Мама всегда (за очень редким исключением) ходила на собрание в школу. А я всегда с трепетом ждал ее прихода. Я, конечно, понимал, что про меня ничего плохого не скажут, но все-таки боялся. А вдруг… Но мама всегда приходила счастливая и довольная. И на мой вопрос „что сказали?“ почти всегда говорила: „Ты у меня молодец! Про тебя говорили только хорошее“. У меня почему-то не было желания уточнять, что именно хорошее и я, наполненный гордостью за себя, сидел и слушал ее рассказ папе о других ребятах из нашего класса.
Помню довольно частые (как мне казалось) поездки в деревню к маминой маме, моей бабушке Варваре. Я очень не любил ездить в деревню. Во-первых, мне почему-то не нравился запах бабушкиного дома. Там пахло старой утварью и пчелиным воском. А еще камфорой и чем-то кислым. Во-вторых, мне не нравились вечерние посиделки под бражку и громкое распевание мамы с сестрами народных песен. Помню, как я, пятилетний пацан, всегда залазил маме на колени и громко неистово орал: „Мама, мама, не пой“. А мама не слушала меня и продолжала петь. Еще я терпеть не мог, что в деревне было много пчел, и они всегда меня жалили. Один раз пчела ужалила меня прямо в веко, и оно настолько распухло, что глаз закрылся. И я почти два дня ходил, как одноглазый уродец. Мне казалось, что все мальчики и девочки этой деревни смеются надо мной.
Помню неприятную историю, которую сам создал после первого класса, когда был в деревне. В сенях я увидел коробку с отцовскими папиросами „Беломор-канал“. И стащил у отца одну папиросину. Взял спички и пошел в огород покурить. Затянувшись пару раз, и сильно раскашлявшись, я понял, что мне это сильно не понравилось. И голова закружилась, и горло запершило. Дак, я ведь, дурак такой, пришел к маме, которая как раз сидела с сестрами и громко пела, и сказал ей: „Мама от меня чем-нибудь пахнет?“ – и дыхнул на нее. Она тут же учуяла запах папирос. „Курил!“ – утвердительно выпалила она. Даже не спросила, а сразу все поняла. Я начал, оправдываясь, придумывать какую-то жуткую историю о том, что деревенские мальчишки, что постарше, заставили меня покурить. Она решительно взяла меня за руку и повела искать этих ребят. И потащила меня на пруд, чтобы я ей показал моих обидчиков. Мне было ужасно стыдно и страшно. Стыдно от того, что сейчас она начнет ругать ни в чем невиновных пацанов. И страшно от того, что, когда обман раскроется, мне сильно влетит за это. И мне пришлось тогда честно во всем признаться. Я заплакал и сознался во всем. Мама со своей сестрой, тетей Людой, только по-доброму посмеялись надо мной и сказали, чтобы я больше так не делал. Уф, пронесло! Но история та крепко зашла в мою память.
А еще я хорошо запомнил, как мама тайком от меня уезжала из деревни, оставив меня, трехлетнего мальчишку с бабушкой на месяц, а то и два. Поезд в город отходил очень рано, часов в пять утра. Видимо потому, что деревенские жители выезжали на работу в город. И вот я помню, как мама тихо, так чтобы я не почувствовал, вставала, шепотом говорила с бабушкой, одевалась и уходила. А я-то только делал вид, что сплю. И после того, как хлопала дверь в избу, вскакивал и, рыдая на всю деревню, бежал до самого вокзала за мамой, а мама от меня убегала. Бабушка хватала меня, когда догоняла в охапку, а я брыкался, визжал. Мама, не оглядываясь, садилась в большой зеленый поезд и уезжала. Моему горю не было предела. Я сейчас явственно осознаю, что это абсолютно точно легло на мою неокрепшую душу ребенка незаживающей раной: мама бросает ребенка, и он от своей слабости ничего не может с этим поделать.
Еще была история про ручку.
Я тогда уже учился классе в третьем или даже четвертом. Я был примерным мальчиком, ни с кем не ссорился и уж тем более ни на кого не задирался. Как-то раз я вышел из школы в прекрасном настроении: и оценки „пятерки“, и погода отличная. Иду, радуюсь, размахивая портфелем. Вдруг меня окрикнул какой-то старшеклассник шпанистого вида. Я обычно таких стороной обходил. А тут:
– Эй ты, толстый, иди-ка сюда!
– Что? – говорю.
– Мне пацаны сказали, что ты сегодня мою ручку взял.
