– Ну и как продвигается?
– Прошу прощения?
– Я про фильм, – смеется он.
– Да нормально, – говорю я. – Мы только начали.
– И что же народ снимает?
– Всякую всячину.
Я вспоминаю вчерашние ролики. Девушка разыгрывает сцену самоубийства. Подростки перекусывают на скамеечке у паба.
– Всё уже на сайте, заходите посмотреть.
– Может, и зайду как-нибудь. А знаете, это здорово. Приятно будет наконец увидеть нашу деревню на карте.
Брайан косится на женщину за стойкой, но та усердно полирует столешницу в ожидании, когда приготовят заказ. Он понижает голос:
– Тяжело, понимаете ли, жить в такой глуши. Может, ваша программа даст людям какой-то толчок. – Он откидывается на спинку стула. – Во всяком случае, мы все на это надеемся.
– Посмотрим, что из всего этого выйдет.
Я колеблюсь. В голове звучат слова Дэна: «Попробуй-ка что-нибудь раскопать».
– Наверное, вам хочется, чтобы ваша деревня попала в новости в позитивном ключе?
Его глаза слегка сужаются.
– В каком смысле?
Я беру из мисочки сахарный кубик.
– Просто вспомнила ту погибшую девушку. Дейзи, так ее звали?
– Да, так.
– Наверное, всем пришлось нелегко. В такой-то маленькой деревне… Вы тогда тут были?
– Угу. Но я живу не здесь. Мой дом неподалеку от Молби.
– Получается, вы ее не знали?
– Знал, но совсем немного.
– Ну да, тут все близко.
Он делает глоток из своей чашки. Я прикидываю, насколько далеко можно зайти.
– Говорят, самоубийство…
– Ну, раз говорят, значит так и есть.
– Но почему?
– Пес его знает! Подростковый возраст. Может, с парнем поссорилась.
– Это же не повод сразу покончить с собой?
Он сокрушенно улыбается, и я задаюсь вопросом, есть ли у него дети. Что-то в его манере держаться подсказывает, что нет, хотя и сама не пойму, что именно. Какая-то грусть, опустошенность, которая нет-нет да и проскальзывает, несмотря на все его обаяние. Его будто что-то гнетет. Бремя упущенных возможностей и ошибок прошлого.
– Так тогда поговаривали, – произносит он, тщательно подбирая слова. – Но, по правде, думаю, сыграло роль и то, как они жили. Матери она была не слишком-то нужна. Ее другое интересовало. Выпивка. Наркотики. Вы в курсе, что они жили в трейлере?
Я киваю. Женщина за стойкой возится с радиоприемником, делая вид, что не слушает.
Я наклоняюсь вперед и понижаю голос:
– Но была же еще одна девушка, Зои? Зои Персон.
Он колеблется. Кажется, этого говорить не стоило. В конце концов, почему он должен мне доверять?
– Ну да, – соглашается он наконец, – но там совсем другое дело. Она сбежала. Это все, что я знаю.
Он ставит свою чашку на стол.
– Так вот о чем на самом деле ваш фильм?
В голосе слышатся разочарование и настороженность, и я качаю головой:
– Нет. Я просто… Просто мне стало интересно. Две девушки из одной деревни…
– Но это разные вещи, – настаивает он. – Одна сбежала. Вторая сиганула со скалы.
Я вижу, как он раздумывает, завершить разговор или нет, но, видимо, я взяла правильный тон, потому что он продолжает:
– Конечно, была еще ее подружка. Пропала без вести приблизительно тогда же, лет десять тому назад…
Меня вдруг бросает в холод.
– Кое-кто считает, что между ними что-то произошло. Поссорились, или еще что-то в этом роде. Но кто знает?
Повисает молчание. Сахарный кубик рассыпается в моих пальцах, и я рукой сметаю крошки со стола, потом устремляю взгляд за окно, в темнеющее небо.
– А мать Дейзи еще жива?
Брайан качает головой:
– Судя по тому, что я слышал, это стало для нее последней каплей. Она к тому времени и так-то уже почти спилась, а потрясение окончательно ее добило.
– А остался здесь хоть кто-нибудь, кто их знал? – спрашиваю я. – Дейзи и эту ее подружку. Кто-то, кто мог быть в курсе, что между ними произошло?
Он на мгновение задумывается.
– Может, Моника?
– Моника? Моя квартирная хозяйка?
– Так, значит, вы живете в Хоуп-коттедже?
Я киваю. Ему приносят сэндвич, завернутый в пергамент, и кофе. Он благодарит официантку.
