Мария Неверова
Леди, которых не было
Современная Пандора
В Англию, м-с Сэвилл
3 августа. 17..
С нами произошло столь странное событие, что, возможно, ты мне не поверишь, и решишь, что твой бедный брат совсем потерял рассудок, запертый среди жестоких льдов в погоне за открытием, ослепившим его. Сама моя мечта первым достичь полюса, раскрыть секрет, что влечет к себе магнитную стрелку и, быть может, даже достичь страны, скрытой за льдами и снегами и поражающей воображение своими богатствами, неизвестными доселе человечеству, сама по себе является дерзкой идеей, граничащей с безумством.
Но я просто обязан написать тебе о приключившейся с нами истории.
Порой я и сам не доверяю своему разуму; мы лежим в дрейфе уже несколько дней, и бескрайние поля неровного льда, пугающие своим равнодушием и белизной, угнетающе действуют на мой рассудок. Мы вошли в область льда еще в прошлый понедельник (31 июля.) и потихоньку, с опаской продвигались вперед по свободному проходу, который нам едва оставлял, почти сомкнувшийся вокруг корабля лед. Но вскоре из-за густого тумана, который делал наше положение еще более опасным, нам пришлось лечь в дрейф и надеяться на перемену погоды.
Сегодня около двух часов дня туман рассеялся, и мы увидели бескрайнее ледяное поле, которое заставила нас еще сильнее ощутить всю печаль и безысходность нашего положения. Но недолго мы предавались этим чувствам – странное зрелище привлекло наше внимание. Примерно в полумиле от нас мы увидели пару низких саней, запряженных собаками и мчавшихся с юга на север, прямо на нас; в первых санях, управляя собаками, сидело существо, подобное человеку, но гигантского роста, вторыми же санями управляла фигура куда меньшего размера, на фоне гиганта казавшаяся ребенком. Это зрелище было изумительно еще и потому, что мы были уверены, что на многие мили вокруг не было и быть не могло не только поселений, но даже и просто твердой земли.
Скованные льдом, мы следили за санями в подзорные трубы, пока сани не подъехали столь близко, что и невооруженный человеческий глаз смог бы рассмотреть их во всех деталях.
Нетрудно вообразить мое изумление, когда я понял, что одна из фигур, более маленькая и хрупкая, – принадлежит женщине, ловко управляющей санями. Только представь, милая сестра, – это была женщина!
Другая фигура определенно была мужской и обладала внешностью столь пугающей, что я даже отшатнулся от испуга, но вскоре смог справиться со своими чувствами и даже поприветствовать подъехавших вплотную к кораблю странников. Женщина тут же вежливо ответила мне по-английски, хоть и с иностранным акцентом. Она попросила разрешения подняться на борт вместе со спутником, чтобы переночевать с комфортом, раз уж случилась такая удача. Мужчина хранил молчание и старался прятать лицо, и я понимал это его стремление.
Я не нашел причин отказать странной паре незнакомцев и тут же пригласил их на корабль. Моя команда, столь же снедаемая любопытством, как и я, не стала роптать. Никто из них не вспомнил примет о женщинах на корабле, никто не выразил обеспокоенности пугающей внешностью гиганта, что поднимался к нам на борт, даже собаки, которых пришлось загнать в трюм и накормить, не доставили никому неудобства. Воистину, любопытство – невероятная страсть человечества!
Мы отнесли вещи наших гостей в небольшую каюту, где была пара кроватей. Я так и не узнал, кем приходятся друг другу путешественники, но боялся показаться навязчивым и бестактным. Я планировал уточнить это в беседе за ужином, но хотя меня и пугала внешность нашего гостя; наиболее вероятным мне казалось, что он приходится если не мужем, то братом своей спутнице.
Я пригласил гостей поужинать в свою каюту, надеясь поскорее узнать ту невероятную историю, что привела их на эти льдины. Бесхитростная, но горячая и сытная корабельная еда явно порадовала наших гостей. Для начала я узнал, что женщину зовут Виктория, а мужчину – Адам. С последним мы завели простую вежливую беседу, и я поразился, насколько приятен в общении человек, чья внешность вызывала у меня такое отторжение; я был практически очарован и не замечал, сколь пугающи его мертвенные глаза и странная, неестественная мимика. Он разделался с ужином куда быстрее нас с Викторией, что и не удивительно при его габаритах, и тут же попросил у спутницы разрешения выйти на палубу, очевидно чувствуя себя стесненным в моей небольшой каюте.
Его обращение с Викторией, все их разговоры тогда казались мне невероятно странными. Адам вел себя словно прилежный и уважительный сын, но выглядел гораздо старше и внушительнее своей спутницы – она же отвечала ему, словно любящая мать. Как же это удивляло меня тогда, и каким же правильным кажется сейчас!
Адам ушел, и какое же разочарование я почувствовал! Я жаждал интересного рассказа, но разве мог я тогда предположить, что просить о разговоре нужно эту задумчивую женщину. Надеюсь, ты не сочтешь меня грубым, но разве не часто бывает, что жены не знают цели своей поездки с мужем, а сестры ни слова не могут рассказать о научных изысканиях братьев? Если бы тебя кто-то пытался бы допросить о том, чем занят твой брат, разве ты смогла бы рассказать больше того, что я плыву на корабле на север? Пока я предавался печали и сомнениям, Виктория сама начала разговор.
