Тимофей Вилкин
Бзик в кратком
Тригандеган
Сегодня открываю глаза и вижу перед собой пушистый серый хвост. Длиннющий, а самое главное очень уж не кошачий. Совсем не Маруськин, а она ведь одна у меня прописана в квартире, и одна одинешенька имеет право ходить с каким-никаким хвостом и что-то там недовольно мявкать, если вдруг я подзабуду как можно раньше с утреца, как раз перед работой вылить ей в персональную мисочку ее любимое желе из кролика.
И неужели ещё кто-то хвостатый сподобился пролезть сюда? В холостяцкую то берлогу с решетками на окнах и крепкими на вид чугунными щеколдами на всех дверях… Триганде. Иной раз и мне не так просто сюда вернуться – входной замок все чаще и чаще заедает. Как-то вот и не верится поэтому во вторжение инородных хвостов. Да к тому же я ведь с детства считался неисправимым скептиком, понимаете ли. Вместе с тем «уважаемые» люди моего района признавали меня пареньком, что называется, правильным. Они-то уж так запросто признаниями не разбрасываются – статус не позволил бы. И как могу я спустя десять лет взять да подвести их, уже в большинстве отбывших на тот или не совсем тот по дальности свет? Как смею свести на нет заслуженное ранее уважение? На эти, казалось бы, риторические вопросы я отвечу так: плевать мне нынче на подонков и на их штучки-дрючки. Устал я от этого всего пубертатного. И именно по причине усталости, а вовсе не из-за пацанской выделки, не показал я перед неожиданной хвостатостью ни страха, ни удивления, ни чего-либо еще сомнительного. Желудок ныне болит гораздо страшнее. А тут подумаешь, извивается по комнате несчастный серый хлыстик и подобно тентаклям присасывается поочередна к шкафам, к обоям, к люстре, к настенным моим картинам.
Раньше я их коллекционировал. Пейзажи эти. Портреты тоже в определенный момент жизни сильно любил, особенно те, что изображают незнакомых людей. Благодаря ним, т.е. картинам, не затухал у меня огонёк некоего энтузиазма, тихо поющего мне все ту же одну фразу: «И ты, Емеля, тунеядец и возможно, что Альфонс, имеешь возможность запечатлеться рукой художника на холсте. Да так, чтоб далее твоё изображение ходило из рук в руки аль стояло у торгаша на рынке со сторублевкой под рамой и гордо продавалась». В общем то, сам себе кую я счастье и надежды, но и не без родительской поддержки, само собой.
К надеждам я, кстати, никогда скептически не относился, потому то у меня их вагон. Разгружаю каждый раз, выходя на улицу и заходя в магазин. Заполняюсь ими вновь, когда выхожу с работы и возвращаюсь домой через дверь с неподатливым замком. А вот на самой работе я овощ овощем. «Сухофрукт», как однажды выразилась моя коллега Лариса Викторовна. И нет во мне ни единого семечка чего-то разумного, когда я заполняю техническое задание. Лишь одинокая навязчивая мысль.
Чтоб со мной было, если бы этот хвост вырос бы в моем чересчур отапливаемом кабинете без кондиционера? За что бы я его принял, не имея при себе даже малой толики чего-то одухотворённого, пейзажного, в конце концов? Принял бы возможно за канат, ведущий к богу, или может увидел в диковине намек на морской узел. Ой, все равно одно и тоже. Даже сейчас, находясь, якобы, в зоне комфорта, не чувствую былого разнообразия мыслей. А я ведь так им кичился.
Я был гордым и предубежденным в том, что территория, в которой я мог бы чувствовать себя естественно, будет только расти. Помню, одна добрая старушка мне сказала: «Чем старше становишься, тем больше возможностей». Так вот я в эту мудрость и верил. Верил, чувствовал легкое дежавю в старушкиной фразе и поражался, почему мой скептицизм такой избирательный. Не уж то логика у меня хромает? Даже если так, то точно не у меня одного с ней проблемы. Эй, хвост, у тебя какие-то проблемы? Какого же черты ты тут забыл, пушистый дурачок?
