Из всех подвигов Геракла по душе Голубцову был тринадцатый, когда перед сражением со львом герой провел ночь с пятидесятью дочерями царя Феспия и всех их порадовал своей мужской силой. Когда же Константин Дмитриевич посвятил в этот подвиг члена военного совета армии дивизионного комиссара Дубровского, тот, во-первых, был весьма удивлен познаниями командарма в мифологии, а во-вторых, пообещал поменять статуи непристойного героя на фигуры воинов РККА – танкиста и пехотинца.
– Вот только наверху его оставим, – рассуждал главный политический руководитель армии, – поскольку он изображает угнетенный пролетариат, на котором держится весь земной шар.
Но руки до претворения в жизнь плана монументальной пропаганды у Члена Военного Совета (в обиходе – ЧэВээС) – так и не дошли.
* * *
Иногда Голубцов и в самом деле сравнивал себя с античным богатырем, когда садился за стол с мощной кипой накопившихся за два-три дня служебных бумаг. Право, то были самые настоящие авгиевы конюшни, привести которые в порядок не смог бы, наверное, даже Геракл… Тем более что античный грек был, наверняка, неграмотным.
Самый исполнительный в мире адъютант капитан Василий Горохов безмолвно выкладывал на стол командарма стопу директив, указаний, приказов, сводок, донесений, планов, служебных записок, телеграмм, инструктивных писем, таблиц, схем, графиков…
– Ну, Скарабей-разбойник, какой же ты мне навозный шарик сегодня прикатил!
Горохов виновато улыбался, понимая, как озаботил шефа столь увесистой кипой.
Рядом с креслом командарма дремал штабной пес Бутон, всеобщий любимец, и взволнованно побивал хвостом массивную ножку кресла в виде львиной стопы. Он всегда чувствовал настроение хозяина и умел поднять его, если оно было невеселым.
Эту беспородную, но весьма хитроумную собаку, помесь карликового пуделя с тибетским терьером, Анна Герасимовна подобрала прошлой зимой в Москве в Лефортовском парке, привела в дом, прикормила. Как объяснил потом ветеринарный врач, Бутона использовали для обучения щенков бультерьера и других бойцовых пород как живую мишень. Задиристые щенки трепали его, рвали, кусали, душили. А чтобы жертва не попортила им шкуры, Бутону вырвали клыки и когти. К тому же у него были сломаны два ребра, и он был сильно простужен. Сердобольная Анна Герасимовна не могла оставить такого страдальца без помощи. И через три месяца замечательного ухода Бутон выздоровел, отъелся, у него срослись ребра и выросли новые когти. Клыки не прорезались, но он прекрасно обходился и без них, поедая овсяные каши и мясной фарш.
Из-под черных косм тибетского терьера торчала задорная пуделиная мордочка. Жизнерадостный пес прошел суровую школу жизни, но не утратил веселого нрава.
В его жилах текла кровь тибетского терьера – и это в ней загорались и охотничий азарт, и тяга к странствиям, к бегу впереди хозяина навстречу неизвестности. Но кровь карликового пуделя, увы, размывала его бойцовские порывы, влекла к комнатному теплу и подстольному уюту. Обе крови в его венах струились как бы навстречу друг другу, и от того, ток какой из них преобладал в данный момент, Бутон либо отважно мчался на врага, либо заискивающе плясал на задних лапах, выпрашивая кусочек колбасы. Одно слово – полукровка. Но при всем при том пес обладал таким природным обаянием, что редко кто удерживался, чтобы не потрепать мохнатого длинношерстного меньшого брата. Когда Анна Герасимовна увидела в парке худого продрогшего пса, подозвала его к себе, и когда зимний ветер, разворошив шерсть на морде, открыл два больших карих собачьих глаза, полных тоски и страданий, сердце ее не выдержало, она обняла собаку и сказала:
– Все! Теперь ты будешь жить у нас. И нарекаю тебя Бутоном, потому что ты похож на только что распустившийся бутон черной хризантемы.
