Чем сомнительнее с точки зрения укрепления обороноспособности выглядят советские приобретения 1939–1940 гг. в Польше, Румынии и на Балтике, тем чудовищнее представляется заплаченная за них цена. Бессарабия и Северная Буковина стоили Советскому Союзу нападения Румынии, в котором в 1941–1944 гг. приняло участие порядка миллиона ее солдат. Приблизительно столько же солдат на фронт выставила и Венгрия, что было побочным эффектом все той же бессарабской истории. В ответ на советизацию Латвии, Литвы и Эстонии Кремль лишился поддержки 400 – тысячной армии военного времени прибалтийских стран и получил участие 200 тысяч их граждан в вооруженных формированиях Германии. Платой за попытку «обеспечить безопасность северо – западного региона СССР» путем завоеваний в Финляндии стали две кровопролитные войны с ней (1939–1940 и 1941–1944 гг.). В целом, из 2000 км Восточного фронта летом 1941 г. 1200 км удерживались Финляндией, Румынией и Венгрией. Это позволило Вермахту сконцентрировать свои силы на центральном московском направлении и, создав тем самым превосходство в силах и средствах, добиться здесь феноменальных побед.
Относительно утверждения о том, что заключение пакта-39 привело к отказу Японии от одновременного с немецким нападения на СССР, можно сказать следующее. Конечно, конъюнктурное примирение Берлина с Москвой нанесло тяжелый удар по военно – политическому сотрудничеству Германии и Японии в рамках «Антикоминтерновского пакта». Однако к 22 июня 1941 г. Токио мог бы утешиться заключенным 27 сентября 1940 г. Берлинским договором о тройственном союзе между Германией, Италией и Японией. То, что второй дальневосточный фронт так и не был открыт, стало результатом замены восточного вектора японской экспансии на южный, в сторону Филиппин, Сингапура, Бирмы и пр. Остается гадать, в какой мере эта замена объясняется «предательством» Германии, в какой – победой японского флота в политической борьбе с сухопутной армией, а в какой – поражением японских войск на Халхин – Голе в ходе операции, запланированной задолго и начатой за несколько дней до подписания советско – германского договора. Также необходимо учитывать факт появления после образования антигитлеровской коалиции у СССР на Дальнем Востоке мощного союзника в лице США.
Итак, никаких видимых следов практического укрепления обороноспособности СССР перед лицом ожидавшейся германской агрессии не обнаруживается. Более того, результат оказался прямо противоположным. А иначе не могло и быть, поскольку пакт Молотова – Риббентропа подписывался не под оборону от германского нападения, а под поход РККА в Европу. И если взглянуть на ситуацию под этим углом, то тогда основные военно – политические мероприятия СССР 1939 – первой половины 1941 гг., оказавшиеся в действительности абсолютно контрпродуктивными, обретают смысл. Так, ликвидация польского буфера между Германией и СССР из величайшей геополитической ошибки превращается в удачно выполненную операцию по устранению главного препятствия на пути Красной Армии в Европу, причем чужими, – германскими, руками. В 1920 г. это препятствие оказалось непреодолимым для РККА. Теперь же Германия бралась сама разрубить «польский узел», причем ценой столь желаемого Москвой вступления в войну с западной коалицией!
Становится понятным и значение переноса границ, а, вернее, выдвижения советских войск на запад на 150–250 км. Во-первых, в масштабах Восточной и Центральной Европы эти километры являлись значительной частью пути на Бухарест, Будапешт, Краков и далее – на Вену и Берлин. Во-вторых, в тылу советских войск, т. е. уже преодоленными, оказывались приграничные укрепления Польши и Румынии, например, тогда еще польская Брестская крепость. Этим создавались особо благоприятные условия для быстрого развертывания советского стратегического наступления на запад. Контроль над Литвой, Латвией, Эстонией и Финляндией выводил Красную Армию на границу Восточной Пруссии и превращал восточную Балтику во внутреннее море СССР. Присоединение Бессарабии и Буковины означало обретение плацдарма для последующего завоевания Балкан.
