Что для одного благо, не благо для другого; что благо для человека, не благо для животного. Для собаки благо – обглоданная человеком кость. Если скудная пища и пост воспринимаются как благо, они благо, а обильно накрытый стол в таком случае – зло. Любовь – единственное благо, которое не утрачивает характера блага ни при каких обстоятельствах; но время убивает и любовь. Благо уменьшается по мере привыкания к нему, но, оттого что человек привыкает к здоровью и богатству, он не утрачивает то и другое. Каждый по-прежнему может сказать о себе: «Я здоров», – или: «Я богат». Но может ли кто-нибудь сказать о себе: «Я люблю, но из-за привычки к этому чувству не замечаю этого»?
Умение удержать однажды достигнутое благополучие – давняя и самая тщетная надежда человека. Благополучие – одна из форм счастья, а счастье неизбежно кратковременно в силу внешних причин либо в силу привыкания к нему. Счастье любви, как и всякое благо в жизни, как и сама жизнь, подвержено закону увядания и смерти. Всё преходит, не преходит лишь сам этот закон. Влюблённые клянутся любить друг друга вечно. Никто ещё не клялся другому любить его на протяжении некоторого времени.
Эти прекрасные клятвы не лживы, просто обоим ещё не открылось, что ничто не вечно под небом, – как не вечно и само небо. Счастливы те, чья любовь по мере охлаждения переходит в глубокую привязанность. В отличие от любви, такой привязанности время не угрожает: от испытаний временем она лишь укрепляется и становится для обоих ещё большим благом.
Любви желают, когда её нет; когда она есть, о её сохранении не думают, не представляя себе, что это чувство может перестать быть. Между тем каждый миг близости любимого, каждое прикосновение к другому приближает истощение чувства. И когда-то наступает роковой момент: от былого пламени остаётся лишь пепел, прикосновения больше не жарки, и их не жаждут, а взгляды не говорят другому того, что говорили прежде. У Джека Лондона есть замечательный рассказ «Когда боги смеются»: он о двух влюблённых, которые, чтобы не растратить своё чувство в пылких ласках, запретили себе ласки и прикосновения. Они хотели остаться друг для друга навсегда желанными и любимыми. Они хотели обмануть любовь. Любовь жестоко отомстила им: они разлюбили друг друга одновременно, так и не вкусив плодов своего горячего чувства.
II. Четыре понятия любви у греков
В древнегреческом языке понятию «любовь» соответствуют четыре вида любви: эрос – любовь между мужчиной и женщиной, филия – любовь между друзьями, сторге – любовь между членами семьи и родственниками и агапе – любовь как дружелюбие и расположение к ближнему. Христианство не перенимает это деление, добавив к этим четырём видам любви любовь к Богу; эротическая же любовь низводится им до разновидности греха. На этой почве возник и достиг своего апогея в IV–VI вв. аномальный по своим масштабам культ девственности. Не было такого знаменитого отца церкви между II и VI веками, который бы обошёл феномен девственности вниманием, не порицал бы половое влечение и не восхвалял бы воздержание. Даже такое произведение, как «Песнь песней», – объяснение в любви двух влюблённых, в котором каждое слово дышит чувственностью, – в христианстве переосмысливается и окрашивается в религиозные тона. Эротический характер этого произведения очевиден, но так велико его эстетическое воздействие, что оно было включено в Ветхий Завет.
В целом в христианстве происходит резкий сдвиг акцентов в толковании смысла любви. Любовь между мужчиной и женщиной отступает на задний план перед новыми идеалами – любовью к Богу и ближнему. Эти два идеала отныне определяют смысл земной жизни христианина. В основании первого лежит давно установившийся к тому времени культ единобожия, в основании второго – заповедь «Люби ближнего, как самого себя». И единобожие, и эта заповедь приходят в христианство из иудаизма, отрицательное же отношение к эротической любви – явление новое. Ни в иудаизме, ни тем более в греко-римской религии чувственность и эротическая любовь не порицаются.