– Вы, наверное, хотите узнать, кто мы и почему путешествуем по столь недружелюбным местам? – Она посмотрела на меня с почти незаметной усмешкой, словно догадывалась, как выглядит в моих мыслях. – Я вижу в вас знакомый огонь познания, а потому с удовольствием поделюсь с вами своей историей. Верить мне или нет – выбор за вами.
Мы говорили несколько часов подряд, но я чувствовал, что мог бы слушать ее рассказ днями напролет, если бы ей вздумалось быть более многословной. Я решил записывать ее историю, и Виктория лишь улыбнулась на это. Я уверен, ты с интересом прочтешь эту рукопись, и сам я, если выживу, буду с восторгом перечитывать ее, хоть и слышал всё это из ее уст, видел, как озаряется светом или горькой улыбкой ее лицо и как движутся, словно испуганные птицы, ее худые, нервные руки.
История Виктории
«Я родилась и выросла в Женеве, в семье именитых граждан республики. Мои предки много лет были советниками и синдикатами; отец снискал уважение своей честностью и усердием, отправляя ряд общественных должностей. Если с чем и повезло злосчастной Виктории, так это с семьей.
Вряд ли описание моего детства будет вам особенно интересно; как и многие женщины моего круга, в детстве я получала хорошее воспитание вместо хорошего образования. Вы можете с легкостью вообразить эти однообразные дни, призванные превратить живого, любознательного ребенка в эталонную леди, чей круг интересов ограничен домашними делами, новой модой на платья для выхода и мнением, которое она производит в обществе. Мне, с детства проявляющей интерес к тому, как устроен этот мир, всё это было особенно в тягость.
Я впитывала те крупицы знаний в точных науках, что мне дозволено было получать, с превеликой радостью и благодарностью. Я была так тиха и прилежна, что получила дозволение проводить время в отцовской библиотеке – отдыхать в тишине, как считали родители и слуги. Но нет, я не отдыхала, я со всей страстью изучала всё, что хоть немного могло приоткрыть для меня тайну устройства нашего мира.
Мне казалось, что само провидение вело меня. Вы можете посмеяться над тем, насколько необразованна я была, но событие, что заставило меня увериться в своем выборе, произошло только и исключительно потому, что моему учению уделяли недостаточно внимания.
Когда мне только исполнилось тринадцать лет, мы всей семьей оказались заперты дождем в гостинице возле Тонона. Я случайно обнаружила сочинения Корнелия Агриппы и была покорена его теориями и стремлениями. Превращение свинца в золото, бессмертие, лекарство от всех болезней. Смейтесь же, ведь это казалось мне истинной наукой, а Парацельс и Альберт Великий стали моими наставниками. И не было никого, кто сказал бы мне, что все эти амбициозные теории давно опровергнуты; все лишь умилялись юной леди, с таким упоением изучающей культуру прошлого. Эта страсть исследователя, столь бурно вступившая в реакцию с детским восторгом, должна была угаснуть в домашних делах, а потом и вовсе исчезнуть после замужества, но и тут судьба вступилась за меня.
Мне минуло семнадцать лет, когда моего брата определили в университет города Ингольштадта, чтобы тот завершил обучение и ознакомился с зарубежными обычаями. О, как же я мечтала быть на его месте! Мой брат, мой дорогой Эдвард нисколько не был склонен к наукам; для него учение в университете было лишь закономерным этапом, ступенью ко взрослой жизни. Для меня же – недостижимой мечтой. Мы выросли вместе, а потому Эдвард, мой милый добрый Эдвард, мог без труда понять мои настроения и переживания, он знал о моих мечтах и стремлениях, а потому смог совершить чудо. Он уговорил отца и маму отпустить меня с ним и под его присмотром, чтобы я могла посещать университет вольной слушательницей, что хоть и остается до сих пор дерзким новшеством, но уже тогда вполне было возможно.
Здесь мне стоит сказать пару слов об Эдварде, ведь именно он сыграл ключевую, можно сказать, роковую роль в этой истории. Пусть вас не смущает, что я зову его братом; мы лишь выросли вместе, кровного родства меж нами нет. Мои родители мечтали воспитывать сына и наследника, но долгое время только я оставалась их единственной радостью. В одном из путешествий, коими было наполнено мое детство, мы всей семьей проводили неделю на берегу озера Комо. Доброта моих родителей часто приводила их в хижины бедняков, где они пытались помогать страждущим по мере своих сил. В один из дней их внимание привлекла особенно убогая хижина. Отцу пришлось отлучиться по делам в Милан, а мать, взяв меня с собой, посетила этот дом, где все кричало о крайней нищете. В этой хижине жил крестьянин с женой, согбенные трудами и заботами, и пятеро их детей. Всему семейству приходилось довольствоваться скудными крохами. Но один ребенок привлек внимание моей матери – белокурый мальчик, который словно сошел с рождественской открытки. Четверо других детей были черноглазыми и крепкими, и на их фоне этот светлый и хрупкий ребенок выглядел неземным существом, ангелом, что решил осенить своим присутствием эту лачугу.
