505 - Емельянов Алёшка 2 стр.


густой трясины гниль.


Вперёд бредём к лучам

из этих затхлых мест,

где птицы не звучат,

где селится лишь бес.


Вперёд! И пусть сапог

останется в грязи,

обоз, обломки ног

в раскате злой грозы.


Мы верим, что вдали

цветов, дел ассорти.

И оттого в мели

отрадней нам идти.


Обновление


Роняя в снег чёрные вены,

стволы, да и кроны молчат.

Несёт с собой март перемены

и перья хрипого грача.


Растит и живых, и умелых,

всех чалых морозом рубя,

их топит в проталинных мелях,

о власти пришедшей трубя.


И снова дома станут не?жны,

умыты дождём, ветерком.

И лужа утопит ком снежный

в себе, в междучасьи тайком.


Всё крошится, капает, тонет.

Всё лишнее сбросит весна,

и новые струны затронет,

весь сор хороня у креста.


Капель утоляет всем жажду.

Всё падает так роково?…

Что падает на земь однажды,

то было давно уж мёртво.


Висельник


Струна петли звучит уныло,

дрожа прыжками тетивы.

И рот немой поёт остыло,

кивая клавишам листвы.


И скрип коры, и взмахи крыльев,

как серый ангел меж ветвей,

что поднимают собой пыльный

туман среди пустых аллей.


Сухой мотив мелодьей сушит.

Жаль, не опустит руку сук,

чьи жилы каменны, натужны.

И оттого всё дольше звук.


Красивый вечер для веселья

и песен, что любовь поют.

Иное соло нынче в деле,

какое гасит жёсткий жгут.


И немь звучит так упоённо,

хоть стихла музыка и хрип…

Застыл в поклоне утомлённо

вихор певца, приняв изгиб.


Стоит, как памятники, ровно,

без постамента и оград,

спустивши очи так виновно,

не ожидая слов, наград.


И листьев шум – аплодисменты,

какие кто-то из окна

за чудо примет, комплименты,

на звёзды глядя, как со дна.


Себастиан и Марла


Сожжём гремучий мир

давай, распалим жар?

Юродивы все мы.

Из сот гнилых нектар -


твой дар, бездарность жить.

Вокруг пусто?ты, мрак.

И их ли нам хранить?

Бездумье, ложь и рак.


Не воин, не факир, -

тем с ними я в ряду

с кого срезают жир,

и учат вновь труду.


В нас общая вина

и бесполезье в дне.

Они и ты, и я

должны стоять в огне.


Дрейф


Упал? Лежишь, и чуть мерцаешь,

дела оставив на потом;

и плоскость мира созерцаешь,

пиная камни драным лбом.


В цветных глазах сереют краски,

и младость духа уж стара.

И будней снятая, лет маска

лежит у лужи, как гора.


И всё плывёт уныло, топко,

лишь ты дрейфуешь на мели.

А верхом налитые стопки

тебя на рифы завели.


Одежды парус мокро реет.

Согнулась мачта, вся в клоках.

Пойти на дно не даст, согреет

старухи божия рука.


Пляж


Накатит пусть волна

и смоет с нас одежды.

Ты будешь мной полна,

а я тобой, надеждой.


Пусть камни тут скрипят,

песок с водой их гладят,

касаясь наших пят,

с ракушкой тихо ладя.


И солнце пусть глядит

на пляжный танец этот

и зонт, что смело вбит

и красящий нам лето.


И море пусть молчит,

в наш шёпот не встревая;

и пусть вино горчит,

внося интригу в рае.


Какой прекрасный рай!

Горою высься мило.

Звездой лежу, – играй,

закрыв собой светило.


И пусть лучи волос

взамен ему сияют,

и прыгают меж поз,

минуты так сменяя!


Свет


Пылают жаром тела печи,

рисунки дарит честный взор,

и льётся музыка из речи

и чистый свет из ясных пор.


Улыбка каждый лик приветит -

то враг ли это или друг.