А он мне не отвечает. Вот уже десять минут. И то ли я спрашиваю у него не вслух, а про себя, то ли хвост совсем в моем доме обжился, чтоб вот так нагло себя вести. Ни единого звука. Ни попытки донести до меня что-то с помощью азбуки Морзе. Наверное думает, что я ее не знаю. Глупец. Не ведает, на что способен человек, когда не хочет заниматься важными делами. Бытовухой, например.
Стойте. А ведь этот хвост не иначе, как мне дарован свыше! Заместо наскучивших картин явился мне после двенадцатичасового сна и вновь предложил расставить все точки над «и». Так как нет у меня больших зеркал в доме, поскольку создают те мнимые ощущения увеличивающихся границ, перестал я видеть собственное вычурное отражение. А этот, здрасте, болтающийся на люстре рудимент, словно взращённый всеми отсветами заснеженного города Салехарда, моего города, чисто и без стеснения достоверно пародирует меня и мое вчера.
Пятница то была. Вроде. В днях я право путаюсь, зато в остальном буду предельно точен. А как не теряться в датах, когда график труда непостоянен до безобразия? Короче, вышел вчера с работы вместе замом по экономике Екатериной Павловной Прокошевой – сукой страшной. Вечно перекладывала на подчиненных свои обязанности, а потом забывала чьи же они на самом деле. Отработанный годами метод. Иногда ее выходки касались и меня, хотя, казалось бы, к ней в подчиненные никем не зачислялся. Но что в таких ситуациях, подскажите, делать простому закупщику, то есть мне, с пустой трудовой книжкой и неустойчивой, ещё не обветрившейся на стервозном морозе психикой? Ладно, опустим рабочие детали.
Время было восемь вечера, кажется. Иными словами, хоть сразу в бар иди да нажирайся с горя от таких вот поздно начинающихся пятниц. Они такие болезненные. После них и суббота не суббота, а вылитый понедельник. Да ещё и «замша» эта, как мы ее прозвали в народе, краски сгущает. Спускается по заснеженному крыльцу конторы, скользит каблучками по заледенелым ступенькам и букой ворчит: «Ни черта не успеем к концу недели. Кадров говорит ей не хватает. А как же… Всем не хватает, а ей одной подавай. Вот жиж»…
Старая карга специально говорила достаточно громко, чтобы я мог расслышать. Это ее знаменитый способ подорвать среди коллектива репутацию выбранного ею под экзекуцию человека. На сей раз ее жертвой стала как раз начальница моего отдела. Но мне плевать – еще в служебном коридоре с ней попрощался. Я, как рядовой закупщик, уже научился закупоривать уши, когда речь идёт о вышестоящих лицах. Азы подобной стойкости были познаны мной ещё в первые годы студенческой жизни. Нередко из тех позабытых времён достаю это самое воспоминание, в котором Бородатый профессор иностранного языка с чёрным дипломатом в руках и грязными лакированными туфлями, опоздавший на пол часа и заметно пошатывающийся от недосыпа, запыхавшимся голосом произнёс: «Друзья мои, если уж выбрали одну версию событий прошлого и планов будущих, то держитесь с ней до конца и не позволяйте людям наподобие Александра Васильевича вас переубедить». Кто такой этот Васильич я, хоть убейте, не вспомню, но фраза, хоть до одури простая, накрепко зависла в моем сердце, если сердце конечно это не лживое и не врет самое себе.
Помню, как опять спокойно выдерживал крысиные разговорчики замши. Нам идти несколько кварталов в одном направлении, так что я, считай, уже по привычке слышал ее в пол-уха, а сам думал о природе «триганде», который периодически принимал в течении многих лет.
Столкнулся с ним ещё со времён школы, и вот никак мы не можем разойтись. И я в одну сторону, и он туда же. Бывало даже в метро спускался с мыслью о нем. Из-под земли, гад, достанет. При том отмечу, что принимал я сам «триганде» отнюдь не часто. Можно посчитать разы на пальцах одного единственного человека. Я серьезно. А вот мысли об этом тягостном веществе никак не пропадали. Они всегда шли вровень с моими мечтами о будущем успехе, о первом миллионе баксов, о «Буггати» и «Крузаке». И уж столько лет мне не удается вышвырнуть эту грязь ни
достойными книгами, ни боди-хоррор фильмами, ни изобразительным искусством, ни даже такой же нечестивой БДСМ-порнушкой. Все пробовал, кроме подлинной любви, но это мне, признаюсь честно, пока что не по зубам. Да и не верю я в нее так-то.
