– Каких это сирот? – Сержант снова заподозрил неладное.
– А монастырь женский тут был, в соседнем селе. Как его закрыли, сестры кто куда подались.
– Ясно. Церковницы, значит. Вы вот что, гражданка. Вы нам зубы не заговаривайте. Отвечайте следствию прямо: где поп Сухарев?
Последние слова сержант произнес нервно, чуть не дал петуха голосом. Отсутствие обвиняемого, ушедшего неизвестно куда до рассвета, начинало его тревожить.
Мать Феодора присела на краешек лавки в горнице – ноги плохо держали. Подняла взор к иконам, сплошь закрывавшим одну стену.
– Не знаю, – покачала головой. Вдруг она обратилась к милиционеру: – Что ж это, Трофим Кузьмич? Опять сызнова?
Тот молча развел руками.
– Сбежал. Не иначе сбежал. – Чекист наклонился к окну. Во дворе осматривать было нечего – это он отметил еще на подходе к избе. Даже сарая никакого не имелось. Только поленница дров, крытая дерюжкой, и скворешник на голой березе. – Остриков, надо сообщить в отделение милиции, пускай поднимают всех на ноги. Далеко он уйти не мог, наверняка где-то в селе скрывается.
– Да куда он денется, товарищ сержант, – осторожно возразил милиционер. – Покойников нынче поминают. По домам ходит, где зовут.
– Каких покойников? – насторожился чекист.
Он наконец снял шапку и оказался совсем юнцом с оттопыренными ушами и белобрысым вихром на вспотевшем лбу. Утерся мехом. Скинул на лавку шинель.
– Димитриева суббота ж нынче, – объяснил Остриков, который был лет на двадцать старше и знал много такого из прежней жизни, о чем юное советское поколение не догадывалось. – Церковный праздник, значится.
– Ну и что? – Сержант не понимал.
– Панихиды по домам служит. За упокой…
Чекист задумался.
– Разберемся… И подождем. Пока проведем обыск. Оружие, нелегальная литература в доме есть, гражданка?
Мать Феодора лишь молча перекрестилась.
– А ордер-то, товарищ сержант? У вас же только на арест…
– Будет ордер. Вы что это, Остриков? У нас все по закону.
Чекист подошел к полке с книгами, стал брать по одной и читать названия.
– Историческое описание Свято-Тихоновой… Успенской пустыни… Ака-фисты… Три-одь… хм… постная… Поповская кулинарная книга, что ль?.. Так, это все подлежит конфискации. Хранение запрещенной церковной литературы…Остриков, упакуйте во что ни то…
Мать Феодора горевала, не показывая, впрочем, вида. Четыре года всего, как батюшка вернулся из архангельских лагерей. Пришел в слободу чуть живой. Так сотрясался от кашля, что келейница думала – не выживет. Едва вы́ходила его. Последний настоятель Тихоновой пустыни, игумен Иона, с которым батюшка делил кров, умер за год до того. Опустелый дом тяготил монахиню. Отец Палладий и сам ожил, и ее вернул к жизни, к земным хлопотам. Но повторный лагерный срок ему уж не пережить. Тогда придет наконец и ее черед предстать перед Господом, отчитаться за все сделанное и не сделанное. Не жаль себя, тому следует быть. А только обидно за батюшек, которые гибнут один за другим невинно. Сколько их уже перешло в вечность – изгнанных, в тюремных узах, в лагерных страданиях, в голодных ссылках, а то и убитых по приговору нелюдской этой власти. Мученики за Христа!.. Да, горечь светлая, скорбь торжествующая… Безбожная власть сама свой конец близит, умножая святое воинство небесное…
– Дочка-то здорова, Трофим Кузьмич?
– Здорова, мать, здорова. – Милиционер замялся с ответом. Виновато отвел глаза и стал складывать книги в стопку, чтобы связать их. – Ты бы и вправду лучше б вспомнила, куда батя… гражданин Сухарев собирался пойти нынче. А то вон товарищ сержант госбезопасности разного чего подумает, нехорошего…
– Не знаю, Трофим Кузьмич, – монахиня поджала губы.
– А это кто такие? – Чекист ткнул пальцем в двойную икону преподобных Сергия Радонежского и Тихона Калужского.
Старцы были похожи, отличить можно лишь по надписям на нимбах и на свитках в руках, да еще по дуплистому дубу, с которым всегда изображали основателя здешнего монастыря.
