В национал-социалистическом Берлине также прекрасно сознавали непреходящее значение рапалльской политики координации внешнеполитических усилий с СССР в борьбе против Версаля. Принимая 28 апреля полпреда Л. М. Хинчука, Гитлер заявил, что «оба наши государства должны как бы признать непоколебимость факта взаимного существования» и что «независимо от разности мировоззрения обеих стран их связывают взаимные интересы, и эти связи носят длительный характер» [5, c. 25]. «Что до меня, – говорил фюрер еще весной 1934 г., – то я не стану уклоняться от союза с Россией. Этот союз – главный козырь, который я приберегу до конца игры. Возможно, это будет самая решающая игра в моей жизни. Но нельзя начинать ее преждевременно…» [цит. по: 3, c. 109].
Гитлер внимательно следил за сохранением каналов связи с Москвой. В программной речи на первом заседании нового состава Рейхстага 23 марта 1933 г. он подчеркнул, что «борьба с коммунизмом в Германии – наше внутреннее дело», но что «межгосударственные отношения с другими державами, с которыми нас связывают общие интересы, не будут этим затронуты». Тогда же он сделал широкий жест в сторону Москвы, пойдя навстречу ее просьбе об отсрочке мартовских и апрельских платежей по ранее предоставленному Германией кредиту. На заседании правительственного кабинета 26 сентября 1933 г. фюрер потребовал не «разрывать с нашей стороны германо – русских отношений» и не «давать русским повода для такого разрыва» [цит. по: 6, с. 58–59]. В апреле 1933 г., т. е. буквально «на следующий день» после прихода к власти, Гитлер идет навстречу советскому предложению о бессрочной пролонгации Договора о нейтралитете 1926 г. и обеспечивает его быструю ратификацию, чего СССР не удалось добиться от властей Веймарской республики.
Вопрос: как это сочетается с многочисленными «антисоветскими» высказываниями нацистских бонз и действиями германской дипломатии вроде отказа от советских инициатив по созданию обстановки безопасности в Восточной Европе путем заключения т. н. Восточного пакта[8] или совместного гарантирования неприкосновенности прибалтийских государств? (В этом советская историография традиционно усматривала заточеность германской агрессии на восток). Очень просто! «Мне придется играть в мяч с капитализмом и сдерживать версальские державы, заставляя их верить, что Германия – последний оплот против красного потопа», – откровенничал Гитлер в узком кругу единомышленников. – Для нас это единственный способ пережить критический период, разделаться с Версалем и снова вооружиться» [цит. по: 5, с. 16, 59]. Действительно, до конца лета 1940 г. СССР в военных планах Германии даже не упоминался. Пропагандистские и дипломатические выпады против него были призваны стать отвлекающим маневром накануне грандиозного внешнеполитического наступления Берлина на западе.
Под этим углом зрения надо смотреть и на решение Гитлера о продлении договора 1926 г. Оно выглядит как шаг Берлина навстречу пожеланиям Москвы, однако действительным выгодоприобретателем стал сам Берлин. Неизбежная дестабилизация отношений между Германией и англо-французской коалицией в связи с началом осуществления гитлеровской внешнеполитической программы, с одной стороны, и постепенное приспособление СССР к политическим реалиям Европы эпохи Версаля – с другой, кардинально изменили политический смысл Берлинского договора. С начала 30-х гг. из односторонней германской гарантии Советскому Союзу он все больше превращался в свою противоположность – одностороннюю советскую гарантию Германии.[9] Конечным пунктом этой эволюции станет пакт Молотова – Риббентропа. Продление срока действия Берлинского договора, осуществленное Гитлером накануне германского наступления на западном дипломатическом фронте, послужило прообразом его тактики в августе 1939 г. В обоих случаях это была политическая взятка Москве за безопасность восточного фланга Германии – политического в первом случае и военного во втором.