Для греко-римских богов характерны, напротив, фривольность и свобода в любовных отношениях, что не могло не наложить свой отпечаток и на соответствующие отношения между людьми. В иудаизме девственность ценится лишь до брака как свидетельство целомудрия невесты; безбрачие же и бездетность сурово порицаются. Немыслимо, чтобы молодая женщина иудейского вероисповедания могла посвятить себя пожизненному девству. Этого не требовали от неё ни религия, ни её женская природа; напротив, от молодой женщины ожидалось, что она выполнит свой долг перед природой и станет матерью. Любовь в иудаизме в каком-то смысле благо всеобщее: от любви ожидают плода, полезного для всех, – умножения и процветания рода. В греко-римской культуре любовь – благо скорее индивидуальное. Всеобщим благом, от которого ожидают плода для всех, считаются добродетель и любовь к отечеству. Любовь между мужчиной и женщиной почитается особо. Это почти пиитическое почитание, и пиитически почитается богиня любви Афродита. В христианской культуре не могло быть сходного отношения к любви уже по той причине, что у христиан нет бога (или богини) любви. Один Бог совмещает в своём лице всех других. Бог любви неузнаваем в этом общем Боге. Чувственная любовь в христианстве лишена того значения, которое ей присуще по природе. Не вполне ясно, что здесь следствие чего: пренебрежительно-осуждающий взгляд на чувственную любовь есть результат отсутствия бога любви или отсутствие бога любви есть результат такого взгляда на чувственную любовь? Чувственное и духовное начало в любви для греков неразделимы. Такое разделение явится лишь с христианством. Богиня Афродита покровительствует равно обоим полам. И как велика её власть! Её власть, наперекор всем моральным учениям философов, ставится даже выше власти богини справедливости. К неправедным делам, в том числе к такому, как супружеская измена, отношение у греков не однозначно отрицательное, почти извиняющее, если в деле замешана богиня любви. Царь Менелай, измена жены которого стала причиной кровопролитнейшей войны с Троей, прощает жену. Он явился к ней, пылающий жаждой мщения, и не было, казалось, силы, могущей остановить его меч. Но Елена применяет женскую хитрость: она рывком срывает с себя покровы, обнажив перед царём прекрасную юную грудь. Перед ослепительной женской красотой не устоял герой и воин: он не совладел с собой, он заключил жену-изменницу в объятия. Сама Елена винит во всём Афродиту:
В гораздо худшем преступлении замешана супруга другого знаменитого героя Троянской войны, могущественного Агамемнона, подговорившая своего любовника, которого она завела в его отсутствие, вместе с ней убить мужа. Он вернулся в дом, увенчанный лаврами победителя, и, не побеждённый врагом, был побеждён спрятавшимся любовником жены. Мерзостность этого преступления очевидна и неизвинительна, но измена супруги и в этом случае находит частичное понимание и сочувствие греков: вмешательство Афродиты помутило ясный ум женщины и побудило её на этот шаг. Вмешательство всякого другого бога в этом случае едва ли бы было принято за смягчающее вину обстоятельство. Такое отношение к пороку, если в нём возможно увидеть проявление воли Афродиты, по мнению автора исследования «Сексуальная жизнь в Древней Греции» Г. Лихта, типично для культуры греков:
«Поэт или (что то же самое) наивное народное мировоззрение достаточно снисходительны, чтобы простить обеим прелюбодейкам их супружеские прегрешения, возлагая ответственность за них на ослепление, вызванное Афродитой»[5].
III. Идеал целомудрия
Идеал целомудрия пришёл в христианство не извне; он – собственное изобретение Христа, изобретение, возможно, случайное. Если бы не были сказаны Христом слова: «…есть скопцы, которые из чрева материнского родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного»[6], – не сложился бы в последующие века культ девственности, так резко поменявший жизнь бессчётного количества молодых женщин, но тоже и молодых мужчин. Это неоднозначное высказывание Христа, хотя оно и послужило основанием для столь значимого культа, не обосновывается им. Ефимий Зигабен (XII в.) так истолковывает эти слова Христа:
«…[он] исчисляет три рода скопцов, из которых первый не может быть порицаем, второй – порицается, а третий – даже заслуживает похвалы, когда некоторые, чтобы достигнуть Царства Небесного, оскопляют самих себя, не железным мечом отрезывая детородные члены, но мечом целомудрия отсекая жало похоти и любовью к девству ослабляя страсть плотскую»[7].
Более ясного объяснения существа девства и цели девства, какова она по христианству, по-видимому, дать невозможно: цель – достижение Царства Небесного. Но мог ли быть этот стимул достаточным в таком деле? Что такое Царство Небесное, всегда было непонятно. Определения этого царства у Христа отрывочны и поражают бедностью смысла. Не вносят ясности в вопрос и многочисленные толкования этого понятия. Это центральное понятие христианства остаётся самым неистолкованным и самым тёмным в нём; тем не менее на нём построено всё христианское учение о будущей жизни, в котором учению о девстве принадлежит важное место:
«Ничто не может, прекрасные девы, приносить столько добра человеку, как девство. <…> Ибо, как скоро Христос научил нас соблюдать его и показал нам чрезвычайную красоту его, разрушено царство диавола, прежде постоянно пленявшего и порабощавшего всех…»[8]
Христианским богословам приходилось создавать учение о девстве в буквальном смысле слова из ничего. Столь масштабный феномен, как добровольное пожизненное воздержание от близости с другим полом, не зиждется на каких-либо твёрдых и внятных основаниях. Воздержание не проистекает из природной необходимости; напротив, оно противоречит ей. Но и Христос говорит не о необходимости девства, но о его желанности, предоставляя молодым мужчинам и женщинам самим делать выбор своего будущего. Девство восхваляется как подвиг, за который девственников на небе ожидает награда. Но та же награда – вечное блаженство – ожидает и недевственников, ведущих на земле богоугодную жизнь, и неясно, в чём будет состоять преимущество первых перед вторыми. Но какое-то преимущество они должны иметь, иначе был напрасен их подвиг. Объяснения богословов туманны:
«…крыльям девства, по их природе, свойственно не склоняться к земле, а возноситься на небо, в чистый эфир, в жизнь равноангельскую. Посему сохранившие точно и верно своё девство для Христа, по призвании и переселении отсюда, первые удостаиваются победных наград, получая от Него увенчание цветами нетления. Ибо говорят, что как скоро такие души оставляют мир, то встречающие дев ангелы с великим славословием сопровождают их на упомянутые луга, к которым они стремились и прежде, издалека созерцая их…»[9]
Вопрос между тем настоятельно требует ответа: ради чего обязывать себя к подвигу девства, который ставится некоторыми богословами на один уровень с подвигом мученичества? Каков смысл этого подвига и какова действительная награда за него? Но пристало ли ожидать награды за подвиг? Разве подвиги совершаются ради награды, а не ради чего-то высшего? Но в таком случае смысл подвига девства и вовсе непонятен. Богослов же, подбивающий девственниц на этот подвиг, между тем благополучно умрёт, и спросить с него, в чём состоял смысл подвига и отчего не получена награда, будет невозможно.
