Когда Кузя добрался до «проходной», раздался сигнал тревоги и затрещала автоматная очередь. На миг подумалось: «Это всё!», – но очередь оказалась как будто холостой.
Стрелявший дежурный остался вмятым в стол, за которым спрятался, а Кузя подошёл к большому окну, за которым стояли в рост подполковник и майор, глядя расширенными глазами. Стекло, скорее всего, было пуленепробиваемое, но рассыпалось даже от левого кулака. Подполковник и майор стреляли вместе, но участь кулака нашла и их.
Тошнота росла, мутило, вновь накатила кровь во рту.
Кузя уже думал покинуть заведение, но вспомнил про Серого.
Ключи ото всех камер нашлись быстро. На каждом ключе был выбит номер. Погасив в коридоре свет, Кузя открыл первую попавшуюся дверь и сразу увидел Серого, стоявшего возле двери и блуждавшего взглядом. В камере было много обитателей. Кузя высыпал к ногам Серого все ключи и, ничего не сказав, пошёл на выход, опасаясь, что идущих за ним могут расстрелять. Но за ним пошли не сразу, в темноте ощупывая ключи, и никто больше не стрелял.
Тёмными проулками Кузя выбрался за город. Ему становилось всё тошнее и тошнее. Перед глазами плыли круги, а за кругами качались деревья и дома. Он отплёвывался накатывавшей кровью.
«Рёбра… Сломанные рёбра пронзили легкие», – пришла догадка.
Кузя намеревался пройти по мосту, но река поманила с такой силой, как жаждущего в пустыне. Сойдя по бетонному склону, он вошёл в воду, но так и не ощутил её телом, однако стало чуть легче. Словно в забытье, он лёг на воду, как на райское ложе, и стал смотреть на звёзды. Веки отяжелели, глаза закрывались, но Кузя силой открывал их, любуясь звёздами.
– Спасибо, Бо! – поблагодарил он.
«Нежели годы потом лежать, коли силёнку кому покажешь», – как будто пришёл ответ.
Не ощущались ни боль, ни холод. Кузя лежал на воде, глядя на звёздное осеннее небо, а течение легонько несло его. Когда звёзды зарябили под слоем воды, это уже нисколько не удивило: вода так и не коснулась лица, а дыхание оставалось свободным – свежим, убаюкивающим. Кузя закрыл-таки глаза, но, почти физически, продолжал ощущать, что вокруг него вода. От всего спектра сознания остался крохотный лучик ощущения, и всё…
Шло время. Было то светлее, то темнее, но лучик ощущения определял лишь прижавшееся дерево, ил, покрывавший вокруг, да мельтешение рыб. Стало темно надолго, а лучик надоедливо говорил об одном и том же.
Прозвучал какой-то сигнал, и Кузя открыл глаза. Было темно. Тошнота прошла. Кузя обрадовался, что сознание включилось полностью, устав… очень устав от надоедливого лучика. Подвигал пальцами. Потом – ногами и руками. Взметнулась муть, приоткрыв видимость, – подводный мир оказался зеленоватым, как и некогда виденный коридор. Поднявшись во весь рост, Кузя слегка ощутил течение и опёрся о дерево, но подгнивший топляк рассыпался.
– Сколько времени прошло? – вякнул Кузя.
Перед глазами возникло трёхзначное число.
– Это минут или часов? – уточнил Кузя вслух, и число погасло.
Но тут же вспомнился долгий, утомительно долгий лучик сознания.
«Как же я столько времени без еды и без воздуха?!» – удивился Кузя и вдохнул полной грудью.
Под водой дышалось легко и приятно свежо.
«Если прошло столько дней, то должна быть весна. Какое было число?» – задумался Кузя.
Он помнил дату рождения сына, но последовавшие трагичные дни были смазаны в сплошную череду.
– Какое число? – прошептал Кузя, раздумывая…
Перед глазами засветилась надпись: «Введите дату».
– Ладно, с тобой мы ещё разберемся, – ответил Кузя, и надпись погасла.
Взмахнув руками, он поплыл к поверхности.
Была ночь, но небо уже слегка посветлело. Выходя из воды, Кузя оглядел себя: он шёл в серебристом скафандре.
– Откуда это?! – удивился он, но сразу догадался: – Костюмчик!!!
В ночном лесу тоже всё виделось в зелёном свете. Бросилось в глаза, как отчетливо видны птицы, спрятавшиеся в листве, и улавливаются траектории летучих мышей. В чащобе Кузя лёг на землю, дав волю размышлениям.