– Попробуйте поговорить с ней, если вам так хочется, но, понимаете, жизнь есть жизнь. Нельзя вести себя так и надеяться, что все сойдет с рук.
– Как она себя вела?
Он сокрушенно улыбается:
– Могла иногда что-нибудь отчебучить. Ладно, пойду я, пожалуй. – Он весело подмигивает мне и сгребает свои вещи. – Надеюсь, еще увидимся.
7
Я сижу перед темным экраном компьютера. Уговорила Монику встретиться со мной сегодня утром, но немного времени поработать еще есть. На сайт выложили видео, как пожилой мужчина гладит свою собаку, и еще одно: на нем женщина печет что-то вкусное, а рядом на высоком стульчике весело агукает малыш. Я включаю древнюю машину, и из ее недр вырывается скрежет. На этом компьютере я смонтировала свой первый фильм, и, хотя я отдаю себе отчет в том, что это глупо и сентиментально, изменить ему сейчас для меня было бы все равно что Самсону самому отстричь себе волосы.
Я жду, пока он раскочегарится, потом нажимаю «Воспроизведение». Следующий ролик начинается с черного экрана и шума – вернее будет сказать, нечленораздельного вопля. Потом камера выравнивается, и в кадре сперва возникает пожелтевшая стена, а затем на ее фоне появляется женщина. Она полноватая, в кофте, с длинными волосами, стянутыми в тугой хвост на затылке.
– Нет! – чеканит она. – Даже думать забудь!
Ответ доносится из-за кадра, прямо из-за камеры:
– Это несправедливо!
– «Несправедливо»? Ах ты, дрянь малолетняя… Я тебе покажу «несправедливо»! Что еще ты затеяла?
– Затеяла?
– Зачем тебе телефон, Элли?
– Ни за чем.
– А ну убери его сейчас же!
Ответа нет. Женщина смотрит вправо, где, прислонившись к дверному косяку, стоит мужчина в джинсах и рубашке и наблюдает за перебранкой, явно не горя желанием вмешиваться.
– А ты так и будешь стоять столбом? – набрасывается на него женщина. – Или, может, все-таки скажешь ей что-нибудь?
Он с жалким видом пожимает плечами.
– Крис, черт бы тебя побрал! – свирепеет женщина.
Теперь он обращается к той, кто находится за камерой.
– Элли, – мямлит он, – послушай, что мать говорит.
– Но это несправедливо!
– Тебе было сказано: никакого танцевального кружка, если не станешь лучше учиться.
– Но!..
Он вскидывает ладони:
– Хватит! Марш в свою комнату! И выключи эту чертову штуковину!
В кадре мельтешение: девушка, которая держит телефон, Элли, поворачивается влево. На стене рядом с ее отцом висит зеркало, и в нем секунду или две мелькает ее отражение. Я нажимаю кнопку «Назад» и ставлю видео на паузу. Она выглядит совсем юной. Лет тринадцати-четырнадцати, с бледной кожей и роскошными рыжими волосами, обрамляющими усыпанное веснушками невинное личико.
Я раздумываю. Стоит ли выкладывать это в публичный доступ? Кадры сняты в гневе и, без сомнения, отправлены на сайт в приступе бешенства – этакий выплеск возмущения бесправностью подростка. Но она может потом об этом пожалеть. Понять, что вовсе не хотела, чтобы это увидел кто-то посторонний, не говоря уж о всей деревне. Проснется завтра утром и будет метаться от беспокойства, что родители вовсе не обрадуются, когда узнают о ее поступке.
Я перемещаю ролик в папку «Личное» и иду наверх. Необходимо подготовиться к встрече и придумать, как склонить Монику на свою сторону.
Мы договорились встретиться в конце переулка, и, едва завидев меня под сводом арки, Моника жизнерадостно восклицает: «Доброе утро!» Она протягивает мне руку, и на ее запястье брякает пластмассовый браслет.
– Рада наконец-то с вами познакомиться!
– Взаимно! – отзываюсь я.
Она выглядит моложе, чем на фотографии; ей, наверное, чуть за тридцать. Всего на несколько лет старше меня. Но плотнее. Сейчас волосы у нее длиннее, перехвачены светло-желтой банданой на манер ободка. На ней линялые голубые джинсы и непромокаемая фиолетовая куртка. Я замечаю ядерно-желтый ворот свитера; поверх него пластмассовое ожерелье из ярко-голубых бусин размером с детские стеклянные шарики. Глаза у нее блестят, и вся она какая-то дерганая, нервная; она похожа на женщину, помешанную на натуральных продуктах, из тех, что сами делают себе мюсли и еду покупают исключительно с маркировкой «эко» и «не содержит ГМО». Или, может быть, на школьную учительницу, дружелюбную, но слегка рассеянную.