И мёд сочит и ярко светит

в выси? блестящий неба круг.


И ширь отрадна, даль красива.

Все звуки радуют мой слух.

И рифмы пляшут все курсивом.

Влюблён я в каждого вокруг!


Вдыхаю чаще воздух мира.

Танцует шаг на сцене луж.

Гляжу на солнце – шарик сыра;

как на цариц, беззубых клуш.


Весенний день меня забавит

среди дымов и ярких стен.

И новый вдох чудес прибавит,

дурманя счастьем норы вен.


Дома, цветы и люди-блики.

Нет нынче грусти, боли, лжи!

Я – человек без маски, "ника".

Я рад, я радуюсь, что жив!


Рыбак


В тиши умело смастерил

крючок, удило, леску,

закинул метко меж перил

до вод и света всплеска.


Блесна вещала про улов,

и рыбы ей внимали

без веры, верности и слов,

прося, чтоб вынимали.


Они спасались, я ловил.

Завистники вновь ждали.

Хотел спасителем прослыть,

но удочку сломали…


Наживку сняли прямо в дождь,

укрыв от взора тряпкой,

её чтоб больше не нашёл.

И стало мне так зябко.


Лишился промысла и вод.

В садке моём лишь сотня.

Идёт за годом новый год,

лишь шире преисподня.


Забросил напрочь хобби лет,

теперь в покое, страсти

спасаю ангелов от бед

сачками – новой снастью.


Остановка "ЮВЖД"


Разъедемся пьяными в меру,

счастливыми чуть от вина,

последовав чести, примеру

по норам, где скука одна;


где стены, холодные кружки

и коврик свернулся от дыр;

где в спешке надкусаны сушки,

в кастрюле отплюнутый жир;


где нету веселья, лишь тени

молчат на полста языках,

шум пьяных наречий так ленно

опять созерцают впотьмах;


где клонятся плечи к подушкам;

где снова укорно стыдят,

и выхлопы горла, как пушка,

таранят пушинки, смердя.


Разъедемся. Взмахи ладонью,

как будто прощаясь навек

друг с другом, тоскою и болью,

ах, лётной души человек!


Андрею Юхновцу


Бархатная


Такая тёплая, что льду уютно даже,

хрусталятся снежинки, не ложась.

Ты – бриллиант среди песка и сажи,

туманами что вьются, не кружась.


Нескромная, и бархатна до неги,

кладёшься лакомо и к шее, и груди.

Пусть вовсе ты и не невинней снега,

но келья – ты средь яркой суеты.


По выемке спины ладонями и взором

плыву, по руслу, килем штиль пашу.

Со сладостью, поэзией, позором

тебя в себе причудливо ношу.


Тобою ласковой изнежен и истерзан

в потоках слов, надежды и вина.

И вкусы все, вкушённые из пе?рсей,

желанно так впиталися в меня.


И страсти льются ласковые ниже,

как водопады, и обратно ввысь.

Будь кружевней всех девушек Парижа,

ныряя в волны маковых кулис!


Татьяне Дерусовой


Влюблённый


В толпе обжитой дураками

и сотней жалоб меж причин,

бездумной речью, стариками,

и остью жал из всех личин,


среди и стройных, и холёных,

пошитых формами лекал;

среди бесчувственно-калёных

средь вееров и опахал


он скромной точкою в потоке

цветёт и в соре, и во тьме,

плевки минуя и мороку,

живёт в мечтающемся сне.


Такой живой и одинокий.

И хворь его, как чудо, дар.

Со взором мудро-волооким.

А из груди невидный пар.


Среди красивых, но лишённых

души, бредёт в пустой гурьбе,

он, тот пожизненно влюблённый,

хромы?гой тихою в толпе.