Коротко говоря, Сталин все же подготовился к войне, но совершенно другой, им придуманной, а не к той, которая начнется на рассвете 22 июня. Для того чтобы скрыть действительный замысел режима на войну и факт его провала, адвокаты Кремля пытаются подогнать задним числом пакт Молотова – Риббентропа под ситуацию 22 июня 1941 г., на которую он вовсе не был рассчитан, продолжая бубнить что-то невразумительное про отсрочку и километры. На фоне грандиозного кремлевского замысла «похищения Европы» это столь же нелепо, как спорить о том, удобно или нет забивать гвозди микроскопом (что, в принципе, возможно), забывая о его истинном предназначении. Масштаб сталинского замысла на предстоявшую войну был таков, что изучать его надо по глобусу, а не по карте – стометровке в лейтенантском планшете…
* * *
На данном рубеже поиски тайных смыслов и скрытых пружин сталинской дипломатии 1939 г. по общему правилу заканчиваются. Грандиозным замыслом установления на всем континенте pax sovietica исчерпывались, казалось бы, все возможные цели Кремля в его лихорадочной внешнеполитической деятельности весны-лета 1939 г. Но так ли это?
Глава 3. Народ, армия, пакт
Враг в тылу!
Выше отмечалось, что для кремлевских руководителей насаждение социализма в Европе было, прежде всего, вопросом борьбы за сохранение их власти с точки зрения международных условий ее существования. В этом и состояла одна из целей заключения пакта-39. Однако перспектива войны в Европе многократно усложнила задачу обеспечения внутренней безопасности режима. Инструментов, необходимых для ее решения методами внутренней политики, в сталинском арсенале не было. Искать их пришлось опять же на путях политики внешней, и заключение пакта-39 представлялось Кремлю наилучшим выходом из трудного положения.
Поясним. Помимо англо-французской коалиции и Германии у Кремля был еще один враг, который представлял для него бо’льшую потенциальную угрозу, чем обе военно – политические группировки зарубежных стран. Мы говорим об остающейся в тылу режима многомиллионной антибольшевистской России. Неспособная после двух десятилетий властного террора, политического бесправия, полуголодного существования и нескольких волн голодомора на самостоятельное выступление, она была готова при первых же залпах большой войны на рубежах СССР открыть второй фронт – фронт гражданской войны против кремлевской власти. Поражение Белого движения вовсе не означало окончания внутренней междоусобицы в России. В латентной форме она продолжалась как политико – экономическое и идейно – нравственное сопротивление крестьянства насилию коммунистических властей. В области вооруженной борьбы произошла простая смена знамен – белогвардейских штандартов на зеленое знамя крестьянского повстанческого движения и черный флаг индивидуального террора. Как высказался Сталин на заседании Политбюро 3 января 1925 г., мы, коммунисты, «до полной ликвидации гражданской войны далеко еще не дошли, и не скоро, должно быть, дойдем» [40, c. 314–315].
Эта реальность предельно жестко ставила перед советской внешней политикой как ее сверхзадачу исключить безусловно и полностью из всех возможных сценариев развития событий в Европе вариант иностранного вооруженного вторжения на территорию СССР. Военная угроза в Европе, с одной стороны, и внутриполитическое положение, принявшее взрывоопасный характер в результате сталинской практики строительства социализма на народных костях – с другой, стали напоминанием кремлевским вождям о двух страшных родовых травмах, полученных российским государственным большевизмом при появлении на свет, – гражданской войне и интервенции. По свидетельству внука Молотова В. Никонова «он (Молотов. – Ред.) говорил, что шла подготовка к войне, а над страной еще довлел кошмар гражданской войны, когда внешняя интервенция сопровождалась военным расколом в обществе. Руководители страны боялись повторить этот сценарий» [ «Московский комсомолец». – 2016. – 10 мая.].