Без собаки дом не полон.
* * *
Однако надо было работать с бумагами. Настал час. Голубцов тяжело вздохнул и предложил адъютанту, словно перед ним лежала карточная колода:
– Сними!
И Горохов снимал «на счастье» первый пласт бумаг. Голубцов громко читал название документа:
– «Дополнения к организации и тактике санитарной службы в войсковом тылу»… Это начмеду… Далее «Окружной сбор высшего начсостава с полевой поездкой…» Это мне.
«Контрольный план проведения учений…» Это Ляпину, пусть мозгой шевелит, на то он и начальник штаба… Далее… «План подготовки и пополнения комсостава запаса для полного отмобилизования армии по военному времени». Это опять мне… А это что такое?
Инструкция начальника ветслужбы РККА «О ранней диагностике беременности у сук». Так… Это Бутону. И письмо это тоже ему: «Присылаем вам для полевых испытаний несколько образцов противогаза для служебных собак с новым выдыхательным клапаном, а также инструкцию по противочумной вакцинации почтовых голубей»!!! И все это я должен утверждать, подписывать, контролировать?! Да они там, в Москве, сами не очумели часом?! Василий, я тебя очень прошу, бумаги подобного рода мне на стол не клади. Отправляй сразу начальникам соответствующих служб.
– Вы же сами сказали, всю входящую документацию – на стол.
– Не надо понимать все в буквальном смысле слова. Я тебе доверяю проводить предварительную сортировку… Так, а что там за кирпич за пазухой ты мне припас?
– Это вчерашняя почта.
– О, мама родная!.. Пошли пить чай!
Чай они пили в комнате отдыха, выгороженной старинными ширмами в глубине обширного кабинета. Чай заваривал повар столовой высшего начсостава старшина Бараш. Родом из Баку, он хорошо знал вкусы шефа, потому и назывался в шутку шеф-поваром. Знал, что заваривать надо только азербайджанский чай до темно-каштанового цвета, подавать его в турецком стаканчике «армуду» – в виде стеклянного тюльпана, и подавать такой чай надо с шакер-бурой – пирожком из песочного теста с протертым миндалем и медом. Все эти восточные изыски Голубцов познал во время службы на Кавказе. Там он стал настоящим гурманом и знатоком грузинских вин и армянских коньяков.
Голубцов знал толк в жизни, не боялся ее превратностей, поскольку верил в свою неизменно счастливую звезду.
Сюда, в Белосток – «на Десятую армию», он был переведен из Москвы, из военной академии имени Фрунзе. В академии Голубцов занимал одну из ведущих должностей – начальника кафедры войсковых операций и слыл хоть и кабинетным, но толковым стратегом. Имел небольшой опыт командования дивизией. Надо думать, что вождь, полагал, что самую сильную армию Западного округа должен возглавить человек, хорошо сведущий в оперативном искусстве. Пусть наладит там все по новейшим канонам военной науки. А стратегию разрабатают в Генеральном штабе. Чем-то иным назначение доцента на столь высокую полководческую роль объяснить трудно. Да Голубцов и не затруднял себя этим, понимая, что к чему…
Глава третья. Белосток. Вид из фаэтона
Белосток красив в любое время года, но особенно поздней весной, в начале июня, весь в сирени и жасмине. Но главным цветочным символом столицы Полесья становился скромный желто-зеленоватый цветок – любисток. Местные колдуны и знахарки почитали его как приворотное любовное зелье, равно действующее как на юношей, так и на девушек, как на женихов, так и на невест, как на мужчин, так и на женщин…
Любисток – и все тут сказано…
Белосток отдаленно напоминал Голубцову его родной Петровск в саратовском понизовье Волги – такой же уютный зеленый городок с неспешным течением провинциальной жизни. Улицы с булыжными мостовыми, двух-трехэтажные домики с черепичными крышами всех оттенков терракоты, с балкончиками в затейливых кованных оградках, с жардиньерками[2], с фикусами и домашними лимонами в кадках…
По первому уличному впечатлению, вся «столица Полесья» сплошь состояла из магазинов, лавок, костелов, базаров, аптек, синагог, меняльных контор, кавярен[3], киосков, кирх, харчевен, церквей, афишных тумб, корчем, швален[4], обувных, часовых, ювелирных и прочих мастерских… И все это в липах, тополях, кленах, каштанах. И все это на берегах неширокой неспешной речки Бялы, увенчанной мостами, обрамленной городскими садами и парками. По городу еще раскатывали фаэтоны и «американки», уступая дорогу немногочисленным автомобилям, автобусам и грузовикам, большей частью с военными номерами.