Мысли метались от судьбы детей до обязанности перед Бо. Разговор с Бо вспоминался обрывками. Кузя понимал, что был обречён умереть, но Бо не дал этому свершиться. При этом Бо говорил, что он не Бог, а сам Бог живёт в горах.
– Если они меня спасли, то я должен служить им, – решил Кузя и снова стал вспоминать, что обещалось.
Мысли, чередуясь, снова вернулись к детям: «Как найти? Как заботиться, оставаясь в скафандре? Как будут смотреть люди? Как отнесётся полиция? Ищут ли? Не опасно ли всё это для детей?»
– Найти бы Бога и спросить его, что делать, – пришёл к новому решению Кузя, но снова осёкся: – Как найти, если Он ведёт скромную жизнь?
Вспоминалось, что растит пшеницу и детей… Да мало ли таких?!
«В далёких горах», – пришло на ум.
«Да будь хоть в ближних, то всё равно не обойти!»
Рассвело. Кузе надоело лежать, и он решил размяться. Поднимаясь, удивился: на нём был рваный, истерзанный полицаями спортивный костюм, а скафандр исчез, хотя ощущения остались прежними.
«Значит, он виден только ночью!» – догадался Кузя, вспомнив, как исчезла перчатка.
«И только мне», – словно добавил кто-то.
Движение доставляло удовольствие.
Сначала – бег на месте. Потом – упражнения, заученные в армии. Отжимания тоже удивили: не чувствовалось никакого напряжения мышц, но прыжки на месте удивили ещё больше: скафандр подпрыгивал всё выше и выше. При этом Кузя заметил ещё одно: в полёте время замедлялось, позволяя вовремя отбиваться от разлапистых веток.
Решив пробежаться, Кузя снова обнаружил массу возможностей. Сначала он увеличивал длину каждого шага, а потом уже перепрыгивал в беге отдельно стоящие деревца, всякий раз зрительно поднимая планку. Так, с тренировками, обнаруживались всё новые и новые возможности скафандра. Деревце, сломавшееся от случайного удара, напомнило о стекавших мозгах. Кузя заволновался, не придётся ли снова провести год в реке, но вспомнившаяся фраза «здоровым встанешь» успокоила. Ведь, встав здоровым, уже не навредишь себе до такой степени, как было.
Пролетая над очередным деревом, Кузя заметил вдалеке дым костра.
«Идти к ним или нет? – размышлял он, приземлившись. – Что они могут рассказать кроме даты? А что, если податься сразу к президенту, чтобы помочь навести порядок в стране?.. А разве он сам не знает о произволе чиновников?!»
«Нашлёт полицаев, с которыми снова придётся драться, – сделал вывод Кузя, – да ещё найдут детей и прилюдно растерзают!»
И всё же отмёл гнетущие мысли и пошёл к костру.
У костра на берегу никого не было. Да и костра не было: дымила куча елового лапника, возле которой грелись дымом болотные сапоги, надетые на колья. Поодаль, у видавшей виды палатки сидел обросший мужик и чистил рыбу.
Приближаясь, Кузя заметил, что под ногами ничто не хрустит, не шуршит, на что посторонний мог бы обратить внимание, а кроме того, показалось, что эту кучу с сапогами он когда-то уже видел. Он попытался вспомнить такое в бригаде – костры там, в самом деле, жгли, но обувь всегда сушили в вагончиках… Однако мнилось, что сапоги он видел в костре… Так и не вспомнив, остановился.
– Как улов? – огласил Кузя издалека.
Мужик оглянулся… посмотрел пристальней и, приглашая жестом, ответил:
– Хромай.
Кузя подошёл и присел рядом на корточки.
– Хватит на двоих, – буркнул мужик, продолжая чистить, выдав голосом, что не настолько он и стар.
Кузе хотелось задать массу вопросов, но, не зная с чего начать, молчал, разглядывая то ландшафт, то палатку, то дымящую кучу, то мужика. Бросился в глаза синий нос, наглядно говоривший о пристрастии.
– Заморился небось! – наконец выказал заботу Синий.
– Да есть немного, – соврал Кузя, удивляясь отсутствию голода.
– Ничё, братан! На мою феню рыба буром прёт! Я с братаном завсегда поделюсь!
– А ты один, что ли?
– Кривой в город подался: на шальную спереть что-нибудь. А я здесь шухерую на якоре. Он вечером подвалит, так что можешь похавать и покемарить в палатке, а вечером у – — -й, а то п – — – й навесит.
– А тебя как звать?
– Ты вишь руки в чехуе?! – показал мужик. – Почищу, тогда и покорефанимся. Иди пока лапника подбрось! А то загорится – сапогам п – — ц!
