Не знаю, почему я вспоминаю этот кошмар сейчас, когда сержант везет меня в неведомое. Но это какое-то отрывочное воспоминание, которое иногда мелькает перед глазами, иногда кружится совсем рядом, постоянно ускользая. Образ. Ощущение того, что ты куда-то бежишь. Звук разбивающегося стекла, яркий луч августовского солнца, запах пролитого вина. Пирушка. Я пытаюсь поймать эти осколки, но они снова и снова исчезают. Это уже само по себе кошмар. Меня хватил удар? У меня в мозгу раковая опухоль?
Сдерживаю панику и мысленно перебираю все, что могу вспомнить. Я помню свое детство. Помню школу – футбол и бокс всегда давались мне лучше, чем Шекспир и экзамены по математике. Но я усердно учился. Я приносил тетрадки с контрольными домой, а мать вешала их на холодильник, восхищаясь моими оценками за все, что я нацарапал, так, будто мне вручили Нобелевскую премию. Пол придерживался иного мнения, но у него хватало ума помалкивать, не мешая ей купаться в отраженном свете моего позора.
Я всегда хотел стать полицейским. Когда я впервые сказал об этом матери, она уже была больна и не могла иметь какое-либо мнение на этот счет – а может быть, просто побоялась его высказать, – но Пол упорно не желал смириться с мыслью о том, что я буду работать вместе с ним.
Не важно. Первое мое место службы после полицейского колледжа в Хендоне было далеко от него – патрульным на улицах Хиллингдона. Помню свое продвижение по службе. Я стал исполняющим обязанности детектива-констебля в Хэкни. (К тому времени я уже начал шутить, что в отделе кадров есть какой-то коварный сотрудник, отметивший мое личное дело так, что теперь меня могут направить только в округа, название которых начинается с буквы «Х». Я терпеливо ждал, что в следующий раз меня распределят в Хэрингей или Харлесден.) Я наслаждался жизнью в штатской одежде, но в полиции от человека требуют двигаться зигзагами, так что после сдачи экзамена на звание сержанта я снова надел форму (в Уолтэмстоу; сотрудник отдела кадров смягчился – или же его сместили), прежде чем снова бежать от нее в детективы-сержанты Управления профессиональных стандартов столичной полиции. Если вы хотите, чтобы товарищи вас презирали, идите в Управление профессиональных стандартов. Пусть вас не сбивает с толку безликое наименование: мы зарабатываем на жизнь, расследуя грязные делишки продажных полицейских; и вскоре я выяснил, что хотя честные полицейские ненавидят продажных полицейских, еще больше они ненавидят тех, кто ловит последних.
В это лето я сдал экзамен на звание инспектора, причем с первого раза, – единственный экзамен, который мне дался особенно легко, к моей радости и облегчению. На прошлой неделе я готовился к торжественному банкету в честь этого события…
Сержант сбавляет скорость перед выстроившейся вереницей машин, включает сирену и выезжает на встречную полосу. Движение такое же плотное, как и спертый воздух в салоне, и я внимательно слежу за каждым его движением. Он обращается ко мне с дружеским уважением, словно мы с ним в хороших отношениях. Вспоминаю, что встречался с ним в коридорах участка, однако фамилии его я не знаю. С другой стороны, в этом участке я проработал совсем недолго. Насколько близкие у нас отношения? Мы работали вместе, но я это забыл? Мы делились какими-то личными секретами, которые я должен помнить? Это приводит меня в ужас: я понятия не имею, что, по мнению сержанта, должен знать.
Он с силой хлопает ладонями по рулю и говорит:
– Это здорово, сэр, что вы смогли заглянуть в пивную ко мне на день рождения. И задержались так долго. Ребята были рады. А какой тост вы произнесли! Очень смешной, – тепло добавляет сержант. – Хотя могли бы этого и не делать.
Я не знаю, что на это ответить, поскольку не помню, чтобы когда-либо выпивал с ним, а произносить тосты я терпеть не могу.
– Всё в порядке, – наконец говорю я, чувствуя, что вспотел от страха.