Голубцов однажды – выдался редкий воскресный час – усадил Анну Герасимовну в фаэтон, запряженный двумя мышастыми кониками местной лесной породы – невысокими в холке, с темным ремнем по хребту. Кучер – старик в солдатской «рогатувке» и черном кожаном жилете – оказался замечательным гидом. Он провез своих пассажиров по всем главным улицам Белостока, рассказывая и показывая то дом, в котором останавливался Наполеон, то здание бывшей масонской ложи, то плебанию XVIII века – дом ксендза кафедрального собора Успения Пресвятой Богородицы – и сам собор, построенный веком раньше в стиле маньеризма. Архитектурные стили определяла Анна Герасимовна, мечтавшая когда-то стать искусствоведом. Поездку они завершили у входа в парк Планты, который раскинулся рядом с дворцом Браницких и который за чистоту воздуха местные жители называли «зелеными легкими Белостока», а сам Белосток почитался как «зеленые легкие всей Польши».
В конце XVIII века, прочитала Анна Герасимовна в энциклопедии Брокгауза и Ефрона, город был выкуплен у потомков князя Климентия Браницкого прусским королем и вошел в состав Пруссии. Но уже через несколько десятилетий был передан Бонапартом России после разгрома Пруссии и после перемирия, заключенного на Немане. А после разгрома Наполеона Александр l вернул деньги за дворец своему другу, королю Пруссии Фридриху-Вильгельму lll… Такая вот была непростая история у этого простого с виду города.
Анна Герасимовна была в восторге от той часовой поездки в фаэтоне и всегда напоминала о ней вечно занятому мужу: «Ведь смог же ты однажды прокатиться со мной по городу?!» Увы, он смог это сделать всего лишь однажды…
Для генерала Голубцова Белосток был город-штаб. Здесь и до революции располагался штаб западных войск империи, поскольку Белосток находился тогда не в автономном Королевстве Польском, а на территории самой России в одной из самых западных ее губерний – Гродненской. Рядом с Белостоком проходила и таможенная граница, отделявшая Королевство Польское от Великого княжества Литовского, а позже и от Российской империи. Царское правительство посчитало выгодным сделать из автономной Польши как бы «свободную экономическую зону». Именно тогда в Белостоке так хорошо развернулась промышленность, которая работала на российский рынок, защищенный таможенным барьером от конкуренции товаров Западной Европы. Город стал центром текстильной промышленности, стремительно вырос и развился, втягивая в себя капиталы торговцев и промышленников.
