все, даже жизнь. От красного – полюбишь меня больше всех на свете. Лиловый – будешь верить во все, что я скажу.
Яд судорожно вспоминал, сколько и каких леденцов она ему скормила. Бесполезно. Слишком много разных. Да ведь вообще никакой другой еды и не было! Красный… Вроде только что был красный… Но разве он Хозяйку любит? Боится, да. Но любить ее, сахарную эту отраву с паучьими глазками?
– …зеленый – позабудешь всех родных да и имя свое позабудешь…
Вот он почему даже имени своего настоящего не помнит! Точно, когда ехали сюда, чаще всего он получал именно зеленые леденцы!
– А наоборот чтобы – можно? Чтоб вспомнить?
– Нечего тебе человечьи глупости вспоминать.
– Но я…
– На-ка вот желтенький, от лишних вопросов… Бери!! Самый тебе нужный. Меньше знаешь – крепче спишь.
Леденец показался горьким. От ужаса Яд улыбнулся. Хозяйка умилилась:
– Ах ты, мой помощник. Какая ж я умница, что подобрала тебя, не дала зря сдохнуть там в ущелье-то… Да и сама сразу не съела. Уж очень ты был… Лакомый. Ретивый, гордый. Вечно правый такой царенок. А с коня-то сиганул да об камни расшибся как последний дурак. Ну, жить хотел.
– …С коня?
– Да конь каретки моей самобеглой испугался – ты ж как вывернул, ошалелый, вскачь, и меня-то напугал… Конь с обрыва и нет, визжал летел, а ты извернулся, прыгнул назад – и об камни грянулся башкой да ребрами. Уж и сам в пропасть сползал, как я подошла. Думала, доем за смертушкой – а ты живой еще, скулишь… Кровь горячая, соленая! Ну, я тебя вытащила да там прям в кустах и ополовинила. Зато зажило все, и башка заросла, и ребра. Служи мне теперь за это. Жалко, конечно, что дитем стал, а не лакомым парнем… Еще посмотрим… Ну, что уставился? Думал, тебе всё виднее? Самым умным себя считал? Ну-ну. Самая сласть-то – такого заполучить.
В первый городишко, как краб приткнувшийся к морю у маленькой серой бухты, пропахший сетями и рыбой, они успели как раз к ярмарке, и едва въехали на площадь, как к карете изо всех щелей паучками хлынула детвора:
– Самобеглая карета! Волшебные леденцы!!
Они совали липкие монетки, а взамен Хозяйка раздавала им леденцы медовые, рябиновые, яблочные. Но некоторым детям, как она шепнула, отборным, – жадным и сильным, ноющим и орущим, отпихивающим остальных – улыбаясь и сладко шепча, она протягивала леденцы красные и лиловые.
Корзинку простых леденцов расхватали вмиг. Яд хотел достать следующую, но Хозяйка одернула:
– Нет, у нас еще три городишка вон в предгорьях! Прячь обратно!
Под вой разочарованной ребятни она закрыла на крючок дверцу кареты, и та мягко покатила к городской заставе. Хозяйка небрежно ссыпала монетки в шкатулку и сказала:
– Это – на сахар. Он любую отраву в себя принимает… Сладкий мой, ты приметил, кому особые леденцы даю? Наглые, полнокровные, злобные, жадные – отравить, и будет одна сласть! Живая природа! Поспеют вот, так и заберем на обратном пути, – она достала из красной жестянки слабо шевелящегося паучка с раздутым брюшком, скормила ему катышек амброзии, сунула в рот, раскусила, почмокала. Выплюнула пустого паука в угол. – Удобрение, одно слово.
– И я такой был?
– …Нет, – подумав, сказала Хозяйка. – Ты был… Прям не знаю. Не жадный, не наглый… Не жалкий. Из умников. Я таких… Не пробовала еще. На тебя вон и леденцы-то как-то не так действуют… Но ты… Пахнешь – прям голова кругом. Будто…Ты мне… Нужен, да, – и взбесилась: – Но ты – мясо! Ты – человек! Люди – подлые хищники! Вон, дети-то. Малы, притворяться не умеют, по ним все видно, – усмехнулась Хозяйка. – Ты был еще вдобавок самоуверенный, правильный такой, нахальный, мол, в этом мире все мое… Да еще красииииивый, прям тошно смотреть, а гордость – хоть отжимай, ручьем текла… Человечий яд – он, знаешь, поопаснее моего.
– Потому ты меня и оставила? Для яда?