Разрыв, против которого предостерегал Гитлер, все же, произошел, и первой его жертвой стал визит в СССР высокопоставленной делегации Рейхсвера летом 1933 г., отмененный по требованию советской стороны. Однако приход к власти национал-социалистов, по мнению фон Дирксена, здесь был ни при чем: он «совпал с кризисом в русско-германских отношениях, но не он породил его» [4, c. 157]. Если Дирксен возражает против расхожего мнения, что разлад в этих отношениях был вызван идеологической несовместимостью германского национал-социализма с советским большевизмом, то это верный анализ ситуации. Сталин с ним соглашался. "Мы далеки от того, – говорил он на XVII съезде ВКП (б), – чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной" [81, с. 13]. Ни в Берлине, ни в Москве не были заинтересованы в радикальном свертывании связей; в соображениях внутренней политики достаточно было просто сделать их менее демонстративными.
Прав Г. Дирксен и в том, что ко времени начала гитлеровского правления отношения между двумя странами уже были отягощены целым рядом конфликтов и нерешенных проблем и из них быстро выветривался «дух Рапалло». Германия обвиняла Москву в поощрении радикализма в деятельности КПГ, в разорении крестьянских хозяйств немцев – граждан СССР в ходе коллективизации и репрессиях против них и членов их семей, в преследованиях немецких священников, а также инженеров и техников, проживавших в СССР или работавших там по контрактам, и пр. Очень не понравилось Берлину и заключенные в 1932 г. советско – французский и советско – польский договоры о ненападении. Москва выдвигала встречные претензии за внешнеполитическую переориентацию Германии на западную коалицию, заигрывание с Японией, удар по военному сотрудничеству, вмешательство во внутренние дела СССР в форме протестов против указанных выше репрессий. Обоюдное разочарование вызывали результаты торгово-экономических связей. Состоявшиеся 11 и 13 декабря 1933 г. беседы Литвинова с послом Германии в СССР Р. Надольным дают объемное представление о состоянии отношений между двумя странами [58, c. 740–741].
Обе стороны были заинтересованы в расчистке этих авгиевых конюшен, и в течение долгого времени главы дипломатических ведомств и представительств СССР и Германии занимались урегулированием многочисленных споров, частных претензий и т. п. «Вся горечь, накопившаяся за последние годы, выплеснулась в этом потрясающем и беспрецедентном акте очищения», – свидетельствовал бессменный советник германского посольства в Москве Г. Хильгер. Однако в отношении двух основных встречных претензий сторон компромисса не было: Германия хотела получить публичное заверение советского правительства в том, что оно отмежевывается от поддержки мирового и, особенно, германского коммунизма; Москва, со своей стороны, требовала от Берлина клятвы в верности договору в Рапалло [56, c. 284–285].
Эксцессы, присущие «национал – социалистической революции», как всякой другой, все же не могли не сказаться на состоянии дел. Последовали нападения штурмовых отрядов Э. Рёма и полиции на ряд коммерческих и иных учреждений СССР и на отдельных его представителей, в том числе корреспондентов ТАСС, «Правды» и «Известий». К большому неудовольствию Москвы фюрер не осудил должным образом эти недружественные акции. Политбюро, однако, сочло целесообразным не нагнетать обстановку и 25 октября инструктировало Литвинова дать немцам понять, что «мы не намерены углублять конфликт и готовы сделать все необходимое для восстановления прежних отношений» [10, с. 295]. Однако процесс отчуждения рапалльских партнеров друг от друга продолжился.
Представляется, что – по большому счету – это отчуждение со стороны СССР стало результатом постепенной переориентации его внешней политики с Германии на негерманскую Европу под воздействием разнонаправленных изменений в политическом положении европейских стран и Советского Союза. Если к концу 20-х годов Европа в основном вышла из зоны послевоенной социально – политической турбулентности,[10] то СССР, напротив, вошел в нее в результате политики коллективизации. На начатую Кремлем войну за хлеб с представляющим 80 процентов населения страны крестьянством деревня ответила восстаниями, лояльность крестьянской по составу Красной Армии повисла на волоске. Производство сельскохозяйственной продукции упало в разы, имея следствием сокращение экспортной выручки и возникновение кризиса внешнеторгового платежного баланса, что грозило уже срывом политики индустриализации в результате недополучения по импорту оборудования, сырья и технической помощи. Пик кризиса неплатежей во внешнеэкономических отношениях пришелся на 1932–1933 гг.