– Я? – задыхаясь от такой наглости, еле пробормотал я.
– Ты-ты! Ну-ка, покажи, какие у тебя ручки.
Я, будучи абсолютно уверенным в своей правоте, достал из портфеля пенал, открыл его.
Он взял пенал в руки, выбрал самую дорогую и красивую ручку и неожиданно сказал:
– Да, вот она. Значит, ребята не обманули, – и пошел, насвистывая мотив какой-то блатной песни.
Меня охватила невероятно большая гамма чувств: и злость на него, и страх, и обида, и унижение, и жалость к себе, и переживание утраты. Я стоял, как вкопанный, не зная, что мне делать в этот момент.
Когда я пришел домой, мама сразу увидела мое состояние.
– Что произошло, сынок?
– Ничего, – стараясь как можно более бодро, выпалил я.
– Ну, я же вижу, что-то произошло, – наставала она.
И тут я не выдержал напряжения и расплакался, вытащив на поверхность все свои закапсулированные чувства.
– У меня какой-то старшеклассник-шпана самую хорошую ручку забрал – задыхаясь от слез, промолвил я.
– Как забрал?
– Ну, так! Сказал, что это его ручка.
– А это твоя?
– Да, папа мне купил на день рождения.
– Хорошо! Ты же знаешь, в каком дворе он живет?
Я почесал затылок и вспомнил, что я его видел во дворе, где стояла хоккейная коробка. И даже вспомнил, что его младшего брата во дворе зовут Коржиком.
– Да, вроде знаю.
– Вот сейчас иди к нему и забери ручку, – просто и спокойно сказала мама.
Я удивился:
– Как это „забери“?
– Вот так просто, как отдал, так и забери. Подойди к нему и твердым голосом скажи: „Отдай мою ручку!“
– И все? – пытаясь найти хоть одну лазейку, чтобы не ходить, спросил я.
– И все! Давай, иди!
Я вышел из квартиры, сел на лестницу и стал думать, как туда не идти. Но в голове звучали слова мамы „Давай, иди!“
И я пошел. По дороге в соседний двор я несколько раз разворачивался. Мне все казалась моя речь неубедительной: „Как это я просто скажу "Отдай мою ручку!"? Да кто меня слушать-то будет? А если мне еще и накостыляют? Нет, я уж лучше совру маме, что я его не нашел, например. Маме-то совру, а самому-то стыдно будет. Ладно, пойду посмотрю. Наверное, нет его там, во дворе. И тогда маме честно скажу, что не нашел его".
Зайдя во двор своего обидчика, я увидел стайку больших пацанов. Почти все они были из шпаны. Они стояли, курили, разговаривали и смеялись. Я увидел среди них и брата Коржика. Стало тааак страшно. Я снова попятился и уже пошел к дому. "А что я маме скажу? Врать придется".. И мамины слова снова начали стучать в голове "Иди и забери". В этот момент у меня включилась какая-то смелость, и я решительным шагом пошел в сторону шпаны. Подошел к тому, который забрал у меня ручку, сзади. Сильно постучал ему по плечу. Он развернулся:
– Чего тебе?
И тут я выпалил громко и как можно более бесстрашно:
– Эй ты, верни мне мою ручку.
Неожиданно он засунул руку в потайной карман своего школьного пиджака, достал оттуда ручек пятнадцать-двадцать и говорит:
– Которая твоя?
Я сразу увидел среди прочих свою и забрал ее.
Тот, как ни в чем не бывало, развернулся к дружкам и продолжил с ними смеяться.
Я шел домой таааакой гордый. Я таким гордым не был даже, когда за один день получил целых восемь пятерок.
И теперь, когда мне страшно что-то делать, я вспоминаю ту историю. В ней так много энергии и силы. Спасибо маме за ее такие простые и полные силы слова: "Иди и забери!"»
Папа
Воспоминания нахлынули на Артема лавиной. Картины из детства, связанные с отцом, почему-то были ярче, чем воспоминания про маму. И он записал:
«Самое первое воспоминание о папе из раннего детства, когда мне было года четыре. Я тогда ходил в детский сад. Мы жили в „финском“ деревянном доме на четырех хозяев. Дали это жилье для нашей семьи маме на заводе, где она работала. И всю свою жизнь она приваривала какие-то загадочные кронштейны к каким-то глушителям.
У каждой семьи был свой вход в дом с небольшим деревянным крыльцом. Около крыльца был небольшой палисадник, который мне почему-то запомнился вечно заросшим бурьяном. Только около входа в дом была небольшая клумба с такими желто-оранжевыми цветочками-ноготками, которые противно пахли.