Зачастую думы о «триганде» затрагивали тему собственных причинно-следственных связей. Как так произошло, что интерес к веществу превысил само желание бездумно пить этот гадкий раствор?
Ну, во-первых, я пришёл к печальному выводу, что сила подросткового романтизма увесистее, чем кажется на первый взгляд. Ее не одолеть обыкновенным старением. Здесь надобно в полной мере пережить дурашливость и уж потом только, конкретно и по-мужски высморкать ее подальше. На словах звучит просто, но теория зачастую легче практики. Теория может быть неполной. Она способна пропустить мимо ушей правильные ответы на все импровизационные вопросы действительности.
Во-вторых, нельзя отрицать, что «триганде» – умелый манипулятор человеческой психикой. Это факт, который ученые-химики, вероятно, смогли утвердить не только путем проведения тысячи кафедральных дискуссий, но и исходя из итоговых результатов, полученных опытным путем.
Я сам своего рода ученый. Глубоко отложилось во мне – бакалавре с синим дипломом, то, что обычно на виду у магистров и аспирантов. Я говорю о тонком умении переходить на псевдонаучный язык и о неловком желании устраивать эксперимент для собственных мотивирующих нужд. Потому однажды, года так три назад, я совместно со своим коллегой по двору – желтолицым Ваней Квашеным, упокой, Господь, его душу, произвел неимоверное количество расчётов и потратил на это дело чуть ли ни все лето, чтобы узнать наконец среднее значение времени тех промежутков, в которые мой мозг «могет» обходиться без упоминания в своих нейронах малейшей информации о «триганде». Признаюсь, что занимался тогда скорее ребячеством, чем наукой, что на деле все подсчеты оказались субъективными, а сейчас у них и вовсе истек срок давности. Нынешнее мое положение наверняка многим хуже. И я теперь только лишь успокаиваю себя теми пятнадцатью минутами свободы, что были высчитаны ранее. Говорю себе перед сном: «Тебе всего лишь кажется, Емеля. «Триганде». Кажется, что скоро позабудешь другие слова и станешь бездумным автоматом «Триганде-gun'ом».
Пока мне все это думалось да казалось, мы вместе с Екатериной Павловной преодолели первый квартал совместной ходьбы. Так бы на работе эти самые кварталы незаметно перешагивать, но нет же. К слову, я сразу заметил, что «замша» куда-то торопилась. Обычно скользкие сапоги на внушительном каблуке не позволяли ей поспевать за моими бегущими домой ногами. Но в эту пятницу она прямо-таки, как олениха в поисках ягеля, неслась по заснеженным тротуарам следом за мной. Говорить она перестала, видимо почуяла в этом бессмысленность. Только слышались мне чуть позади приглушенные вздохи да охи и бесконечный снежный хруст.
Еще помню, подумал, что проблема во мне. Будто бы не «замша» стала быстрей в эту пятницу, а я сам замедлился. И ведь действительно могло так оказаться. Я этому даже успел найти какое-никакое объяснение. Просто в очередной раз в среду вышел на работу без подштанников, и температура -35 не смогла напугать. Лишь на рабочем месте я ощутил, как горят огнём икры и гудит причинное место. Бог с ними, с икрами, сами быстро оклемались, а вот в паху до сих пор неприятно зудело и метко покалывало. И в момент пятничного возвращения домой я, таки натянувший на себя термоштаны, тоже беспрерывно слышал болезненную пульсацию у себя между ног. Эта боль могла бы меня невзначай замедлить. Но все оказалось не так. Проходя мимо бронзового памятника Ленина, я подумал: «Везет старику, его бронза веками простоит, не шелохнется, не то что моя бессовестная и красная».