Мать Феодора коротко объяснила.
– Про попа Радонежского знаю, – кивнул сержант, будто бы даже обрадовавшись. – Большой был поп. Влиятельный. Поддерживал феодальный эксплуататорский режим. Отъявленный монархист-черносотенец… Эту улику я тоже конфискую в интересах следствия.
Он снял образ с гвоздя и передал милиционеру, чтобы подвязать его к изъятой литературе.
– Так… Остриков, нужно искать подпол…
Стук в окно с улицы отвлек сержанта от мыслей о тайниках с оружием в доме.
– Мать Феодора, а, мать Феодора! Здеся ты?.. Опять мой Васька за батюшкой-то на источник увязался! Сладу с ним нету, паршивцем. Сколь раз говорила и веником по спине огуливала… Не слухает! Мать Феодора, ты где там, покажься… Ой!..
Вместо хозяйки в окне нарисовалась лопоухая физиономия сержанта и красные петлицы его гимнастерки.
– Зайдите-ка в дом, гражданка! – поманил он бабу ладонью.
Для надежности сам вышел на двор, вежливо, но настойчиво пригласил войти. Баба робко протиснулась в избу.
– Фамилия, чем занимаетесь?
– Коромысловы мы… колхозница я, на птичнике тружусь.
Баба испуганно поглядывала то на тихо сидевшую в горнице монахиню, то на милиционера.
– А Васька – это кто?
– Сынок мой, младший. В школу ходит. Учится хорошо. В пионеры готовится…
– Ну, это вряд ли, – засомневался сержант. – Если вы, гражданка, не можете отучить сына-школьника, чтоб не увязывался за попом… Так, говорите, они на источник пошли?
– Ага, – закивала баба. – На источник.
– Дорогу знаете?
– Да кто ж ее не знает? Тут недалече, в леске.
– Так. Остриков, план меняется. – Чекист стал торопливо надевать шинель. – Сейчас гражданка Коромыслова проведет нас к источнику, где предположительно скрывается гражданин Сухарев…
– Не, – колхозница затрясла головой, пятясь к сеням. – Не могу. Тесто у меня… обед не сготовлен… Да мне ж на птичник надо! Бригадир-то у нас строгой, за опоздание трудодни не выписывает… Мать Феодора, так я побегла!..
Сержант успел схватить лишь воздух вместо улизнувшей из рук бабы.
– Бестолковая! – ругнулся он. – Я б ей справку выписал, за помощь следствию сполна бы свои трудодни получила… А где этот источник, Остриков?
Милиционер шумно вздохнул, надевая шапку.
– Так в лесу же, товарищ Гущин, – словно бы нехотя ответил, – версты две от села. Тихонов святой источник. Там в прежнее время все воду брали. Теперь-то редко ходят, заброшено там.
– Идемте!.. А вы, гражданка домработница… в случае сокрытия или уничтожения конфискованных улик будете привлечены к ответственности по всей строгости советских законов! Улики временно остаются здесь. Вы меня поняли?
Губы матери Феодоры что-то шептали. Глаза были полны слез. К угрозам она отнеслась без внимания.
Тем временем зимний ноябрьский день вошел в силу. В жемчужно-розовом небе неброско сияло проглядывающее солнце. Морозы стояли уже с неделю. Земля и вода леденели, мерзло хрустела под ногами бурая листва, но снег запаздывал. Голо, черно, скушно было под этим нарядным предпраздничным небом Калужского района недавно созданной Тульской области.
Два представителя органов советского правопорядка бодро шагали по пустой сельской улице. Колхозники работают, школьники учатся… и только нетрудовые элементы тунеядствуют и сманивают на дурную дорожку нестойких в коммунистическом учении граждан, вроде малолетнего Коромыслова Василия.
Они вышли на шоссе до Калуги, миновали мост через скованную льдом речку Вепринку и скоро повернули на лесную тропу. Путь был легок, чист: твердь под ногами аж звенела.
Сержант госбезопасности Гущин оставался серьезен и собран, не позволял себе расслабиться, увлекшись окружающей природой. Он предвидел впереди трудности и даже опасности, которых в его профессии никак не избежать. Арест попа был только малым звеном в длинной цепочке, которую ему самостоятельно – впервые в жизни! – предстояло размотать и вытянуть до самого конца. Да, сейчас нельзя отвлекаться на пустяки вроде живописных видов сельской местности или бездомного пса, который облаял их на мосту и увязался следом. Время теперь такое, ответственное.