Наша квартира состояла из трех помещений: холодной прихожей с чуланом, в которой хранились разные ненужные вещи, картошка, лыжи, санки, какие-то доски, дрова (поэтому видимо иногда называли дровяником). Там же в чулане жили и крысы, которых я видел чуть ли каждую неделю, да и не по разу. Выходишь, бывало, из комнаты в прихожую, а там юрк, и кто-то убегает под дверь кладовки. Страшно, но уже даже привычно. В кладовке родители ставили всякую утварь. И еще я запомнил полки с соленьями, консервами, мешками картофеля и даже целым мешком муки. Второе помещение, в которое сразу попадаешь из тамбура – это кухня. Она была длинная, поэтому в одной ее части (ближе ко входу) располагались рукомойник (мы называли его умывальником), под которым стояло ведро, куда стекала грязная вода. А также стол с несколькими самодельными табуретами, какой-то рабочий стол у стены. Не помню, вроде бы еще висел шкаф. Или полка для кастрюль. А в другой части кухни стояла высоченная кровать, на которой спали я и моя прабабушка. Моя дорогая и любимая прабабушка Анна Ивановна. На эту кровать я обычно забирался с разбега от умывальника, в котором всегда была ледяная, как мне казалось, вода из колонки. Недалеко от кровати была дверь в большую комнату, где жили мама, папа и моя маленькая сестренка Маринка, которая младше меня на четыре года.
Я не помню, как в самом раннем возрасте папа держал меня на руках. Пожалуй, только один раз. В большой комнате. От него пахло папиросами. И папиным запахом, который я всегда чувствовал, открывая шифоньер с его вещами. У него был какой-то особенный запах. Присущий только ему. Он был совсем не похож на мамин. Это был папин запах. Этакая смесь ароматов одеколона и пота. Вот и сейчас в моем шкафу, такой похожий на тот папин запах. Только нотки парфюма другие.
Я не помню, чтобы папа водил меня в детский сад, хотя наверняка водил. Я не помню, как он ел, пил, умывался. Видимо, он очень рано уходил на работу. И я этого просто не видел.
Первые воспоминания с яркими картинками о папе такие. Лето. Жара. Мама с остервенением бьется в дверь нашей квартирки. Но никто не открывает. Она неистово кричит: „Игорь, Игорь, открой!“ Потом я помню, как прибежал кто-то из соседей (мои родители дружили с соседями) и начал выламывать закрытое окно. Благо оно было невысоким. И затем сосед дядя Вася полез в дом. Оттуда произнес: „Живой!“. Я был у кого-то из соседей на руках и смотрел в окно снаружи. И видел там лежащего на диване отца с накинутой на шею веревкой. Не знаю, он тогда действительно хотел покончить с собой или только инсценировал самоубийство. Помню, как ему сняли веревку с шеи и кто-то начал вливать в рот молоко. Чтобы „ожил“. Отец сопел, издавал какие-то клокочущие звуки. Он был мертвецки пьян. Мне было очень страшно. Я боялся, а вдруг он не выживет. Что будет с нами? Как мы будем жить одни, без папы?
Туалета в нашей квартирке не было. И приходилось ходить в общий деревянный туалет, стоявший на улице. С одной стороны был вход для женщин, с другой для мужчин. Я помню, как маленьким ходил в туалет с папой. Там было два очка. Ну, на двоих. Я страшно боялся смотреть вниз. Там была какая-то нереальная глубина, как мне казалось. Я боялся, что, если случайно туда провалюсь, то меня уже никто не спасет. Это было очень вонючее помещение. Особенно летом. Зимой не так. Но зимой помню, как мерзла голая попа на морозе.
Конечно, я был маленький еще и в основном мне предлагали ходить в ведро дома. До этого я помню, как сидел и на холоднющем своем железном горшке. Он был зеленого цвета. Но туалет около дома, окрашенный какой-то белой известкой я запомнил на всю жизнь.
Помню, как однажды пришли к нам гости и меня отец поставил на табурет читать стихи, которые мне дали учить в садике (так почему-то называли детский сад). Я дрожал, как осиновый лист. И читал. Гордо так, с выражением. И мне даже хлопали. Мне было приятно. Я испытывал распирающую меня гордость.