В этих условиях мечты о советизации континента пришлось отложить до лучших времен. Лишившийся зубов волк счел за благо для себя вырядиться на время в овечью шкуру. Требовались внешняя безопасность, нормальный товарообмен, кредиты и техническая помощь, а получить их можно было только от правительственных и деловых кругов Запада. На московской политической бирже акции германского партнера по дестабилизации Европы резко упали в цене. Напротив, начиная с 1928 г. Москва приложила немалые усилия, чтобы сблизиться с Парижем, но по разным причинам они оказались тщетными. В результате, как еще в 1931 г. Литвинов писал Кагановичу, «мы […] сейчас танцуем на германской ноге» [10, с. 212]. Однако появившиеся признаки возрождения германской угрозы сделали Париж и Москву более покладистыми, а советско – французский rapprochement[11] – неизбежным, и осенью 1932 г. был заключен договор о ненападении между двумя странами. Нарком ориентирует советского полпреда в Париже В. С. Довгалевского, что в Москве «взяли твердый курс на сближение с Францией» [58, с. 736]. Этот курс был закреплен вступлением СССР в сентябре 1934 г, в Лигу наций, которая была частью Версальского миропорядка.[12]
Представляется также, что в 1933 г. и Москве, и Берлину просто была нужна пауза, чтобы лучше присмотреться к своему экзотическому партнеру и понять, как с ним строить отношения, Впрочем, и период между апрелем 1933 и августом 1939 гг. нельзя назвать «мертвым сезоном» в советско-германских отношениях. Вполне успешно развивается экономическое сотрудничество. 20 марта 1935 г. Гитлер идет на подписание соглашения «Об общих условиях поставок из Германии в СССР». В развитие его 9 апреля заключается межправительственное соглашение, предусматривавшее, в частности, предоставление германского кредита в размере 200 млн. марок на финансирование торговли с СССР в течение пяти ближайших лет. Немцы предлагали увеличить размер кредита до 500 млн. и даже до 1 млрд марок, но по рекомендации НКИД Кремль отказался от этих предложений из-за угрозы попасть в чрезмерную экономическую зависимость от Германии. Что касается советских инициатив политического характера, в частности, настойчиво выдвигавшейся в 1935–1936 гг. идеи подкрепить Договор о нейтралитете 1926 г. договором о ненападении, то они не находили отклика в Берлине. Гитлер не спешил отвечать взаимностью, потому что, преждевременно встав на путь возрождения антизападного рапалльского альянса, он не добился бы тех многочисленных уступок, на которые Лондон и Париж шли в рамках избранного ими курса на умиротворение Германии.
Упорный отказ Германии гарантировать уважение восточноевропейского статус кво спровоцировал у советской внешней политики приступ пацифизма. Из инструментария царской дипломатии достали идею тройственной антигерманской коалиции в составе России, Великобритании и Франции и назвали ее «борьбой за коллективную безопасность в Европе».[13] «Борьба» увенчалась в 1935 г. подписанием хотя и не работающего в военном плане, но политически очень важного договора о взаимопомощи с Францией. Это был выход советской внешней политики на принципиально иной уровень отношений с одной из двух главных европейских держав. Кроме того, с помощью «французского ключа» Москва получила возможность отпирать двери для переговоров с ориентировавшимися на Париж лимитрофами – Польшей, Чехословакией и Румынией. Наконец, «особые отношения» с Францией могли сыграть важную роль амортизатора в трудных советско-британских отношениях.