– А вы, Остриков, хорошо знаете попа Сухарева?
– Так его у нас все знают, товарищ сержант.
– Я не про всех, а про вас спрашиваю. С этой… его домработницей вы же знакомы.
– Да было дело… Три года назад тоже арестовывал гражданина Сухарева. Сигнал поступил… Начальство велело отреагировать.
– И что же?
– Подтверждений контрреволюционной деятельности не нашли. Освободили. Да и то сказать, старый он уже, годов под семьдесят.
– Недоработка! – упрекнул чекист. – Ничего, доработаем.
– Так-то он, отец Палладий… – Милиционер откашлялся. – Я говорю, так-то он старик неплохой, хоть и из враждебного класса. Знахарством владеет, помогает, если кто захворал. Сапожному ремеслу навычен, починкой обуви зарабатывает. Церкви-то все закрыты, поповской службы ему нет…
О том, что отец Палладий через какие-то свои тесные отношения с отмененным советской властью Богом и с помощью воды из святого источника поднял на ноги его трудно болевшую младшую дочку, которую жена тайком от лишних глаз и сельского начальства возила на колхозной лошади в дом к священнику, Остриков счел нужным не докладывать товарищу сержанту.
– Знахарство, сапожное ремесло… Как вы не понимаете, Остриков. Это все для отвода глаз. Вот смотрите. – Чекист показал на пса, который немедленно отскочил и зарычал на него. – Если эта тварь выглядит как собака и лает как собака, значит, она псина и есть. Причем зловредная. И мы не имеем права оставлять дикого пса среди людей, потому что рано или поздно он начнет кусаться.
Сержант замахнулся на животное. Собака разразилась лаем, припала на передние лапы. Казалось, вот-вот бросится.
– Но-но! – Чекист отступал. – Остриков, что вы смотрите! Усмирите его как-нибудь…
– Найда, Найда! – позвал милиционер. – Это сука, товарищ Гущин. Она не укусит, смирная… – Он ласково трепал собаку за уши, оттаскивая от чекиста. – Ну беги, дурашка, беги отсюда. Не мешай нам с товарищем сержантом…
Через пару сотен метров, проделанных в молчании, сержант спросил:
– А откуда это название – Тихонов источник? Это что, фамилия бывшего владельца? По картотеке в селе и округе не значится никаких Тихоновых, ни купцов, ни помещиков.
– Да нет, товарищ сержант, это от древнего монаха Тихона, который наш монастырь основал. Вот вы не местный, не знаете, что и село наше в мирное время звалось Тихоновой Слободой…
– В какое это мирное время?
Чекист остановился.
– Ну… при царе-то, – растерянно сморгнул милиционер.
На лице Гущина отобразилось неприятное удивление – будто он вдруг обнаружил, что спутник у него не доблестный советский милиционер, а какой-нибудь африканский бегемот, совсем непригодный к ответственному делу.
– Выходит, по-вашему, товарищ старший милиционер Остриков, советская власть не мирная? – злым и даже несколько зловещим голосом поинтересовался сержант. Он сузил глаза, пристально вперяя взор в неожиданно открывшееся вредное явление, которое требовало немедленного разъяснения. – Ты кому служишь, Остриков, трудовой рабоче-крестьянской власти или врагам советского народа?!
Милиционер стушевался. Плечи ссутулились, пальцы беспомощно скребли полы шинели. Даже ремень словно обвис на внезапно уменьшившейся фигуре.
– Так ведь… пока всех врагов не выведем, товарищ сержант, война и будет. С врагами нашей советской Родины.
Гущин отмяк. И даже усмехнулся. Подошел, хлопнул его по спине.
– Ладно, Остриков. Мыслите вы верно. Только формулируете как-то… криво. Подучиться бы вам. А теперь идемте скорее. Пока этот поп от нас не удрал.