Мечты сбываются


Объяла мир любовь,

и пляшет конь в овсе,

сошла дрянная кровь,

и белка в колесе


обня?ла вдруг орех,

нагнав лихой финал;

и канул ярый грех,

как камешки в канал;


и спит телёнок в сене,

и к ели жмётся ель,

вино бежит по вене,

из русла в норы бель;


мошны богаты, души,

все сыты, щедр Бог,

волна ласкает сушу,

и в бой не рвётся рог;


послушны дети, звери,

богата всем земля,

приветливы все двери,

не ранит рук игла;


и слуг царицы хвалят,

и гвоздь прибит в доске,

все счастие всем дарят…

Лишь я один в тоске.


Заряна


Дари ему крыла? и вечер,

широкий облик юных глаз,

и стан задорный, узкоплечий,

танцует что под этот джаз.


Дарись ему, и он ответит

солидным взмахом и вином,

монетой ласку, шарм отметит,

пока темно за тем окном.


Салютом смейся, лей желанья,

копною белых крон кружи;

цепляя слогом заклинаний,

над ним так сладко ворожи.


И не гонись за новой данью,

ведь душу он тебе отдал,

и, уходя за красны ткани,

к твоим распятьям припадал.


Вручайся вновь. Не скоро утро.

Он вновь опять у ног твоих,

окутан сетью милой пудры,

чулок до чуда колдовских.


И до рассвета пой умело.

Он рядом будет миг и час.

А я пером почти в апреле

навек благословляю Вас!


Заряне Слепокуровой


Имя креста


Среди всего, что станет верой,

трёхглавья ставленных крестов

стоит посланец чуда, меры

надво?е скре?щенных перстов.


Великий жар кровавой маски,

фонарь среди бесправья, тьмы

такой недолгой ясной сказки,

что знали в этой жизни мы.


Потоки слов, безмолвной силы

даруют всем покой вокруг.

Дрожат так трепетно все жилы,

вновь источая вести звук.


И он, уже дождём омытый,

покрытый влагой, как Ахилл,

влюблённым сердцем уязвимый -

одной из сильно-слабых жил,


любя?щей люд. Прощая слабость,

распят, но зорок на посту,

не негодуя, верит в радость

сквозь боли, капли и тоску.


Pops


Ты знаешь сотню песен,

в придачу к ним куплет,

который также лестен.

Я знаю им ответ


одной строкою меткой,

что чары все падут.

И шарм мелодий веткой

сменить могу. Все врут


их ноты, цвет и скорость,

скрывая глупость слов,

неся ущерб и по?рость

основам всех основ:


творя из тигра кошку,

из роз подножный корм;

неся не суть под кожу,

а только яркость форм.


Забудь такие песни!

Розеток ток – на ноль.

Пусты, но так помпезны.

Основа смысла – боль.


Лишь в ней всего потоки,

в одной всего строке.

Вся вечность, моря соки

в одном таком глотке.


Простая


В ней нету дна и нету выси,

и нету плоскости лугов,

и гротов, сытости и жизни,

наклонов, выгибов углов.


Она – прострация, средина,

межа меж небом и землёй.

Она – абстракция, рутина;

не сжата цепью и семьёй.


Она без времени и ранга,

невидный ветер, пыль времён.

Она без бремени и флангов,

без флага, почерка, имён.


Она – весь мир, и шире граней,

при том всегранна, и ничья.

Она – Псалтырь и сборник брани,

исток морей, финал ручья.


Она – никто, ничто и нечто,

что мне видна, и только мне.

Её готов любить я вечно

в ночи, рассвете, утре, дне!


Оружие смерти


Оружье смерти мне готовь,

и я нырну в петли той прорубь,

на дуло я направлю бровь,

иль приговор приносит голубь?


Пусть дикий сок отравой зла

по сети вен, шипя, польётся,

иль пусть амурная стрела

вмиг гарпуном кривым воткнётся!


Иль шин поток меня снесёт,

гуашью скрасив пыль дороги?

Пустыня сок мой иссосёт,

замёрзну ль камнем на пороге?


Обняв сугроб иль чан с вином,

усну, забыв позыв проснуться?

Войду ли в штиль озёр винтом,

чтоб тайн невидимых коснуться?


Иль дно реки вдохнёт меня,

иль буря шею скрутит рогом?