Если для М. М. Литвинова договор стал первым камнем в фундамент здания будущей англо-франко-советской коалиции, то Сталину он был нужен, главным образом, как орудие шантажа Гитлера. Не отказываясь рассматривать союз с западной коалицией как страховой полис на случай германской угрозы, Кремль все же надеялся, что из страха оказаться окруженным новым штальринг.[14], фюрер бросится ухаживать за Москвой, чтобы переманить на свою сторону и, тем самым, похоронить идею ее союза с Парижем и Лондоном. То есть вернется к политике Рапалло. Средство, однако, оказалось слишком сильным: Гитлер смотрел на договор глазами Литвинова и счел его действительно началом возрождения большого антигерманского альянса.[15] Он подозревал, что Москве была нужна только видимость укрепления отношений с Берлином для того, чтобы шантажировать этой угрозой Великобританию и, тем самым, побудить ее скорее присоединиться к советско-французскому союзу. Лидирующая роль Литвинова как архитектора пан – европейской системы коллективной безопасности, казалось, не оставляла места для иных интерпретаций политики Москвы. На советско-французское сближение нацистский режим отреагировал, в частности, потоком враждебных и оскорбительных выпадов в адрес СССР и его лидеров на Нюрнбергском партийном съезде осенью 1936 г. Однако ради достижения желанной договоренности с Германией Кремль проглотил эту обиду и отверг предложение НКИД об ответных действиях на правительственном уровне, поручив это газетам. [35, с. 762; 10, с. 341].
Обозначившиеся различие в понимании Кремлем и НКИД конечной цели в германском вопросе побудило Сталина замкнуть его на себя. Его доверенным лицом в Берлине стал Д. В. Канделаки, специально для этого назначенный на должность торгпреда. (По личным указаниям вождя действовали также главный специалист партии по Германии К. Б. Радек и назначенный на должность советника полпредства С. А. Бессонов). Ввиду запрета, наложенного фюрером на политические заигрывания с Москвой, формально неполитический характер должности Канделаки был весьма кстати. Перед ним как торгпредом открывались двери высоких кабинетов, в том числе директора Имперского банка Я. Шахта. Встречи сторон проходили в 1935–1937 гг. В ходе беседы с Шахтом в декабре 1936 г. Канделаки сделал заявление от имени Сталина и Молотова о желании СССР улучшить двусторонние отношения и провести официальные переговоры на этот счет. Торгпреду поручалось подчеркнуть, что в глазах Москвы отношения с Германией имеют приоритет перед отношениями с Парижем: «Мы пытались получить гарантию от самого германского правительства,[16] но это не удалось. Отсюда и заключение советско – французского пакта о взаимной помощи…» [цит. по: 121, с. 97].
Канделаки не сумел выполнить поручение вождя навязать своим берлинским визави политическую повестку. В середине декабря 1936 г. Г. Геринг пригласил для беседы советского полпреда в Германии Я. З. Сурица и по распоряжению фюрера фактически сделал представление, хотя и в мягкой форме, по поводу активности торгпреда. Вместе с тем, он заявил, что является сторонником развития экономических отношений с СССР «независимо от состояния политических отношений между двумя странами» и «понимает их значение». «Говоря о своем искреннем желании развивать хозяйственные отношения с СССР, он сказал, – отмечается в записи беседы полпреда, – что это отвечает и его взгляду на желательность нормализации и политических отношений, и при этом припомнил заветы Бисмарка». Явно предлагая себя на роль «человека Москвы в Берлине», Геринг обратил внимание дипломата на то, что сам он никогда не допускал никаких выпадов против СССР и его руководителей после прихода нацистов к власти [10, с. 347]. В январе 1937 г. Сталин тайно от Литвинова предпринял через «своего» торгпреда попытку обналичить выданный Герингом политический вексель, но по распоряжению фюрера контакты были прерваны, правда, с намеком на возможное их продолжение в будущем. Вскоре Канделаки будет отозван из Берлина и репрессирован (расстрелян).