Но сержант улыбается, сосредоточившись на дороге. Он говорит обо всем, кроме того, куда мы едем. Даже когда жалуется на дорожные заторы, его голос обладает мелодичной певучестью, которая могла бы усыпить мою бдительность, заставив меня признаться, что я его не помню.
– Поганая погода, – говорит он. – А вы слышали прогноз? Все выходные будет валить снег.
– Ну, определенно, это похерит летний туризм, – говорю я, пытаясь пошутить.
Но сержант смотрит на меня как-то странно. Что такое я сказал?
– Определенно, это что-нибудь похерит.
Смотрю в окно на прохожих и освещенные витрины. Мне кажется, я должен бы узнать эти улицы. Они похожи на Кэмден-Таун. Если так, мы, вероятно, направляемся на юг, однако полной уверенности у меня нет, и я молчу.
Пролитое вино. Я испытываю шок, осознав, что это мое последнее воспоминание. Бокал разбился на моем торжественном банкете всего несколько минут назад. Вот только сейчас ночь, так что с тех пор должно было пройти больше нескольких минут.
Я стоял на жарком летнем солнце. Я расслабился, вместе со мной стояли два моих друга, мы пили, но тут я начал напрягаться – не помню, почему. Лора была рядом. Она улыбалась мне, затем рассеянно провела пальцами по волосам. У нее такая привычка. Она оживленно разговаривала с коллегой по работе, разбирая дела, несомненно, или обсуждая обстановку в конторе. Женщине нелегко быть адвокатом – особенно чернокожей.
Что-то прерывает Лору, и она бросает на меня встревоженный взгляд, после чего улыбается. Внезапная неожиданная улыбка, выражающая единение и поддержку. Именно в этот момент я услышал звон разбитого стекла и почувствовал запах пролитого вина. Я разозлился. По поводу бокала? А то еще почему?.. Не могу вспомнить.
А следующее мое ощущение – я стою посреди улицы, глядя на падающий снег.
* * *
Сержант смотрит на меня так, словно я что-то сказал, но я уверен, что ничего не говорил.
– Наверное, вам нужно кому-нибудь показаться с этим.
Он имеет в виду мои лицо и шею. Я стараюсь сохранять спокойствие и отвечаю, что всё в порядке. Сержант – стреляный воробей и не станет спрашивать напрямую, откуда у меня эти раны, но я чувствую, что он строит догадки на этот счет.
Мы сворачиваем к вокзалу Кингс-Кросс. Теперь я уже узнаю улицы. Это облегчение. Достаю свой рабочий «Блэкберри», открываю сообщения и на этот раз пролистываю их до самого конца. Одно из первых пришло вчера в восемь утра: напоминание о встрече в три часа дня в Скотленд-Ярде с помощником комиссара. Однако я ничего не помню о ней, и это снова ввергает меня в панику. Встречу с таким высокопоставленным чиновником забыть нельзя. Но затем я с ужасом замечаю, что сообщение датировано не августом 2008 года. Датой отправления указан февраль 2010 года.
Как можно было совершить такую нелепую ошибку? Я проверяю по телефону сегодняшнее число. Он также показывает 2010 год. Суббота, 13 февраля. Должно быть, какие-то проблемы с Сетью. Смотрю на свой личный телефон. То же самое. Я обливаюсь по́том, несмотря на холод. Как оба телефона могут ошибаться на полтора года?
– Я его нашел, – без всякого предупреждения говорит сержант. Я уже готов спросить у него, что он имеет в виду, когда до меня доходит, что он разговаривает по рации. – И мы будем на месте через пять минут.
Во время разговора сержант называет свою фамилию: Норрис. Кажется, он сказал именно так. Сержант дает отбой, оглядывается на меня и повторяет:
– Через пять минут.
Но не уточняет, где мы будем через пять минут.
Я не отвечаю. Не могу. На самом деле мне хочется спросить: какой сейчас год? Сегодня воскресенье августа 2008 года или суббота февраля 2010-го? Неужели я потерял восемнадцать месяцев жизни? Я словно держусь за тонкую ниточку. Если ее выдернуть, весь мой мир развалится. Но я даже не представляю себе, куда меня это заведет.
Глава 5
Мы проезжаем мимо вокзала Кингс-Кросс и сворачиваем на узкую улочку с односторонним движением, запруженную плотным потоком машин вечернего часа пик. Перед нами полицейская машина с включенной синей мигалкой, но пустая. Норрис (если это его фамилия) останавливается за ней и выходит из машины, бормоча что-то себе под нос. Я борюсь с иррациональным желанием развернуться и бежать. Но Норрис мужчина мускулистый, и в своем нынешнем состоянии я не пробегу и пяти метров, прежде чем он меня догонит. И тут, словно прочитав мои мысли, он говорит:
– Нам здорово повезло, сэр, что я вас встретил. Народа не хватает. Половина участка свалилась с гриппом. Не осталось ни одного следователя. Наверное, вы в настоящий момент единственный. И погода такая… Этот снег…
И только теперь я, к своему разочарованию, понимаю, зачем ему нужен.
Большинство полицейских дел начинается с того, что кто-то звонит по «999». Первым на место прибывает патрульный констебль. Обыкновенно докладывать не о чем: пьяная драка или ссора мужа с женой. В таких случаях задача констебля заключается в том, чтобы установить мир, а самому не ввязаться в заварушку. Но иногда дело оказывается посерьезнее. Несчастный случай со смертельным исходом, убийство или самоубийство. Констебль оцепляет место происшествия и вызывает дежурного следователя. В участке постоянно дежурит на случай чрезвычайных происшествий детектив-инспектор, назначаемый по графику. И надо же так случиться, что сегодня это я. Вот почему мне звонили.
Чувство долга может быть проклятием. Подавляющее большинство окружающих меня людей обходятся без этого, однако я устроен по-другому. Терпеть не могу кого-то подводить. Порой даже жалею о том, что я такой. Но сейчас я хромаю следом за сержантом Норрисом по обледеневшему тротуару, предательски запорошенному свежим снегом, пока мы не оказываемся перед негорящей вывеской «Отель Авива». Норрис колотит в стеклянную дверь, и ее тотчас же открывает молодой портье в джинсах и футболке.
– Наверху, номер пятнадцать, – кратко говорит он, указывая в глубь здания.
– Мистер Блэкли, – официальным тоном произносит Норрис, предлагая мне жестом идти первому.
Моя задача заключается в том, чтобы осмотреть место происшествия. Меня не покидает страх, что у меня серьезные неполадки с головой и я могу запороть расследование с самого начала. Но погода… снег… Я связан по рукам и ногам чувством долга.
Поэтому мы идем гуськом – портье, затем я, последним Норрис – мимо пустой комнаты для переговоров с одиноким компьютером и поднимаемся по узкой лестнице на первый этаж. Гостиница внешне выглядит очень опрятной и пахнет свежей краской, но с привкусом чего-то менее приятного, что я никак не могу определить. Норрис говорит без умолку, снова вернувшись к своей любимой теме – погоде, радуясь новому человеку, которому можно пожаловаться, – а молодой ночной портье кивает и вздыхает время от времени, чтобы выразить солидарность своему собрату, также вынужденному работать ночью, пусть этот собрат и из полиции.
Мы проходим мимо двух номеров – свет горит, постельное белье раскидано, словно постояльцы покидали гостиницу в спешке. Затем коридор изгибается, неуклюже, как это частенько бывает в старых гостиницах, потолок внезапно опускается, и вот перед нами стоит констебль, поджидающий нас с нескрываемым удовлетворением. Он почтительно вытягивается в струнку и обращается ко мне «сэр». Норрис зовет его Райаном. Я не знаю, должен ли его помнить.
Райан выглядит так, будто только что закончил испытательный срок: молодой, краснолицый. Не в силах не обращать внимания на мою шею, он спрашивает:
– Всё в порядке, сэр?
– Всё в порядке, – отвечаю я, но Райан не может оторвать взгляда от кровавой ссадины.
Что он обо мне думает – я весь в крови, одежда мятая и грязная? Но чувство долга работает в обе стороны: Райан должен относиться ко мне как к своему начальству, по крайней мере до тех пор, пока у него не появятся веские основания так не делать. Затем, несмотря на свое мнение, он умолкает, и я замечаю у него за спиной полуоткрытую дверь: номер 15. Внутри могу разглядеть лишь смятый ковер и угол кровати.
Непроизвольно настраиваюсь на привычный ритм, надеясь на то, что нужные слова придут сами собой.
– Так, рассказывай, что тут стряслось, – говорю я, и Райан достает записную книжку. Руки у него дрожат, и он не в силах этого скрыть.
– Я прибыл на место в двадцать один двадцать, – докладывает Райан. – Дверь была такой, как вы видите ее сейчас, сэр, приоткрыта на два дюйма. Я также заметил не полностью закрытое окно. Явные следы недавней борьбы. Я сделал предварительный набросок…
Мне его жалко. Он пытается спрятаться за официальным полицейским жаргоном, но на самом деле его неуверенность помогает мне, давая моему заполненному кашей мозгу лишнюю минуту на то, чтобы втянуться в рутину. Я кладу руку ему на плечо и прошу его успокоиться.
Райан несколько расслабляется, но по-прежнему не смотрит в сторону номера.
– На кровати сидит молодая женщина. Осмотрев ее от двери, я заключил, что она выглядит мертвой.
– Выглядит мертвой? – Технический жаргон коробит сильнее обычного.
– Так точно, сэр. Да, как я и сказал. Чтобы не уничтожить следы на месте преступления, я остался в дверях. Обратил внимание на многочисленные пулевые раны… входные отверстия… – Райан осекается и с надеждой смотрит на меня.
– Как ее зовут? – спрашиваю я, выигрывая время, чтобы вернуться в привычное русло.
Райан молча качает головой. Мы дружно поворачиваемся к ночному портье, но это не та гостиница, где у постояльцев спрашивают фамилии. Я продолжаю импровизировать.
– Место преступления должно быть оцеплено. – Это что-то прочное, за что можно ухватиться. – Почему этого не сделано?
Констебль краснеет еще сильнее.
– Я здесь один, сэр. Я не хотел оставлять все без присмотра, пока буду ходить за лентой к патрульной машине.
Мне его жалко. Я успокаиваю коллегу и затем ловлю себя на том, что каким-то образом вспоминаю процесс. Это так хорошо – делать что-то определенное! Нужно лишь катить мяч дальше, не давая ему остановиться, следовать правилам, после чего вернуться домой и лечь спать. В конце концов мне это удастся.
Я прошу организовать два уровня оцепления – синяя лента внизу, красная наверху, в коридоре, – а когда Норрис уходит за лентой, говорю ночному портье, что через пять минут допрошу его. Он торчит здесь, и я велю ему спуститься вниз и ждать меня в офисе. Портье неохотно уходит, словно я лишил его какого-то веселья. У меня разболелась голова, мое сознание затянуто туманом, но это не имеет значения. Я уже увидел выход. Этим делом буду заниматься не я, его передадут группе осмотра места преступления, которая, в свою очередь, передаст его в отдел по расследованию убийств, – а я в этой цепочке лишь промежуточное звено.
– Доставай свой телефон. Убедись в том, что криминалисты уже в пути, – спохватившись, напоминаю я Райану. – Ты точно не входил в номер? – Он снова трясет головой. – А почему, твою мать? Ты ведь не знаешь точно, что она мертва. Об этом можно говорить только после того, как факт смерти установит врач.
Я неуверенно отрываюсь от стены, сую руку в карман флиски и достаю латексные перчатки.
– Сэр! – испуганно произносит Райан. – Может быть, лучше надеть полный защитный костюм?
– У тебя что, здесь где-то припрятаны костюм и сапоги? Потому что эта женщина, возможно, еще цепляется за жизнь, а может быть, там лежит еще одна жертва или где-то внутри прячется преступник… Я не собираюсь ждать, твою мать!
На самом деле я запросто мог бы оставить осмотр места преступления криминалистам, но кто знает, когда они сюда прибудут… Опять же, это чертово чувство ответственности, которое я не могу проигнорировать, каким бы больным и напуганным я ни был. Хотелось бы надеяться, что это отвлечет меня от собственных страхов.