Заметив удивление и восторг моей матери, крестьянка рассказала ей печальную историю этого ребенка. Этот светлый мальчик был не их родным сыном, а наследником миланского дворянина. Крестьянка стала его кормилицей, ведь мать мальчика умерла в родах. Его отец, итальянец – причем из той породы людей, что помнили о былом величие Италии – вступил в ряды бунтовщиков, боровшихся за свободу своей славной родины. Это его и погубило; кормилица так и не узнала, был ли он казнен или так и остался гнить в застенках, но в один момент крестьянка лишилась работы, а мальчик, которого она растила, – семьи.
Когда отец вернулся из Милана, он увидел в нашем дворе милейшего ребенка, с которым играла его дочь. Пусть крестьяне и крепко любили своего воспитанника, но без колебаний отдали его богатой покровительнице, зная, что даруют ребенку судьбу неизмеримо лучшую, чем вырасти с ними в голоде и нищете.
Так Эдвард Лавенца стал членом нашей семьи, моим братом и всеобщим любимцем. Мы выросли вместе, разница в возрасте у нас была менее года. Эдвард всегда был терпеливее и рассудительнее меня, а я поражала его неожиданными наблюдениями и остроумными замечаниями. Я всегда отличалась особенной страстью, и моей семье несказанно повезло, что эта необузданность была направлена на познание физических тайн мира, а не на детские шалости или девичью влюбленность. Эдвард же всегда мог обуздать мой порывистый нрав, а наша свадьба казалась всем делом заведомо решенным, особенно когда родился первый из моих родных братьев и острый вопрос с наследником фамилии разрешился сам собой.
Вот потому родители и не стали противиться просьбе брата отпустить меня с собой в путешествие. Наверное, сейчас вас мучают вопросы. Почему, столь нежно отзываясь о своем женихе, я путешествую с другим мужчиной? И как вообще столь неприметная история детства связана с путешествием по арктическим снегам? Уверяю вас, скоро вы всё поймете и поразитесь, насколько важны были все эти, казалось бы, глупые девичьи пустяки.
Путь в Ингольштадт, хоть и был долог, пролетел незаметно, скрашенный интересной беседой. Но сам университет принял меня недружелюбно. Когда мы вышли из экипажа, нас провели в квартиру, где нам предстояло жить, с двумя раздельными комнатами, разделяемыми дверью с замком-щеколдой с моей стороны, и с единственным ключом от входной двери, который был торжественно вручен Эдварду. Наутро мы отправились вручить рекомендательные письма и сделать пару визитов одним из главных профессоров. Только ради меня мой милый Эдвард решил зайти не только к преподавателям гуманитарных и юридических наук, которыми интересовался он сам, но и к мастерам естествознания, которых так жаждала увидеть я. Но встречи эти до сих пор болью отзываются в моем сердце.
Господин Кремпе, профессор естественных наук, поначалу и вовсе не обращал на меня внимания, приняв за безмолвную спутницу, которую юный студент не смог оставить в одиночестве, но определив, кто в действительности настаивал на встрече с ним, поднял меня на смех после несчастной минуты разговора. Я аккуратно поведала ему о моих увлечениях алхимией и трудами разоблаченных ученых прошлого. Господин Кремпе, по натуре своей резкий и грубый человек, не только раскритиковал – что было совершенно справедливо – мое невежество в естествознании, но сделал это своим главным аргументом против женского учения, колко высказавшись о неспособности девичьего разума отделить правду ото лжи, а науку от сказки.
Его слова чуть было не отвратили меня от посещения лекций, но столь длинный путь не мог быть проделан зря.
На следующий день я появилась в аудитории господина Вальдмана, профессора химии, человека более учтивого, чье лицо выражало величайшую доброту на протяжении всей лекции. Он без презрения говорил об ученых прошлого, отмечая их смелость и трудолюбие, и рассказывал о чудесах современной науки, которые затмевали для меня блеск дивных идей алхимиков прошлого и наполнялась не только знаниями, но и гордыней, замешанной на обиде. Моя душа рвалась вперед – если наука уже столько многого добилась, я пойду дальше, я открою неизведанные силы, приобщу человечество к неизведанным тайнам природы. Но всё очарование этим человеком резко померкло, когда я поняла, что являюсь для него не больше, чем невидимкой, бестелесным духом, предметом обстановки.
Я посещала лекции, никем не замечаемая. Студенты обходили меня стороной, лекторы не задавали мне вопросов, столкнувшись с трудностями, я была вынуждена разбираться сама без надежды на добрый разговор с наставником. Даже списки необходимых приборов и книг, были для меня сложной загадкой, требующей трудоемкого и терпеливого решения. Но я не сдавалась; пусть у меня не было поддержки и наставлений, но каждый вопрос без ответа, каждый взгляд сквозь меня подогревал во мне жгучую обиду, что не позволяла мне сдаться даже в минуты полного отчаяния.