Кузя подбросил лапника, повернул сапоги другой стороной – да так и остался у дымящей кучи, чтобы сапоги не сгорели, как мнилось.
Почистив рыбу, Синий завернул её в лопуховые листья, затем, помыв руки в реке, обтёр травой.
Положив возле дымящей кучи лопуховые свёртки, он представился, подав руку:
– Мурзиком меня, а тя как?
Кузя пожал руку, неприятно влажную и слегка расслабленную, и замешкался, не зная, как представиться: то ли своим именем, то ли кличкой Упёртый, которая в детстве была во дворе.
– Кузя, – наконец выдавил он.
– Да х – с тобой! Кузя так Кузя, – согласился Мурзик, заметивший замешательство. – Меня тоже Максифимычем погоняли в прошлой житухе.
– Я… просто не привык… – пояснил Кузя.
– Ты не из наших, чё ли? С виду нормальный… свой чел, – Мурзик помедлил и вдавил: – Так ты кто?!
– Да работал раньше, а теперь… так получилось…
– А где в – — – л? – перебил Мурзик.
– На металлобазе, – честно ответил Кузя.
– Это котора на выезде?
– Ну да, там где-то…
– Это где баба заправлят?
– Раньше мужик был… – Кузя силился вспомнить имя, но никак не мог.
– А Самовара знашь?.. А Кастета?
– А ты Серого знаешь? – вспомнил Кузя. – Мочилу?
– Это который бабу шинканул?
– Ну да!
– Замочили его.
– Замочили?! Кто?
– Красные… Когда наши в их малине всех з – — – -и, все дёру дали, а те посля стали везде шнырить – многих замочили.
– А тебя не тронули?
– А я тогда не при делах был. Но как трезвон прошёл, так сразу ноги сделал! Они всю зиму всех подряд гребли, а мы с Кривым – на дачах. А ты откель его?
– Он мне большое дело сделал! – признался Кузя. – Он меня, может, разбудил вовремя…
– Под кайфом, чё ли?
– Под кайфом?.. Да такого кайфа дай Бог никому не словить!.. Кстати!!! Что у меня на роже?
– Да ничего нет! – ответил Мурзик, приглядевшись. А ты про чё?
– Ну синяки-шрамы?
– Да нет н – -я… А кто?
– Да красные! – ответил Кузя и вдруг не только почувствовал, но осознал, что у него все зубы во рту, а, коснувшись лица, обнаружил усы и бородку!
– Давно, чё ли? – усомнился Мурзик.
– Давно, похоже! – промямлил Кузя удивлённо.
– В вырубоне, чё ли, был?
– А какое число сегодня?
– А х – его знает! Я чё, их считаю?! Май, да и п – — ц!
За разговором Мурзик убрал лапник, разгрёб золу и, уложив свёртки, засыпал их сверху. А потом, прервав разговор, сходил в палатку и вернулся с пузырёчком спирта и кружкой воды, зачерпнутой в реке. Его грязный ноготь прижался к середине содержимого флакона.
– Ну… За братанов! – выдохнул он и отпил, а затем показал Кузе уровень, совпавший с ногтем.
– Честно говоря, Максим, я не пью… – начал Кузя, но, увидев изумившееся в презрении лицо собеседника, добавил, принимая флакон: – Однако за Серого и за других, кто погиб… братьев… надо выпить.
Кузя выпил причитавшееся под одобрительный взгляд.
– Мы ведь на всю империю прогремели! – похвалился Максим, занюхивая чёрствым хлебом.
– А Яруллина знаешь? – чавкнул Кузя после противного вкуса и запил водой.
– А кто его, п – — – а, не знал?! Он, с – а, столько наших закрыл не за х – , что на него многие зуб имели! Во! Вишь, клешня?! Я лично лапу жал Рыжему, который его замочил! Он щас на нарах, но в почёте – положняк.
– Пусть так! – согласился Кузя и, подав руку, предложил: – Тогда и я тебе лапу пожму, как пожал бы Рыжему.
– А Змея слыхал? – известил Максим, пожимая руку.
– Нет. А кто это?
– Это ещё тот п – -р! Чекист ё – — й! Всю зиму здесь околачивался. Б – -ь! Не нашлось смельчака, чтоб замочить его! Он, с – а, ещё больше наших закрыл! У него, б – -ь, любой повинуху малявил.
– И где он?
– А, как с – — – я, так тишина пошла… Да и некого больше закрывать стало.
– А откуда он?
– Моска-аль.
– Ничего-о! Допрыгается!
Максим, слегка окосевший, пустился рассказывать про братанов и их «подвиги». Кузя сначала слушал, а потом стал пропускать мимо ушей, размышляя о своём: «Спрашивать его о Михалыче, конечно, бессмысленно. Хоть мы и по одну сторону баррикад в отношениях с „красными“, но в отношении к воровству как способу жизни – по разные. Даже жаль, что эти „синие“ не хотят жить честно!..»
Максим прервал размышления:
– Чё затумакался?
– Да дело есть, – ответил Кузя, вставая.
– Если п – — ть, то здесь можешь, а п – — ть в дальняк двигай! – указал Мурзик.
– Как скажешь! – согласился Кузя.
Лесочками Кузя ушёл далеко без намерения возвращаться. Он понял, что спиртное на него бездейственно, и даже противный вкус моментально исчез, и позывы естественных надобностей – лишь в воспоминаниях. Он восстановил в памяти имена: Тихон, Фая-Рая, Потап-Игнат, Алиса и даже Федот.
В деревне Михалыча видимой деятельности на пожарище не обнаружилось. Обугленные брёвна зарастали травой, а на воротах было приколото постановление местной администрации о запрете заходить на территорию. Хотелось разыскать Михалыча, и досадовало, что никогда не бывал у него в квартире, – вот уж кто действительно был по одну сторону баррикад, на кого можно было положиться, кому можно было довериться без опасения предательства. Но адрес можно было узнать только на металлобазе. Однако идти туда было рискованно. Сам Тихон мог сообщить в полицию. Если же вместо него «баба», то тем паче.
Кузя не нашёл другого выхода, как пойти к Алисе.
Квартира была закрыта, стук в дверь остался без ответа.
«Значит – на даче», – напросился вывод.
Оставалось податься на металлобазу, но ноги категорически не хотели туда идти, ведь после выстрела в мента его наверняка усиленно искали и могли оставить обязанность сообщить.
Город был небольшой. Многие знали друг друга, а Кузя с Катей жили своим тесным мирком, мало с кем контактируя. Идя по городу, Кузя обращал на себя внимание прохожих только неряшливостью. Да мало ли бомжей ходят так же?! Но в городке бомжей, похоже, не осталось – всех упекли. Придирчиво оглядев себя, Кузя ещё раз вынес приговор рваному костюму, но при этом отметил, что на нём не осталось никаких следов от крови и грязи. Тенистыми аллейками проулков шёл к центру. Там, в толчее, было больше шансов увидеть знакомые лица и оставаться менее заметным.
На рынке он задержался возле продавцов, игравших в карты, но его прогнали. И далее ловил на себе пристальные взгляды продавцов. К одному из них, по внешности узбеку, продававшему трусы, кальсоны, халаты и спортивные костюмы, Кузя обратился прямо: «Мне нужна одежда, а денег нет».
– Ой! Дарагой! Харашо-харашо-о! Прихади вечирам, будит тибе работа и адежда-а!..
– Вечером приду, – пообещал Кузя, настаивая: – Но одежда нужна сейчас.
Узбек оглядел бедолагу, склонив голову набок, поцокал, мотая головой, а потом посоветовал пойти в «Секонд хенд», показав пальцем на видневшуюся табличку.
– У меня денег нет, – напомнил Кузя.
– Иди-иди, дарагой, всё тибе буди-ит! – заверил узбек.
У двери магазина стояла женщина. Подходя к ней, Кузя обдумывал, что сказать, но женщина только поманила рукой, приглашая в помещение.
– Хотите покушать? – вежливо поинтересовалась она, войдя в магазин.
– Нет, вообще-то… – замялся Кузя.
– Машина придёт через час. Её надо будет разгрузить, а пока можете поесть, – пояснила женщина.
Кузя согласился и долго наслаждался узбекским пловом, дав согласие быть запертым. Угощаясь, отметил, что усы непривычно лезут в рот, и поставил себе задачу побриться по возможности.
Время шло, часов у Кузи не было. Он вновь пустился в размышления о планах и вариантах. Спустя длительное время женщина принесла упаковку сока и сообщила, что машина задерживается.
Шанс обрести одежду, которая не привлекала бы внимания, вынуждал терпеливо ждать, и терпение было вознаграждено. Машина наконец-то пришла, и её следовало срочно разгрузить. Тройка смуглых грузчиков засуетилась в коридоре и складе. Женщина, встретившая и угостившая Кузю, руководила размещением тюков на складе, а узбек подгонял у машины. Кузя проворно носил тяжёлые тюки, не останавливаясь на передышку, как другие, за что принимал похвалу с обеих сторон. В тёплый вечер со смуглых струился пот, а Кузя носился, как разгрузочная машина.