Помню, как это мне тогда понравилось. Я всегда умывался, стоя на табурете. И выделывал каждый раз, когда утром мыл лицо и руки, один и тот же трюк. Мокрую зубную щетку опускал в банку с зубным порошком (этакий мел), потом поворачивался к бабушке и к тем, кто был на кухне в этот момент, и с артистическим выражением в голосе громко и торжественно говорил, как это делали конферансье в цирке, объявляя артиста: „Уважаемая публика! Внимание! Внимание! Выступает заслуженный арррртист ррррреспублики Аааарррртем!“. И чистил свои зубы так, как будто это был сложнейший цирковой номер.
Помню, когда переехали в новую квартиру на пятом, последнем этаже, в рабочем районе города, к нам часто приходили друзья отца. Выпивали. И отец всегда, показывая им меня, говорил: „Это будущий руководитель области“. Потом мама перестала пускать его друзей домой, чтобы пить водку или вино, и отец, когда у него был выходной, где-то пропадал, а поздно вечером приходил домой пьяный. Мама всегда устраивала ему скандал. Я очень не любил такие моменты. И всю жизнь не любил, когда отец был пьяный.
Но очень любил, когда отец работал во вторую смену (работал с четырех часов дня) и поэтому не пил. Он все утро мог провести со мной и сестрой. Ведь перед работой не выпьешь. Помню, как летом мы с ним ходили на пляж, на пруд. Как он меня учил плавать. При этом он и сам не очень хорошо плавал: воды боялся. Он клал меня на руки и я бултыхал ногами. Потом я сам научился нырять и гордо так показывал папе, как я могу долго быть под водой. Иногда мы с ним даже соревновались, кто больше пробудет под водой. Я иногда выигрывал. Но, думаю, что папа мне поддавался.
Мы ходили не только на пляж, но и в другое место у реки. Оно было и ближе, и вода там была чище. И до него можно было дойти пешком, а не ездить на трамвае. Загорали там. Кстати, папа очень любил загорать и на балконе, который выходил на восточную сторону, и утром у нас в квартире было солнце. Папа всегда был загорелый, как будто только что вернулся с юга.
Он часто рассказывал мне про себя, про жизнь в деревне, про то, как его отец (мой дед Иван Емельянович) уходил на фронт воевать и долго-долго держал его на руках, не желая отпускать. Как потом бабушке пришло письмо, что дед „пропал без вести“. Рассказывал, как папа плохо учился в школе, как по английскому языку, из-за которого его оставили на второй год, знал только одну фразу: „тича из энгри дог“. Как потом увлекся лыжами, ведь школа была в пяти километрах от дома, в соседней деревне, и на лыжах проходить это расстояние получалось намного быстрее. Как он стал потом чемпионом района и перворазрядником по лыжным гонкам, выступая на разных соревнованиях. Еще как он в „ремеслухе“ увлекся боксом. И ему нравилось это, пока на соревнованиях его сильно не побил какой-то разрядник. После этого случая он ушел из секции бокса.
Он часто рассказывал мне, как служил в армии командиром танка в Польше, где стоял его полк. И что механиком-водителем в его танке был отец моего друга и одноклассника Кольки: дядя Витя. И что в их части служил еще и папа двойняшек-одноклассниц Ленки и Наташки: дядя Женя.
Летом отец часто брал меня в лес. То за грибами, то предлагал мне наделать каких-то свистулек. То я его просил сделать мне лук. Однажды это случилось. Папа залез на елку, выбрал хорошую ветку и ножом (кстати, папа всегда очень хорошо точил ножи) срезал мне ветку, из которой получился классный лук. Мне казалось, что у меня самый лучший лук на всей планете. Я его обмотал изолентой и разными цветными веревочками. Стрелы я тоже наделал сам. Благо, что у нашего подъезда всегда валялись деревянные ящики из-под продуктов. Ведь в нашем доме на первом этаже располагался гастроном. Я вытачивал стрелы ножом, делал хвостовое оперенье из перьев голубей, которых в нашем дворе было огромное количество. Перья просто валялись на асфальте, и их почти не надо было искать. Делал из синей изоленты наконечник стрелы, предварительно прикрепив ниткой к стреле иглу или гвоздь. Мне очень нравилось стрелять в цель. Обычно целью мы делали нарисованный на дверях бойлерной круг, в центре которого было „яблочко“. Интересно, что почти у каждого мальчишки моего двора был какой-нибудь лук, или шпулька от ниток, из которой тоже стреляли, только стрелы были поменьше размером. И что самое интересное, что никто никогда не страдал от попадания. Во всяком случае, мы представляли это чем-то ужасным и, конечно, это бы точно запомнилось. Но я не помню ни одного такого факта.