Не теряя осторожности и бдительности, молодой чекист шел по мерзлой лесной дороге с улыбкой на губах. В последнее время он улыбался редко. Работы было слишком много, она изматывала, надсаживала сердечную мышцу, тревогой истончала нервы: столько врагов! Они проникали всюду, как тараканы в самые незаметные щели. Но Иван Дмитриевич Гущин, двадцати трех лет от роду, знал, его научили в школе курсантов НКВД: как ни хитер враг, советская власть хитрее. Как ни замаскирован противник, он все равно будет раскрыт, разоблачен и уничтожен. И такие, как этот Остриков, воспитанные при старом режиме, не очень-то понимающие учение ленинско-сталинского коммунизма, пускай знают, что советская власть дает всем равный шанс проявить себя: или стать настоящим человеком, строителем светлого будущего, или соблазниться предательством, утонуть в болоте контрреволюции, превратиться в гниль, на которую так падки шакалы мировой буржуазии. Советская власть умеет ненавидеть своих врагов и воздавать им.
– Вы поймите, Остриков, – рассуждал Гущин. – Вот вы говорите – мир, война. На войне просто: приказали убивать – идешь и убиваешь, без всякого чувства. Я знаю, мне один ветеран империалистической рассказывал. У нас, в Советском Союзе, не так. Советский человек должен уметь ненавидеть! Только тогда он чего-то стоит. Вот такой наш мир. Но мы, советские люди, умеем ненавидеть, радуясь. Да, потому что мы умеем побеждать. – Его рука в кармане нащупала сквозь подкладку шинели кобуру нагана. – Завтра праздник, и весь наш народ будет радоваться великой победе Октября. Вы только подумайте, товарищ Остриков, двадцать лет пролетарской революции! Мы в самом начале пути, а сколько уже сделано! Нам завидуют и злобятся на наши успехи, на счастливую советскую жизнь. Завтра наш любимый вождь товарищ Сталин будет говорить и про это, я уверен. Мы с вами будем слушать его выступление по радио и испытывать гордость от того, что на нас возложена ответственная задача – отсекать одно за другим щупальца гидры, которая мечтает задушить и сожрать наше светлое будущее… Не оступитесь, Остриков. Это очень легко – пошатнуться и упасть, полететь в пропасть. Нынче ты друг, а завтра уже враг, и сам не заметил, как это получилось… Поэтому сегодня мы с вами должны постараться обезвредить матерого врага. Хоть он и кажется вам добрым старичком, безвредным попиком. Мы с вами должны еще заслужить наш завтрашний праздник…
3
«Повесть о великом и преславном Стоянии на реке Угре.
Тетрадь четвертая.
* * *
Три версты от обители до воинского становища по заснеженной дороге через лес жеребец прорысил, как мог, бодро. Мирун отставал, жалея свою лядащую кобылу. Когда же поравнялся с остановившимся князем, выругался точно так же, как тот, помянув татарского бога и султанскую матерь. Засыпанная снежной крупой протяжная луговина вдоль Угры, с разбросанными там и сям малыми рощицами, являла печальное зрелище. Тонкий слой снега не мог сполна прикрыть всюду избитую и изрытую землю. Замерзшие кострища, полуобваленные навесы из жердей и еловых лап. Одиноко торчащие сосны – пеньки вокруг них – со сторожевыми гнездами. Приземистая избушка с шатровой кровлей – часовня? Крест с нее снят, чтоб не надругались басурмане. В спешке забытый или брошенный закопченный котел. Ароматные даже на холоде кучи конского навоза. Стая крикливых галок – их унылые голоса кличут зиму, холодят душу.
– Москва струсила! – дал волю гневу атаман. – Князь Иван испугался татарвы!
– Или его убедили испугаться московские бояре, – заметил Мирун. Начальное ошеломление с него сошло, как вода с отряхнувшегося пса. Никакое чувство, пускай самое сильное, не владело Мируном долго.
Но в атамане ярость заваривалась крепко. Быстро выплескивалась вершками, а корешками еще долго жалила, жгла и иссушала нутро.
– Они сто́ят друг друга, вонючий, трусливый шакал Ахмат и робкий, как девка, поджавший хвост Иван! Московцы показали голый зад, и теперь Ахматка станет смелее. Пойдет жечь, кромсать, потрошить московские земли. Поделом! Зачем мы сюда пришли раньше времени, Мирун? Здешние воеводы так же опасливы, как их великий князь. Разве не ясно было, что мы пришли к ним с добрым намереньем усилить их войско? Мои козаки стоят каждый пятерых московских ратных! Полсотни опытных воинов, почитай, я привел к ним. И что?! Отмахнулись, как от комариного писка. Своих чернецов оставили на смерть, и нас заодно! Безоружных, безлошадных…