– Ну как, обустроились? Все хорошо?
Я заверяю ее, что все в полном порядке.
– Я оставила вам всю информацию. В папке.
Она имеет в виду папку на кофейном столике в гостиной. Я просмотрела ее в первый же вечер. Она набита буклетами с описаниями местных достопримечательностей и мероприятий – куда пойти и чем заняться. Большая их часть безнадежно устарела.
– А я живу прямо через стенку.
– Ясно, а я не знала, – киваю я.
Она бросает на меня любопытный взгляд. Уловила в моем голосе беспокойство?
– Удобно, наверное.
– Удобно. Да не переживайте, я не буду вам надоедать. – Она похлопывает меня по руке. – Может, пойдем чего-нибудь выпьем? Я отведу вас к Лиз.
Отвечаю, что это было бы здорово, и мы идем вверх по склону. Добравшись до кафе – того самого, где я вчера познакомилась с Брайаном, – мы садимся у окна, и Моника берет запаянное в пленку меню.
– Ну что, чайку?
Подходит вчерашняя женщина – Моника представляет ее как Лиз, – сегодня она натянуто улыбается, стараясь не встречаться со мной взглядом, когда принимает заказ. Открытой враждебности она не проявляет, но мне кажется, она выяснила, кто я такая, и ей это не нравится. Ладно, думаю, да и черт с ней. Чтобы проект удался, вовсе не обязательна поддержка всех до единого, не переживать же теперь из-за каждой старой выдры с кислой миной.
– Что-нибудь еще?
Отрицательно качаю головой, и она уходит. Моника подается вперед:
– Так о чем вы хотели со мной побеседовать?
Я колеблюсь, но вспоминаю про свой фильм: нужно, чтобы на канале им заинтересовались. Удалось же мне разговорить девочек из «Черной зимы», значит что-то я все-таки могу.
– О Дейзи, – говорю я.
Она отстраняется, еле заметно, но потом, похоже, берет себя в руки.
– О Дейзи Уиллис? Так вот зачем вы здесь?
– Это всего лишь фон для фильма. Меня интересует, как все эти события подействовали на сообщество. Вы ее знали?
Она уже открывает рот, но тут распахиваются двери и в кафе вваливается компания девушек. Им лет пятнадцать-шестнадцать, и, судя по школьной форме, они заявились сюда прямо с занятий. Они весело болтают и смеются, их кипучая энергия в один миг преображает сонное кафе. Одна из них, самая высокая, явно заводила; она главенствует в разговоре, наигранно закатывая глаза, – речь, очевидно, идет том, кого здесь нет.
– С чего вы взяли, что я ее знала? – уточняет Моника.
Я кошусь на девушек и думаю о Дейзи. Интересно, она тоже была такой?
– Брайан сказал.
– А, так вы говорили с Брайаном. – Она, похоже, слегка расслабляется. – Ну да, знала немного. У нас тут все друг друга знают.
– Вы не возражаете, если я задам вам несколько вопросов?
Изгиб ее губ наводит на мысль, что перспектива не слишком ее вдохновляет.
– Я думала, этот ваш фильм будет про всякую ерунду. Никто не обязан никого закладывать. Разве ваша подруга не так сказала?
Подруга. Она, разумеется, имеет в виду Джесс, мою ассистентку. Похоже, Моника присутствовала на встрече.
– Ну да, именно, – говорю я со всей возможной теплотой в голосе. – Можете мне поверить, никто и не обязан.
Прежде чем она успевает ответить, появляется Лиз с чаем. Она водружает на стол щербатый чайник и ставит перед каждой из нас по разномастной чашке с блюдцем, после чего, перекинувшись парой слов с Моникой, удаляется. Приходит на ум фраза Гэвина о том, что не все здесь считают смерть Дейзи самоубийством.
– Я просто пытаюсь понять, что произошло, – объясняю я.
Она отвечает не сразу. На ее лице мелькает беспокойство. Секунду спустя она косится на Лиз, наблюдающую за нами со своего места, потом на девушек, вошедших в кафе следом.
– Перекурим? – предлагает она, понизив голос.
Мы выходим на холод. Пожелтевшими пальцами она вытаскивает сигарету и закуривает, потом протягивает пачку мне. Меня подмывает угоститься, но я удерживаюсь. Зря я, что ли, столько времени не курю? Она выдувает из ноздрей сизоватый дым.
– Что вы слышали?
– Только то, что есть люди, которые не верят в суицид.