Надеюсь, вынув из огня,

меня представят перед Богом!


В любую пору, час и год,

минуя жар и холод паник,

любую смерть, любой исход

готов принять усталый странник!


Ромашкины. Гербарий


Халва, запитая вином,

и вкус любовности в борделе,

мечта в потоке временном -

всё это ты, на самом деле.


Тебя адамьи я любил

среди всего и вся в округе.

Себя же адово сгубил,

и ты не стала мне супругой.


А знаешь, ты всегда во мне,

тебя ищу во спинах, ликах!

Ты с божьим духом наравне,

свеча темниц моих великих.


Поток надежд течёт к тебе

дыханьем, рифмою, молчаньем.

И в каждой ты моей мольбе

всё также ярко, неслучайно.


Я буду век внутри носить

желанный образ и печали.

Смогу ль, не знаю я, простить

святых, что нас не повенчали!


Татьяне Ромашкиной


Стрипteeth


Ах, дом горячих тел

и душ забытых дома,

чью похоть я воспел

в потоке света, рома!


Ах, песни спелых губ,

медовый шарм объятий,

мелодьи райских труб, -

всё здесь! Ах, нити платий,


их радужный каскад!

Ах, шёпот – клей разбитым

надеждам, коим рад

давно бывал, налитым!


Ах, алый сад в плодах,

приют рукам поэтным,

с пером что не в ладах,

и что в ладу монетном!


Измерен ритм и шаг,

и сумма каждой встречи,

где нынче каждый – маг

с именьем франков, речи.


Ах, дом и замок тем,

забытых за порогом

(где ртом и сердцем нем),

оставшихся лишь в слоге.


Ах, храм, лека?рный дом!

Перст Бога – их ладони,

что в утре голубом

отринут в полутоне.


Марина-вская впадина


Исчезнуть, жить в безве?стьи,

средь ветра, рек, травы,

как в божьем сне и месте,

без быта, дум в главе.


И плыть бы средь раздолья

полей, зеркал озёр,

смотреться с небо только,

метя из мыслей сор.


С тобой едино б спеться

в избушке между скал,

сюда от мира деться,

найдя свой, что искал.


И в чайном плыть дурмане,

всем клевером дыша,

и сок берёз с поляны

испив из рта ковша.


Играя в снах, рефреном

на нотах всех росы,

хочу жить, а став тленом,

быть частью сей красы.


Аннигиляция


И будут сны вливаться в сны,

я между пёрышком кружиться,

летя в июнь из дней весны,

чтоб в лете пламенно обжиться.


Меняя облик, форму, цвет,

входить в иные измеренья,

я буду, знать всему ответ,

найдя войне дум примиренье.


Втекая в море, пламя, пар,

иной субстанцией предстану.

И льдом меняясь на пожар,

то тьмой, то радугою стану.


Я стану кем хочу, кем ты

прикажешь быть во сне и яви.

Со дна ворвуся я в порты,

и орошу снегами травы.


Из туч я снова превращусь

в стекло и насыпи берлоги.

Во всё влюблённым обращусь,

и никогда в себя, былого.


Psychopathology


Белы дверей халаты,

а койки резвых ждут

и лезущих нахрапом,

зовущих божий суд,


отчаянных и хмурых,

смиренных и в обед,

чей ум подобен турам,

иль сладок, как шербет;


и мам с помятым чревом,

отцов, чей боек нрав;

живущих, будто девы,

кто думает, что граф;


и раненых под Хостом,

и тигров меж свиней;

кто режет кожу с кости;

кто яростней огней;


пророков и шаманов

палаты ждут, киша,

потомков жаб и ханов,

героев мятежа…


Себя обняв до хруста

меж длинных рукавов,

меня встречают грустно,

как ангелы с углов…


Право на вечность


Бунтует огонь исполинный

войной расцарапанных душ,

что требуют явки с повинной

тех, кто их отправил под туш


в далёкие страны командой,

сияя крестом меж парчи,

читая устав, фолианты.