Как и Христос, апостол Павел ставит девственность выше брака. Брак лишь меньшее зло по сравнению с блудом – внебрачными отношениями. Вот совет Павла относительно брака, прославивший его: если есть сильное влечение к другому полу, следует жениться, чтобы не впасть в блуд: «…во избежание блуда каждый имей свою жену и каждая имей своего мужа»[10]. Но лучший путь к соблюдению телесной и духовной чистоты – целомудрие. Перед человеком, таким образом, всего три пути: путь внебрачной «греховной» связи с другим полом, путь законного соединения в браке и путь воздержания. Третий путь, по словам апостола, он предпочёл для себя и хотел бы, чтобы и другие следовали ему в этом. Собственное безбрачие он представляет как образец угодного Богу поведения и даёт мужчинам, между прочим, такую замечательную рекомендацию: «…хорошо человеку не касаться женщины»[11]. Эта рекомендация даётся мужчине, который, по Павлу, человек. Женщина, по-видимому, нечто другое, и соответствующей рекомендации – «хорошо женщине не касаться человека» – Павел не даёт. Христос и Павел допускают брак, лишь поскольку он лучше блуда. А если бы брак не был лучше блуда, то в нём, по-видимому, не было бы необходимости.
От Христа и апостола Павла берёт, таким образом, своё начало культ, враждебный и природе человека, и божественным установлениям, поскольку он несовместим с заповедью «Плодитесь и размножайтесь». Павлу в деле становления культа девственности принадлежит лишь второстепенная роль. Он явно смущён этой неожиданно свалившейся на него обязанностью – предлагать решения, имеющие законную силу в столь запутанной и деликатной сфере, как отношения полов. Он колеблется, не решаясь открыто от себя восхвалять то, что ни по религиозным, ни по общественным меркам не может заслуживать похвалы. В конце концов он, следуя Христу, лишь рекомендует девство, не утверждая его необходимость. При этом он сетует на то, что от Господа ему в этом вопросе не было поддержки: «Относительно девства я не имею повеления Господня, а даю совет…»[12] Повеления девства не было от Христа никому. А если бы было такое повеление и если бы оно было воспринято всерьёз, христианство прекратило бы своё существование в течение одного поколения.
IV. Гимнотворчество отцов
Одной только рекомендации Христа и Павла едва ли бы хватило для становления культа девства. Позже отцами церкви будут сделаны попытки оправдать и обосновать этот культ. Тут требовались глубокие аргументы, но отцы ограничились главным образом восхвалением девства. Возникло новое явление в жизни церкви – повальное увлечение отцов «гимнотворчеством» в честь добродетели целомудрия. Девственность восторженно превозносилась ими в многочисленных панегириках. Но необходимость девственности в этих панегириках рационально не обосновывается. Отсутствие обоснования возмещается изобилием художественных деталей. Авторы таких панегириков словно соревнуются между собой, стараясь превзойти друг друга в пышности и изысканности слога. У Иоанна Златоуста (IV–V вв.) есть такие строки о девственности:
«А что сладостнее, прекраснее и светлее девства? Оно издаёт лучи светлее самых лучей солнечных… Девство потому достойно удивления, что оно лучше добра, и столько лучше, сколько кормчий превосходнее гребцов и полководец – воинов. <…> И если угодно, я прибавлю, насколько оно лучше, – именно настолько, насколько небо лучше земли, и ангелы – людей, а сильнее сказать, то и этого больше»[13].
Этому панегирику не уступает в художественности следующий; его предполагаемый автор – святой Антоний Великий (III–IV вв.), основатель отшельнического монашества, живший прежде Златоуста: