Датчане в плановом порядке следили за сотрудниками советского посольства, но не располагали средствами для круглосуточного надзора. Некоторые телефоны внутри посольства прослушивались. Между тем кагэбэшные техники успешно проникли в радиосети ПЕТ, и пост подслушивания внутри посольства все время перехватывал сообщения, которыми обменивались датские группы наружного наблюдения. Елена Гордиевская работала теперь в КГБ наряду с мужем, и она как раз прослушивала все эти сообщения и переводила их на русский. В результате кагэбэшники часто без труда вычисляли, где именно находятся машины датской разведки, и знали, в какие часы датчане прекращают слежку. Каждому дипломату, в котором подозревали тайного агента КГБ, присваивали кодовое имя. Гордиевского в радиосообщениях ПЕТ называли Дядюшкой Гормссоном (это была аллюзия на короля Харальда Синезубого Гормссона, правившего Данией в Х веке).
В датской службе госбезопасности почти не сомневались, что Гордиевский (он же Горнов, он же Гвардейцев, он же Дядюшка Гормссон) – сотрудник КГБ и его дипломатическая работа – просто прикрытие.
Однажды Олега и Елену пригласили поужинать их датские друзья – полицейский и его жена. Пока они были в гостях, ПЕТ проникла в их квартиру и установила подслушивающие устройства. Гордиевский отнесся с некоторым подозрением к приглашению датской четы и потому, хорошо помня все уроки школы № тот, прибег к маленькой предосторожности: перед уходом вмазал капельку клея между дверью прихожей и дверной рамой. После возвращения со званого ужина он увидел, что невидимая клеевая печать взломана. с того дня Гордиевский знал, что вести дома разговоры следует очень осторожно.
Взаимная слежка велась довольно хаотично и халатно – причем с обеих сторон. Сотрудники КГБ, поднаторевшие в методах «проверки», часто исчезали с датского радара. Но не менее часто Гордиевский и его коллеги самонадеянно полагали, что оторвались от погони и «очистились», но очень ошибались.
Или ПЕТ просто вела наблюдение за копенгагенским кварталом красных фонарей, или датчане прицельно шли по пятам Гордиевского – так или иначе, его засекли в тот момент, когда он вошел в секс-шоп и купил там порножурналы для гомосексуалов. Женатый сотрудник советской разведки, обнаруживший интерес к гей-порно, делается уязвимым, потому что человека с подобными секретами легко шантажировать. Датские спецслужбы аккуратно сделали у себя соответствующую запись и передали раздобытую ценную крупицу информации своим избранным союзникам. Впервые в архивах западной разведки рядом с фамилией Гордиевского появился вопросительный знак.
Олег Гордиевский мало-помалу становился самым полезным сотрудником КГБ. Любимов писал, что Гордиевский, безусловно, выделялся среди коллег своим блестящим образованием, жаждой знаний, любовью к чтению и тем, что, как Ленин, посещал публичные библиотеки.
Единственной тучкой на горизонте был его брак, который, казалось, увядал с той же быстротой, с какой расцветала его внутренняя культурная жизнь. Отношения, начавшиеся без особого пыла, делались все более прохладными. Олег хотел детей, Елена была категорически против. Через год после приезда в Данию Елена призналась мужу, что перед отъездом из Москвы она, не посоветовавшись с ним, сделала аборт. Гордиевский почувствовал себя обманутым и очень разозлился. Сам он, превратившись в мощный сгусток энергии, поражался тому, что молодая жена остается до странного пассивной и безучастной к окружавшим их новым зрелищам и звукам. Ему начинало казаться, что они поженились «скорее по расчету, чем по любви», и «ощущение пустоты» внутри него неуклонно возрастало. Гордиевский говорил, что всегда относился к женщинам «уважительно». В действительности он, как и многие советские мужчины, придерживался старомодных взглядов на брак и считал само собой разумеющимся, что жена будет безропотно заниматься готовкой и уборкой. Елена же, опытный кагэбэшный переводчик, заявляла, что «женщина может найти себе занятия поинтереснее, чем домашнее хозяйство». Олег, пожалуй, легко поддавался многим новым веяниям в западном обществе, но терпимость его заканчивалась там, где начиналось движение за женское освобождение. Еленин «бунт против домашнего хозяйства» (как он это называл) вызывал в нем все большее раздражение. Он пошел на кулинарные курсы – в надежде, что Елене станет стыдно и она сама возьмется за готовку. Но или она не обратила на это внимания, или ей было все равно. Ее меткие колкости, когда-то казавшиеся очень остроумными, теперь лишь бесили его. Ощущая свою правоту, Гордиевский становился упрямым и несговорчивым. Чтобы унять раздражение, он каждый день часами бегал в одиночку по паркам Копенгагена и возвращался домой таким уставшим, что сил на ссоры просто не оставалось.
Пока его семейная жизнь давала легкие трещины, внутри советского лагеря происходили сейсмические потрясения.