Из света за шторы ночи


ушли мы, в болотные глуби,

где нет и понятия "Бог"…

Ах, в спины шумели нам трубы!

Мы верили в праведный долг!


Сейчас же мы собраны гроздью,

готовы сжигать меха трав,

взрывать и снега своей злостью,

признания требуя прав


уже не на помощь, медали,

а право на память меж плит;

чтоб шоры свои поснимали

чья совесть розеткой искрит.


В подмогу бушует нам ветер.

Военная мне?ма, как боль.

Ведь так в поколении третьем

не вспомнят ни жертву, ни роль.


Transcription


Похожая силой на чудо

печали улыбкой крушит,

тоски бастионы, запруды.

Транскрипция чуткой души


неведома мне и маняща.

Сырым изумрудом глаза,

что будто бы райская чаща,

где мыслей стада и краса.


Образчик покоя и света,

и самых телеснейших скреп;

потомок, быть может, вене?дов,

что сеяли счастье и хлеб.


Ах, давшая шик и названья

британские русским вещам,

имея и дар, и призванье,

теплом наделив от луча!


Покорная нежности, мощи,

ответная слову в добре.

Тону в её взо?ристой роще,

как в англо-святом словаре.


Ирине В. Фоминой


Светоносный


Мне слаже мёд и клюква,

приятней шум, гобой,

теплее казни буквы,

не страшен вой и бой;


и пред толпой я – воин

и царь, пред Богом – Бог;

из ласки, мощи скроен;

с врагов снял сотни тог;


живых живей, прекрасней,

крылатей горных птиц,

алмазов всех алмазней,

певучей струн, певиц;


и сыт одним лишь вдохом,

щедрей на рифму, фунт,

цветнее взором, слогом,

светлей лучей, секунд


быстрее, всех умелей,

хоть мне и не впервой,

я выше, вечней елей,

когда любим тобой!


Воюющий


Хватая меч за гладь реза?ла,

сминая в кровь ладонь свою,

я помню, что ты мне сказала:

"Живи и вдох храни в бою…


Но стрел не бойся и потопа,

не лезь за дурственным перстом,

держи в объятьях сырь окопа,

храни себя любым крестом.


Бегут? Беги! Ты важен белым,

чем гордо-чёрным под золой.

И пусть трофей берёшь не первым,

зато живой, с душой земной,


а не звериной, средь обочин

и луж багровых и кривых.

И пусть твои святые очи

хранят добро и ум живых.


Ступай, и мы тебя дождёмся!"…

"Вернусь, сниму войны оскал,

с тобою встретимся, сомкнёмся"…

– представил это, и упал…


Сероокая


В глазах серее неба

каёмка – чёрный круг.

Я в них ещё эфебом

влюбился без натуг.


Мила зениц хозяйка,

чей лепет – юный мёд;

чьи думы, будто стайки,

кружат свой хоровод.


Очей туманный мрамор

среди мозаик глаз,

а смоль вокруг, как рама

картины, что анфас.


Ручны ко взору люди,

луны улыбчив сгиб.

Глубокий взгляд до чуда.

И я попал в ту зыбь.


Не выбраться из вязи

песочной. Зыбкий плен.

Тону в агатной массе,

и не иной взамен.


Панковой Катюше


Воскресение провинции


Осколки вечернего боя,

клоками обрывки погонь,

и щедрые ливня удои

уняли древесный огонь.


Кровавы следы тротуаров

за угол, скамейки ведут.

Вчерашни цари будуаров,

колышась, несвязно идут.


И скользко пылятся огрызки.

Разлито картинно питьё.

Нет света и счастия впрыска

в заглохшее сердце моё.


О! Латекс наполнен до трети -

остатки, наверно, души.

И сплюнуты кем-то гаметы.

Разбросаны чашки, гроши.


Повырваны рёбра забора,

слетела с деревьев парша -

то подвиги кули, эфоров,

кем ночью делилась межа.


Пейзаж этот взор не ласкает.

Назад Дальше