– Ты уже моя лучшая отрава, сладкий мой. Сколько я тебе лучших конфеток-то скормила особых, а? Ну-ка, возьми леденец…
– Я и так ничего не помню.
– А что тебе помнить? Что такое хорошо и что такое плохо? Зачем? Так живи. И то скажи: «спасибо». Поживешь пока.
– Как долго?
– Сколько я захочу. Не ной. Ты ж не дурак. Заметил, кстати, что мою карету видят только детишки? Взрослые – в них натуры больше, жизнь им глаза застит, обмануть легко – замечают только привычное, их сладости – не в сахарке… Понял?
– Понял, – Яд кстати увидел в окошко, как матрос мнет пьяной девахе юбку. – Дело в приманке. Взрослые на свое падки, на что им леденцы. А у нас карета как тортик, самое то для детишек. И яд в леденцах – сладкий.
Прибрежная равнина быстро уступала место холмам. Карета ползла все выше по каменистой дороге. По сторонам из-за сосен выступали скальные осыпи, ущелья, провалы, будто великаны расковыряли зеленые холмы, чтоб посмотреть, что внутри. Холмы становились все выше и каменистее, сосны – корявее и ниже, обломки скал – все больше, а серое море внизу сперва расстелилось во всю ширь горизонта, а потом словно растаяло в небе, исчезло. Хозяйка растянулась на сиденье напротив и спала. Затяжные скучные подъемы сменялись внезапными спусками, и Яд вскакивал, чтоб придержать сползающие с сиденья короба. Потом снова втискивался между ними и смотрел в окошечко. Видеть холмы, скалы и высившиеся впереди горы было почему-то больно. Если б не леденцы, он бы вспомнил что-то… Еще бы чуть-чуть, и он… Горы – это важно до слез, почему? Хоть плачь. Но кто-то внутри головы хмуро усмехнулся: «Князья не плачут». И он укрепился и стал ждать нового наплыва памяти. Наверно, в простые леденцы Хозяйка тоже подмешивает какую-то отшибающую ум дрянь. Как отказаться от леденцов вообще? Ведь другой еды нет, и они такие вкусные, вон, посверкивают в коробах, рука сама тянется… Он сдержался.
На следующий день они приехали в другой тесный и шумный из-за ярмарки городок и у самой ратуши остановились продавать леденцы. Толстая конопатая девчонка, отпихивая малышей, набрала полные руки рябиновых леденцов и злобно сказала Хозяйке:
– Ты ж в тот раз обещала меня в помощницы взять! А взяла какого-то дохляка!
«Дохляк»? Яд посмотрел на свои тонкие белые запястья, болтавшиеся в рукавах. Ну да, наверное. Кажется, руки раньше были крепкие, загорелые, в шрамах… Шрамы вот, почти невидимые ниточки… Значит, правда он был другим раньше? Ну да, Хозяйка просто отожрала из него половину, сделала младше. Повезло, что та толстуха подвернулась и пошла ей на корм, превратившись из почти взрослой девки в младенца. Иначе б от него и этих тонких как палочки ручек-ножек не осталось. Она его не доела. Оставила про запас.
– Возьми меня! – ныла конопатая девчонка.
На земле скулил малыш, которого она оттолкнула так, что тот расквасил нос об обод колеса. Хозяйка бесплатно сунула ему леденец со словами «А кто у нас будущий солдат! А кому сдохнуть на поле брани! А ну не вой!» и посмотрела на Яда:
– Угостить нашу покупательницу особым леденцом, как думаешь?
Хозяйка хотела, чтоб Яд обиделся на «дохляка» и сам дал конопатой леденец с отравой, и теперь ждала, решится он или нет. В темном углу поблескивали в особой корзине крупные, красивые леденцы. И Яд наконец понял: красные и лиловые леденцы – прикормка, чтоб прибежали за следующим, как только почуют розовую карету, когда Хозяйка поедет обратно и надо будет собирать «улов». А уж тогда пойдут в ход зеленые «Забудь себя» и черные «Отдашь жизнь».
Рука слегка тряслась, когда он протянул конопатой лиловый леденец. Противная ведь девчонка. Пусть Хозяйка отправит ее на удобрение для грибницы… Хозяйка? Или он сам? Да, сам. Его и звать – Яд.
Вечером, подкармливая амброзией волшебных пауков-бочек в своей жестянке, Хозяйка в награду угостила мелким паучком. Было так кисло, что язык онемел. А потом мир посветлел, как умытый хрустальной водой – Яд будто проснулся. Голова перестала болеть.