В январе 1968 года первый секретарь чехословацкой компартии, Александр Дубчек, затеял в своей стране либеральные реформы. Он решил ослабить советскую узду – дать гражданам свободу передвижения и свободу слова и отменить цензуру. Провозглашенный Дубчеком «социализм с человеческим лицом» означал ограничение полномочий тайной полиции, улучшение отношений с Западом и, наконец, проведение свободных выборов.
Гордиевский следил за этими событиями с нарастающим волнением. Если Чехословакии удастся ослабить московскую удавку, ее примеру могут последовать и другие советские сателлиты. Внутри копенгагенской кагэбэшной резидентуры мнения о важности чешских реформ резко разделились. Одни говорили, что Москва в итоге пойдет на военное вмешательство, как это произошло в 1956 году в Венгрии. Другие – и в их числе Гордиевский и Любимов – были убеждены, что чешская революция одержит верх. «Мы с Олегом были уверены, что советские танки не войдут в Прагу, – писал потом Любимов. – Мы поспорили на целый ящик „Туборга“». Даже Елена, обычно равнодушная к политике, наблюдала за происходившим как завороженная. «В реформах, проводимых Дубчеком, мы… видели пролог к либерализации и советской системы», – писал Гордиевский.
Между тем московский Центр увидел в чешском эксперименте угрозу для самого существования соцлагеря и коммунистической идеологии. КГБ испугался, что чехи изменят расклад сил и Москва проиграет холодную войну. К чешской границе начали стягиваться советские войска. А КГБ решил не дожидаться сигнала от Кремля и начал бороться против чешской «контрреволюции» при помощи собственной небольшой армии шпионов. Одним из солдат этой армии был Василий Гордиевский.
Пока один брат с нарастающим воодушевлением наблюдал за расцветом Пражской весны, второй брат получил задание: задушить ее в зародыше.
В начале 1968 года по распоряжению председателя КГБ Юрия Андропова в Чехословакию проникло более тридцати шпионов-нелегалов – с тем, чтобы подорвать изнутри чешское реформаторское движение, просочиться в «реакционные» интеллектуальные круги и похитить видных сторонников Пражской весны. Большинство этих агентов КГБ въехали в страну под видом западных туристов, так как считалось, что чешские «агитаторы» будут гораздо охотнее рассказывать о своих планах явно симпатизирующим им иностранцам. В числе мишеней шпионского саботажа оказались интеллектуалы, ученые, журналисты, студенты и писатели, в том числе Милан Кундера и Вацлав Гавел. Это была самая масштабная разведывательная операция, какую КГБ когда-либо разворачивал против стран Варшавского договора, союзниц СССР.
Василий Гордиевский въехал в Чехословакию по поддельному западногерманскому паспорту под именем некоего Громова. Старший из братьев Гордиевских уже доказал КГБ, что умеет ловко совершать похищения. В Швеции несколько лет работал нелегалом Юрий Ушаков, составлявший секретную карту страны и создававший сеть субагентов на случай возможного советского вторжения. Но в 1968 году в Центре заключили, что у этого разведчика, имевшего кодовое имя Фауст, развилась мания преследования и его следовало убрать. В апреле 1968 года Василий Гордиевский напичкал Ушакова снотворным и затем успешно вывез его через Финляндию в Москву, где затем несчастного поместили в психиатрическую лечебницу, а через некоторое время выпустили и уволили из КГБ. Василия наградили медалью КГБ «За безупречную службу».
Примерно месяц спустя ему и еще одному коллеге дали задание: похитить двух видных деятелей эмиграции, участников чешского реформаторского движения Вацлава Черного и Яна Прохазку. Профессора Черного, выдающегося историка литературы, коммунистический режим выгнал из Карлова университета за выступления в защиту свободы в научной работе. Прохазка, писатель и кинодеятель, публично высказывался против официальной цензуры и требовал «свободы выражения мнений». Оба жили в Западной Германии. В КГБ были убеждены (ошибочно), что эти двое возглавляют «незаконную антиправительственную» группу, цель которой – «подорвать основы социализма в Чехословакии», и потому постановили их устранить. План был простой: Василий Гордиевский подружится с Черным и Прохазкой и убедит их в том, что им грозит страшная опасность – их собираются убить подосланные советские ликвидаторы. А потом предложит спрятать их во «временном укрытии». Если они откажутся явиться туда добровольно, придется обработать их «специальными веществами», а затем передать особистам КГБ и перевезти через границу в ГДР в багажнике автомобиля с дипломатическими номерами (согласно дипломатическим договоренностям, такие машины обычно не подвергались досмотрам). Но этот план не сработал. Невзирая на уговоры Гордиевского, Черный не поверил в то, что «ему угрожает опасность больше обычной», а Прохазку повсюду сопровождал телохранитель, и сам он говорил только по-чешски, а Василий чешского не знал. Потратив две недели впустую, Гордиевский отказался от дальнейших попыток: стало ясно, что в эту западню чешских диссидентов не заманить.