Вдалеке стал виднеться мясной ларек. Из себя он представлял небольшой белый вагончик, в котором пожилая женщина ненецкой наружности, опираясь на электрообогреватель, целыми днями торговала сырой олениной и может быть чем-то еще. Я туда не часто захаживал, поэтому об ассортименте говорить не возьмусь. В целом цивильнинько, как для пристанища традиционной кухни кочевого народа. Встреча с мясным ларьком стала для меня роковой. Именно это пытался показать хвост, скрючиваясь передо мной в ужасных судорогах, разбивая все картины, круша в щепки тяжеленный шкаф.
Из двери ларька, пригнувшись, вылезла мать в красной болоньевой курточке, за ней выпрыгнул ее ребенок – мальчик лет четырех, укутанный в огромный зеленый шарф из-за которого торчали лишь ноги в горных ботинках снизу и головеха в дурацкой шапке-ушанке сверху. Парнишка радостно подпрыгивал и кружился вокруг своей матери, которая пыталась, перекладывая наполненный пакет из одной руки в другую, надеть кожаные перчатки. Как вдруг парнишка обернулся в нашу сторону и быстро, как козлик, поскакал к нам навстречу. Тут то я уж допер, что преграждаю своим больным телом дорогу семейным узам Прокошевых. «Триганде». Свернул по тротуару правее, уступил место запыхавшейся бабушке, которая, кажется, успела за недолгий путь подвернуть ногу, и теперь заметно прихрамывала.
Екатерина Павловна чуть нагнулась и распахнула объятия для внучка. Тот нехотя в них вошел.
– Суслик, ой да, суслик, не замерз? – поинтересовалась «замша» у невинного дитя.
– Неа, ба, ты мне купила, о чем договаривались?
– Ах ты какой, негодник, сразу про подарки. Не гоже? Тут между прочим юноша с мой работы. Глянет, какой ты хитрый, сразу за подарками лезешь, подумает, чего не то…
– А, это твой пёс что ли?
Мальчик глядел на меня своими четырьмя глазами и лыбился во все свои без малого десять зубов. А я же просто хотел пройти мимо. Пролезть по узкому тротуару через выросшую из людской плоти, норковой шубы и зеленого шарфика гору тщеславия. Зайти в продуктовый магазин и купить парочку «дошираков» и молочный коктейль. Хотел быть может ужраться в усмерть можжевеловой настойкой, охлаждающейся у меня в холодильнике. Но нет. Меня назвали псом. Оскорбили так, как никто и никогда. Оскорбил ребенок. Повинное ныне дитя, у которого не было ни единого шанса сказать что-то иное или же просто промолчать, ведь его бабушка сука. Его бабушка – лицо своего еще несмышленого внука. Не повезло Суслику обзавестись таким хитрой, подлой мордой, которую сразу же приняли бы в моем дворе.
Я закипел как чайник, загудел как паровоз, хоть этого никто и не услышал. В общем то я и не хотел, чтобы кто-то почувствовал мое нетерпение. Я не Магомет-демонстратор и никогда им не был. В целом, я не сторонник ни одной религии. Если уж и хотелось, чтобы меня наградили амплуа, то я бы согласился именоваться «человеком дела» или стахановцем, если бы предстояла личная встреча с Владимиром Ильичом. И да, мам, да, пап, коверкаю я это понятие, которое вы оберегали во мне с пеленок, которое телами защищали и в восьмидесятые, и в девяностые, и в нулевые. Которым вы укрывали меня от проливного дождя на запутанных улицах. В каждом твоем поцелуе, мама, я прекрасно вижу то, что значит для тебя эти два слова: человек дела. В каждом кулинарном шедевре твоего приготовления, будь то салат «Подсолнух» или макароны по-флотски, я чувствовал значимость этого выражения. Ты словно бы подкармливала меня своей верой в будущее России. Отец, теперь о тебе. Пускай мы не так часто общались, лишь единожды вместе скатались на озеро порыбачить, хоть ты, как и я, любил изловить ротана покрупнее и обматерить его за внешнюю убогость. Я тебя боялся, и ты меня, кажется, тоже. Я ценю твои