– Да ты сияешь! – Хозяйка сняла парик и медленно облизнулась. – Правда как леденчик на солнце! Скормить бы тебе еще десяток красных леденцов, чтоб влюбился в меня без памяти, а? Что скажешь, любимчик? Да ладно, не дрожи. Куда слаще не любовь, а страх.
– Да, я боюсь тебя, – согласился Яд.
– Вот и умница. А красный… Я подумаю. Ты правда дохляк почти, на кой мне теперь твоя любовь. А, может, еще и передумаю… Жить захочешь – так и полюбишь, верно?
Выше в горах объехали еще два городка и, распродав безобидные леденцы и на выручку прикупив тяжелых сахарных голов, повернули домой. Как мутно в голове. Все время хотелось пить, но пить было нечего… Раз только попил прямо из фонтана на площади, когда Хозяйка послала купить каких-то вонючих пирожков с мясом. Яд их и вовсе не хотел, так тошнотно они воняли, но все-равно стало обидно, что Хозяйка все сожрала сама, не поделилась. Правда, паучком угостила, и Яду чуть полегчало.
На площадях рабочие разбирали пустые прилавки, в сумерках ветер гонял рваные флажки и фантики по тесным улицам, где карета ехала еле-еле, чтоб не зацепить углы и фонарные столбы… И чтоб успели подбежать ускользнувшие из дома жадные, нервные как крысята ребятишки.
Хозяйка открывала дверцу, звала прокатиться – те шмыгали внутрь и получали зеленый или черный леденец на палочке из бузины, жадно тянули их в рты… Скоро они переставали болтать, зевали – и засыпали, пуская липкие слюни. Хозяйка и Яд споро прятали их в ящики под сиденьями. Перекладывали поплотнее каждый день, потому что дети быстро уменьшались; выкидывали пальтишки и ботинки, – надо экономить место. Но, когда они с трудом туда затолкали ту противную конопатую девчонку, изо рта которой торчала палочка черного леденца, место сразу кончилось.
– Еще двоих-троих подберем, и домой. И так уж многовато, как бы люди не хватились… Заметил, что чем их больше, тем быстрее карета едет?
– Карета тоже высасывает из них жизнь?
– «Тоже»? Ты имеешь ввиду меня? – Хозяйка усмехнулась. Она за эти дни заметно повзрослела, кленовое платье стало тесным в груди. Изо рта у нее вдруг полез серебристый червячок. Она лениво начала наматывать его на палец, а он все не кончался – да это просто нить паутины! – Да, конешно. Я так шиву, – паутина мешала ей говорить. – Ешли б не та ширная дура, я п и тебя дошуха вышошала. Ят в ваш вшех одинаковый, чем ты слаще той толштухи? А што? – клацнув челюстями, она перекусила нить. – Жизнь тоже жадная, всех пожирает. На-ка паучка, покорми его амброзией… Теперь считай до пятидесяти… Умница. Теперь кушай… Ну… Вкусно?
По дамбе карета неслась весело. На полу валялись двое мальчишек, по углам – три девчонки. Их головы с косичками болтались как у тряпичных кукол. Хорошо, что он сам не такая кукла, а лакей, и Хозяйка награждает пауком с кислым эликсиром. Теперь Яд никогда не умрет. И так уж от эликсира он стал поживее и сил добавилось. Голова больше вообще не болит. Только сладкого все время хочется.
Выпрыгнув из кареты в холодный воздух и запах моря, Яд потянулся, подставляя лицо серому солнышку. А потом принялся за дело вместе с Хозяйкой: они вытаскивали измельчавших детишек из кареты, вываливая их, слюнявых и теплых, на щебенку, обдирали оболочки влажной и вонючей одежды, потом волокли к дыре под крепостной стеной.
– Пауки их съедят?
– Нет, уложат в компост под грибницей, – Хозяйка содрала пропотевший парик, забросила в траву. Блеснул белый череп. Взгляд ее сразу стал жутким, как из-под земли. – Тепло, мягко, сладкие сны. Мои пауки – умные твари. Знают, что от живой подкормки толку больше, чем от дохлятины, долго могут заставлять сердчишки биться… А из грибницы – эликсир. Что встал? Хочешь стать удобрением? Пошевеливайся!
Волнами пауков мелкие тела одно за другим смывало во мрак. Последняя, конопатая девчонка, показалась Яду страшно маленькой. И ей спать в ядовитой паутине остаток жизни? Им всем?