Тогда Василий Гордиевский, он же Громов, пересек границу Чехословакии и примкнул там к маленькой высококвалифицированной группе советских нелегалов и саботажников, замаскированных под туристов. Им было поручено устроить ряд «провокаций», чтобы создать ложное впечатление, будто в Чехословакии исподволь готовится кровавая контрреволюция. Они распространяли фальшивые сведения, указывавшие на то, что чешские «правые» при поддержке западной разведки замышляют насильственный переворот. Они фабриковали подстрекательские плакаты, призывавшие свергнуть коммунистический режим, и создавали тайные склады оружия (с наглядными маркировками – «Made in the USA»), которые затем как бы случайно «обнаруживали» и предъявляли как доказательства грядущего восстания. Советские власти заявляли даже, будто раскрыли «тайный американский план» сместить коммунистическое правительство и посадить на его место марионеток империализма.
Василий Гордиевский действовал на передовой, помогая КГБ всячески порочить и подрывать Пражскую весну: как и отец, он никогда не сомневался в праведности дела, которому служил.
Олег понятия не имел о том, что его брат находится в Чехословакии, не говоря уж о махинациях, в которых тот участвовал. Братья вообще не говорили об этом – ни тогда, ни потом. Василий хранил свои тайны, а Олег – все старательнее – свои. Когда весна уже перешла в лето, а очертания новой Чехословакии вырисовывались все четче, Гордиевский продолжал считать, что Москва не пойдет на силовой сценарий. «Они не введут войска, – уверял он. – Не посмеют».
В ночь на 20 августа 1968 года границы Чехословакии перешли 2 тысячи танков и больше 200 тысяч солдат – в основном советских, но с привлечением контингентов из других стран Варшавского договора. Надежды победить в схватке с советской сокрушительной махиной не было никакой, и Дубчек призвал народ не оказывать сопротивления. Утром Чехословакия проснулась оккупированной страной. Советский Союз наглядно продемонстрировал брежневскую доктрину: любую страну Варшавского договора, которая попытается отступить от «правильной» коммунистической идеологии или реформировать ее, следует силой вернуть на путь истинный. Пражская весна закончилась, началась новая советская зима.
Олег Гордиевский был вне себя от ужаса и гадливости. Когда у советского посольства в Копенгагене собрались возмущенные датчане, чтобы публично выразить протест против вторжения, он ощутил мучительный стыд. Видеть собственными глазами строительство Берлинской стены тоже было весьма неприятно, но военное вторжение в Чехословакию стало для Гордиевского еще более вопиющим обличением истинной природы того режима, которому он служил. Охлаждение к коммунистическому строю очень быстро переросло в отвращение: «Когда военная машина Страны Советов раздавила зачатки демократических реформ в Чехословакии, я возненавидел ее всеми фибрами души».
Из телефонной будки, стоявшей в холле посольства, Гордиевский позвонил домой Елене и, захлебываясь возмущенной бранью, принялся костерить советскую власть за подавление Пражской весны. «Они все-таки решились на это! Уму непостижимо». Он едва сдерживал слезы. «У меня болела душа», – вспоминал он позднее. Однако действия его оставались вполне разумными.
Гордиевский таким образом посылал сигнал. Он знал, что посольский телефон прослушивается датскими спецслужбами. Кроме того, ПЕТ прослушивала и его домашний телефон. Датская разведка наверняка обратила бы внимание на эту явную антисоветчину в его разговоре с женой и поняла бы, что Дядюшка Гормссон – не такой уж безотказный винтик в механизме КГБ, каким он представляется. Конечно, тот телефонный звонок нельзя было назвать откровенным подступом к другой стороне. Скорее это был намек, эмоциональная «моментальная передача», попытка известить о своих чувствах датчан, а заодно и их союзников в западной разведке. Как написал позднее сам Гордиевский, это был «первый преднамеренный сигнал Западу».
Запад этот сигнал проморгал. Гордиевский сделал первый шаг, но никто не обратил на него внимания. В огромном потоке материалов, перехватывавшихся и обрабатывавшихся датскими спецслужбами, этот маленький, но значительный жест так и остался незамеченным.
Как только немного утихли мрачные новости из Чехословакии, мысли Гордиевского обратились к Станде Каплану, его чистосердечному институтскому другу. Что, интересно, чувствовал Станда сейчас, когда в его страну въехали советские танки?
Каплан был вне себя от ярости. После возвращения из СССР он работал в Министерстве внутренних дел в Праге, а потом поступил на службу в чешские органы госбезопасности – StB. Старательно утаивая свои диссидентские взгляды, Каплан с тоской и тревогой наблюдал за событиями 1968 года, но молчал. Подавление Пражской весны вызвало волну массовой эмиграции – после советского вторжения из Чехословакии уехало около 300 тысяч человек. Каплан начал собирать секретные сведения и тоже приготовился покинуть родину.