Действительно, политически взрывчатого материала в стране накопилось предостаточно, и Сталин отдавал себе в этом отчет. А за границей сконцентрировалась огромная эмиграция, которая включала нескольких бывших премьер-министров страны и главнокомандующих вооруженными силами России, способных возглавить новую антибольшевистскую войну. Привыкший мыслить историческими аналогиями, Сталин, по аналогии с событиями 1918–1919 гг., был абсолютно убежден, что в случае иностранного нападения на СССР «сценарий повторится». Он даже проигрывал в уме ситуацию за противную сторону. «Прорваться к Ленинграду, – делился Сталин своими опасениями на Главном военном совете РККА 17 апреля 1940 г., – занять его и образовать там, скажем, буржуазное правительство, белогвардейское – это значит дать довольно серьезную базу для гражданской войны внутри страны против Советской власти»[54] [46, док. № 6].
Мысль о том, что крестьянство, т. е. 80 % населения, если и не восстанет на большевистский режим, то, как минимум, не станет защищать его в случае нападения извне, была для коммунистической номенклатуры общим местом. Приведем всего несколько фактов и выдержек из подготовленных для партийного начальства сводок ОГПУ о настроениях крестьянства в 1927 г. в дни так называемой «военной тревоги».[55]
Так, в деревне Бельково Владимирской губернии из 1043 жителей на собрание «Недели» пришли 16 человек. В другой деревне из 80 явившихся за резолюцию, предложенную властями, проголосовали 16 человек. Резолюция деревенского схода в Иваново – Вознесенской губернии относительно взносов в «Фонд обороны»: «Воевать не хотим, поэтому от всяких пожертвований отказываемся». В 1927 г. пленум ЦК ВКП (б) признал: «Нерабочие элементы, которые составляют большинство нашей армии – крестьяне, не будут добровольно драться за социализм», т. е. за государство сталинской диктатуры. Обитатели Кремля прекрасно помнили, что в 1917 г. отказ армии воевать с внешним врагом за победу правящих классов свалил два режима – царский и временный, и стал прологом к гражданской войне в России.
Более того, перспектива иностранной интервенции вселяла в крестьян надежду на избавление от коммунистического засилья: «Скоро будет война, и тогда начнем бить коммунистов и комсомольцев…»; «Война неизбежна, но на нас пускай коммунисты не надеются – воевать не пойдем»; «Как только откроется война, то мы красным войскам будем стрелять в тыл»; «Казачество округа (Вийский округ Астраханской губернии. – Ред.) живет надеждой на скорую войну и переворот: «Только бы вспыхнула война, дали бы нам оружие, мы бы знали, что делать». Подобных свидетельств многие и многие тысячи хранятся в Российском государственном архиве социально-политической истории.
Если такими были настроения деревни даже в относительно спокойном и сытном, по советским меркам, 1927 году, то в ответ на кампанию 1928–1932 гг. по насильственному изъятию хлеба и колхозному закрепощению крестьян их протест принял форму активных антиправительственных выступлений.[56] Согласно данным ОГПУ в 1928 г. таковых было 1027, в 1929 г. – 1307, а в 1930 г. – уже 13754, в которых только в январе-апреле приняло участие порядка 2,5 млн. человек. 176 из этих выступлений характеризовались как «ярко выраженные повстанческие». Отряды повстанцев действовали в Киевской, Воронежской, Орловской и Брянской областях, на Ставрополье, Кубани и Дону, в горном Дагестане и многих областях Казахстана и Средней Азии, в Сибири, Якутии и на Дальнем Востоке. Росло также число терактов: с 9093 в 1929 г. до 13754 в 1930-м. Только в 1930 г. органы ОГПУ привлекли по делам об участии в антиправительственных выступлениях 179620 человек, 20 тысяч из которых были расстреляны (без учета арестованных и расстрелянных по Казахстану и Восточно-Сибирскому краю) [43, с. 787–788]. Мирный протест принял форму почти полного изгнания крестьянами коммунистов из низовых советских органов, включая и уездные, которые находились в пределах их политической досягаемости.[57]
Напуганный размахом этих выступлений, в начале марта 1930 г. Сталин дает коллективизаторскому шабашу «задний ход» публикацией статьи «Головокружение от успехов», приоткрывшей возможность выхода крестьян из ненавистных колхозов. Объясняя необходимость этого шага, в секретном циркулярном письме в начале апреля 1930 г. ЦК ВКП (б) сообщал: «Если бы не были незамедлительно приняты меры […] мы бы имели теперь волну повстанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших «низовых» работников была бы перебита крестьянами, был бы сорван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение». Продолжение ошибочной политики, говорилось в письме, ведет к превращению антиколхозных выступлений в антисоветские, а широкое применение армии в борьбе с крестьянским протестом сказывается на ее лояльности властям [43, c. 365–370].