– В самом деле? – Моника затягивается и понижает голос: – Послушайте, я могу вам только сказать, что она была пропащая душа. По слухам, у нее были большие проблемы с парнем. Ну, как обычно, понимаете?
Пропащая душа? Проблемы с парнем? Мне немедленно вспоминается мой бывший. Он говорит, что с него хватит. Моя работа его достала. Ему мало моего тепла. Между нами все кончено. Да, я была расстроена. Намного сильнее, чем позволила себе показать. Он был первым мужчиной, которому я доверилась. Я плакала. Я давала себе зароки никогда больше ни в кого не влюбляться. И даже едва не докатилась до того, чтобы усесться смотреть какой-то сопливый фильм с соседкой по квартире. Но топить горе в бутылке не стала. И прыгать со скалы тоже.
– Моника, люди не кончают с собой только потому, что их бросили!
– Некоторые кончают. – Она мнется. – Может, дело было еще и в другом.
– В чем еще?
– Кто знает? – Она тушит недокуренную сигарету о стену. – Вы поймите, нам тогда всего этого хватило по горло. Тело так и не нашли. Никто не хочет ворошить прошлое. Это уже история. Людям лишь бы поскорее все забыть, и дело с концом. И вам тоже лучше забыть. Ведь даже если мы узнаем, почему она спрыгнула со скалы, ее все равно не вернуть.
– Разумеется, это так. Но…
– Ну и какой тогда во всем этом смысл?
Докопаться до правды, подмывает меня сказать. Вот какой в этом смысл. Докопаться до правды. И это, собственно, то, чем я занимаюсь. Чем зарабатываю себе на жизнь. Но потом я думаю про «Черную зиму». Сильно моя правда помогла всем этим девушкам?
– Послушайте, – смягчается Моника. – Не знаю, что вы там себе о нас понапридумывали, но мы самые обычные люди. Мы живем своей жизнью, как и все остальные. Может, вы этого не понимаете, но мои заработки целиком и полностью зависят от туристов, которые сюда приезжают. И почти у всех так. Мы не можем позволить, чтобы ваш фильм распугал весь народ, ясно?
На мгновение мне чудятся в ее голосе угроза, но она улыбается.
– Разумеется, – говорю я. – Но я же не рекламу снимаю для вашей деревушки. «Приезжайте в Блэквуд-Бей, здесь сбываются мечты!»
– Я смотрю ролики, – говорит она и каблуком вдавливает окурок в землю.
Я раздумываю. Мне не нужно ее одобрение, и тем не менее не могу удержаться:
– И что?
– Мы все смотрим. Просто… мы хотим, чтобы наша деревня была известна чем-нибудь еще.
– Я понимаю.
Она печально улыбается:
– У Дейзи никого не было, вот что я думаю.
– Но мне сказали, у нее была подруга. Что с ней случилось?
– Она сбежала. Не помню, куда именно.
В вышине проносится ветер, и хотя его дуновение никак меня не затрагивает, я ежусь.
– Кто она была?
Мои слова звучат неестественно, косноязычно, будто кто-то чужой заставляет меня говорить, но Моника ничего не замечает.
– Девочка из Молби. Они вместе учились в школе, но, как я уже говорила, она сбежала. Ходили слухи, что ее видели в Лондоне, но мне об этом ничего не известно.
Нет, хочется мне сказать. Нет. Все было не так. Они едва знали друг друга. Может, Моника что-то перепутала? Может, она вспомнила о ком-то другом? Может, тогда исчезла еще одна девушка?
Но нет. Я бы об этом знала. Ведь знала бы?
– Значит, всего пропали три девушки, – констатирую я, понимая, как глупо должны звучать мои слова. – Дейзи, Зои и эта подруга?
– Дейзи не пропала. Она покончила с собой. А ее подругу, если верить слухам, потом видели. Но так – да.
– Эта ее подруга…
Меня охватывает чувство, будто мне заткнули горло. Слова приходится выдавливать из себя с усилием, точно сквозь густую слизь.
– Когда она сбежала?
– Наверняка не помню. Примерно в то же время, когда погибла Дейзи. А что?
Я словно цепляюсь за край скалы и вот-вот сорвусь.
– Как ее звали?
– Сэди.
И хотя мне следовало быть к этому готовой, нужно было держать удар, имя поражает меня, точно молния. Оно отзывается эхом крика в темной комнате, угрожая вывести меня из равновесия.
– Ее звали Сэди.
Тогда
8
Многие дни пребывания в той лондонской больнице слились в один, но я хорошо помню день, когда я выяснила, кто я такая, – день, когда я родилась заново. День, когда я стала Алекс.