Лишь в 1918 году Антанта передала Белостокский регион воссозданной Польше. Через двадцать один год Белосток и белостокское воеводство снова вернулись в состав России, точнее, СССР, еще точнее – став самой западной областью Белорусской Советской Социалистической республики. Стал, но надолго сохранил отпечаток чужого города. Башни ратуш, пожарных каланчей, костельных звонниц придавали ему заграничный вид: не то прусский, не то померанский. Общий колорит Белостока был скорее всего литовско-польским: на его афишных тумбах и через год после воцарения советской власти все еще трепетали на ветру обрывки реклам, объявлений, плакатов «польского часу», приглашавшие на гастроли варшавских театров или призывавших к оружию против германских интервентов. Поверх них были наклеены агитки, зовущие на выборы в городской и областной советы депутатов трудящихся…
* * *
В Белостоке Константин Дмитриевич Голубцов чувствовал себя князем большого военного стана, даром, что пребывал в этой роли всего несколько месяцев. Да, в здешнем Полесье он был и Бог, и Царь, и воинский начальник. Городские власти – облсовет и облисполком, подчиняли свою деятельность интересам 10-й армии, и хотя секретарь обкома ВКП(б) товарищ Кудряев и пытался смотреть на генерала сверху вниз, все же вскоре понял, что с Голубцовым лучше быть союзником, нежели соперником. Чуть что, даже любая хозяйственная просьба – надо звонить генералу. Не зря за Голубцовым, как, впрочем, и за его предшественником генералом Черниковым, закрепилось негласное прозвище – «генерал-губернатор». Однако «генерал-губернатор» отнюдь не кичился своим положением и с удовольствием принимал у себя и областное, и городское начальство, как партийное, так и советское. И все животрепещущие проблемы решал не за столом своего роскошного кабинета, а в прикабинетной комнате отдыха за низким столиком на гнутых ножках в стиле рококо. Разумеется, не за пустым столиком. Напевая слегка переиначенную песенку «Ах, Тамара, городок…», Голубцов доставал из укромного шкафчика бутылку десятилетнего коньяка «Ахтамар» или в более простых случаях той же выдержки грузинский «Греми». И никто еще из сановных визитеров не отказался от дегустации редчайших в Белостоке напитков.
Весьма неглупый от природы, хваткий до знаний, он умел обращать на себя внимание начальства и стремительно шел в гору. И всякое лыко было ему в строку.
Участвовал в боях на Восточном фронте в Сибири, в 1921 году – в Тифлисской операции. С июля 1921 года командовал бригадой курсантов в Отдельной Кавказской армии. С февраля 1933 года – командир (с августа 1935 одновременно и военный комиссар) 22-й стрелковой дивизии Северо-Кавказского военного округа.
Кавказ вошел в его жизнь и миропонимание. Так что Голубцов умел принимать вышестоящих начальников и всевозможных инспекторов. Никто из них никогда не отказывался от душистых бараньих котлет или от шашлыка на ребрышках под ледяную русскую водку со льдом или под грузинский коньяк – кто что пожелает. То было воистину кавказское гостеприимство – не зря же Голубцов закончил школу прапорщиков в кахетинском городе Телави, где и усвоил замечательные традиции грузинского застолья. Ах, Телави, древняя столица Кахетинского царства, как щедры твои винные подвалы, как кипучи твои алазанские вина, как величественен твой восемьсотлетний платан! В Телави был похоронен отец Вождя – Виссарион Иванович, погибший здесь в пьяной драке. Конечно, Телави вызывал у Сталина безрадостные чувства, то ли дело Гори, где тоже находилась школа прапорщиков. Но учиться именно там – не случилось. А жаль… Так или иначе, но Голубцов и тосты умел произносить на грузинском. И за столом Константин Дмитриевич производил особенное впечатление на высоких гостей, когда поднимал бокал за товарища Сталина, и произносил здравицу в честь вождя на его родном, грузинском языке.
И никто из высоких проверяющих начальников, разумеется, не заглядывал на хоздвор роты обслуживания армейского штаба и не вникал в напряженную жизнь скотного двора с двумя дойными коровами, тремя свиньями и полдюжиной баранов. Коровы поставляли к столу командарма, а также в салон для высшего комсостава парное молоко, сливки и творог, любая свинья в нужный момент могла превратиться в шедевр колбасно-ветчинной кулинарии, а баран – в шашлык, котлеты или плов на курдючном сале. Вся эта походно-полевая ферма могла быть в считанные минуты загнана в скотовоз на шасси грузовика-трехтонки и следовать в штабной колонне туда, куда подскажет военная необходимость. Представитель партии, всегда стоявший за его спиной, дивизионный комиссар Дубровский снисходительно относился к гастрономическим излишествам командующего.