Действительно, в 1932 г. особыми отделами ОГПУ в частях Красной Армии было зафиксировано свыше 300 тысяч антисоветских высказываний, в 1933 г. – почти 350 тысяч, из которых 4 тысячи носили характер угроз повстанческой деятельности. В 1932 г. эти угрозы материализуются, например, в ходе очередного восстания на Кубани, к которому присоединяются и красноармейцы. Роптали отнюдь не только «нижние чины»: в 1933 г. в антисоветских высказываниях были уличены свыше 100 тысяч командиров и воинских начальников [2, c. 896]. Картина станет понятней, если учесть, что в то время численный состав армии, флота и авиации составлял 604 тыс. человек. Как отмечал историк В. П. Попов, «для солдатской массы, вышедшей преимущественно из крестьян, неизгладимой осталась жестокость насильственной коллективизации и раскулачивания. Многие военачальники Красной Армии разделяли подобные настроения…» [44, с. 85]. Не на стороне коммунистического режима были симпатии и другого контингента офицерского корпуса – пошедших по различным причинам на службу к большевикам офицеров императорской армии.
Вообще говоря, мы ничего не поймем в мотивах принятия Кремлем тех или иных внешнеполитических решений, не учитывая внутриполитического положения в стране и состояния ее вооруженных сил. Между тем, в работах отечественных авторов по истории международной деятельности СССР эти наиважнейшие аспекты проблемы упорно не замечаются и потому остаются неосознанными широким читателем. Это касается и ранее упомянутого нами основополагающего факта: с середины 20-х по середину 30-х годов у Сталина фактически не было армии. Не держа этого факта в уме, не понять, например, причин паники, охватившей режим в недели «военной тревоги» 1927 г., и последовавших за этим серьезных корректив в международной деятельности СССР. Как и того, почему именно в 1932 г. Москва в авральном порядке заключает договоры о ненападении с Францией, Польшей, Финляндией, Эстонией и Латвией. В этом ключе надо рассматривать и отношения внутри треугольника СССР-Германия-западная коалиция.
В подтверждение приведем два свидетельства, по времени окаймляющие интересующее нас десятилетие. Первое из них – заключение комиссии ЦК РКП (б), изучавшей в начале 1924 г. состояние РККА. В заключении отмечалось: «Красной Армии как организованной, обученной, политически воспитанной и обеспеченной мобилизационными запасами силы у нас нет. В настоящем виде Красная Армия небоеспособна» [цит. по: 47, c. 301]. Через десять лет, осенью 1934 г., в резолюции, принятой по докладу наркома обороны Ворошилова, Политбюро признало, что «без радикального устранения объективных причин, создающих непроходимую пропасть между советской властью и многомиллионной массой крестьянства, невозможно положиться не только на мобилизуемую в случае войны РККА, но даже на ее основное кадровое ядро» [Цит. по: 50, с. 458]. В промежутке между двумя этими датами, в конце декабря 1926 г., начальник Штаба РККА М. Тухачевский докладывал высшему руководству государства: «Ни Красная Армия, ни страна к войне не готовы».[58]