Противостоять этой угрозе в Кремле рассчитывали, развернув германскую агрессию на запад (данная задача будет решена подписанием пакта-39) и оставаясь возможно дольше нужными Берлину в политическом и экономическом отношениях, что стало основным содержанием международной деятельности Кремля в 1939 – первой половине 1941 гг. Нейтрализация германской угрозы указанным выше способом имела, однако, тот недостаток, что давала Лондону и Парижу основания рассматривать СССР как фактического союзника Германии, т. е. воспроизводилась ситуация весны 1918 г. – кануна прибытия антантовских войск в Советскую Россию. Поэтому наряду с широкоформатной германской интервенцией в Москве рассматривали возможность осуществления ее точечного варианта силами англо – французской коалиции по примеру 1918–1919 гг., т. е. путем высадки экспедиционных сил все в тех же Мурманске и Архангельске – на севере, и Крыму, Одессе и Новороссийске – на юге. Однако эта угроза была несопоставима по масштабу с германской.
В Кремле также учитывали, что самостоятельно угроза англо – французской интервенции не существовала, и могла возникнуть, да и то необязательно, только как реакция западной коалиции на квазисоюзнические отношения Москвы с Берлином. Таким образом, летом – осенью 1939 г. единственным объектом советской политики умиротворения неминуемо должен был стать именно Берлин. 14 августа 1939 г. Риббентроп поручает Шуленбургу укрепить Сталина в этом мнении. «…Капиталистические демократии Запада, – говорилось в телеграмме рейхсминистра, предназначенной для передачи в Кремль, – являются неумолимыми врагами, как Национал – Социалистической Германии, так и Советского Союза. Сегодня, заключив военный союз, они снова пытаются втянуть СССР в войну против Германии. В 1914 году эта политика имела для России катастрофические последствия» [36, с. 582]. Ранее в беседе с временным повереным в делах СССР в Германии Г.А. Астаховым 2 августа Риббентроп выразился проще: «Русский царь пошел вместе с Англией и в результате поплатился троном». Сталину предлагалось задуматься о своем пребывании в Кремле.
Вождь вряд ли нуждался в риббентроповском напоминании. Неплохо знавший его Троцкий писал: «Международная политика полностью подчинена для Сталина внутренней. Внутренняя политика означает для него, прежде всего, борьбу за самосохранение. Политические проблемы подчинены, таким образом, полицейским» [135, c. 138]. Взятая во всей полноте действительность решительно сдвигала проблематику советского выбора между двумя европейскими центрами силы в сторону учета его последствий для внутриполитического положения в СССР.
В те же дни в западных столицах мучительно решали вопрос о том, что им обойдется дороже: немецкая болезнь или московское лекарство. Было ясно, что за советскую помощь придется заплатить согласием на установление контроля Кремля над значительной частью Европы. Даже если бы войны удалось избежать путем принуждения Германии к миру, то и в этом случае Восточная Европа попадала под сильнейшее влияние Москвы. Дело в том, что в качестве непременного условия своего участия в трехстороннем соглашении СССР выдвинул требование о признании за ним права вводить войска на территорию соседних восточноевропейских стран всякий раз, когда, по его мнению, для них возникнет угроза прямой и даже т. н. «косвенной» агрессии со стороны Германии. Последний термин, до тех пор практически не применявшийся в международном праве, трактовался Москвой столь расширительно (включая в себя и чрезмерную экономическую зависимость, и усиление влияния «прогерманских элементов» внутри этих стран и пр.), что ставил их в сильнейшую зависимость от возможного произвола Кремля.
Вот почему вступая в переговоры, каждая из сторон поспешила дать Берлину понять, что ее участие в них – это всего лишь подготовка «запасного аэродрома» и что она предпочла бы договориться обо всем с самой Германией. (Здесь необходимо оговориться, что в то время в трех столицах не могли себе и представить, с какой Германией они имеют дело). Впрочем, по – настоящему свободным в выборе образа дальнейших действий был только СССР, не имевший никаких обязательств перед остальными участниками комбинации, тогда как гарантии безопасности, данные 31 марта 1939 г. Великобританией и Францией[21] Варшаве, заметно сужали пространство для их политического маневра. Западная граница Польши являлась той «красной линией», до которой англо – французская коалиция была готова политически отступать, пытаясь умиротворить Германию ценой уступок в разного рода частных вопросах, и надеясь, таким образом, обойтись без дорогостоящей помощи Москвы. Последней реализованной попыткой остановить Германию на этом рубеже стало заключение 25 августа, т. е. уже после подписания пакта-39, англо – польского договора о военной взаимопомощи.
Официозная пропаганда, как раньше советская, возлагает ответственность за срыв переговоров на западных партнеров, обвиняя их в грехе «закулисных» контактов с Берлином, имевших целью достичь с ним модус вивенди без участия СССР. И это правда. Действительно, Лондон и Париж надеялись откупиться от Гитлера и остановить его ценой разного рода мелких уступок, главным образом, за счет Польши. Мюнхенский хмель еще не выветрился из голов английских и французских руководящих деятелей. Однако Москва отнюдь не уступала в «закулисной активности» партнерам по переговорам, а, пожалуй, и далеко превосходила их. Поскольку о параллельных советско – германских попытках договориться зачастую умалчивается, приведем хронологию наиболее значимых из них:
– 17 апреля: беседа полпреда А. Ф. Мерекалова со статс-секретарем МИД Германии Э. фон Вайцзеккером о возможности кардинального улучшения отношений между двумя странами. Собеседники согласились, что идеологические разногласия не должны стать камнем преткновения на этом пути [13, с. 28–29]. Беседа состоялась, конечно, не случайно, в тот самый день, когда в Москве заявили о согласии вступить в трехсторонние переговоры с Великобританией и Францией. Причем это был первый деловой визит полпреда за почти год его пребывания в должности. Визит Мерекалова, состоявшийся сразу после начала англо – франко – советских контактов, должен был продемонстрировать Берлину, что соглашение с западной коалицией не является пределом мечтаний СССР. Тогда же военный атташе СССР в Берлине комкор М. А. Пуркаев имел беседу с представителями верховного командования Вермахта.
Здесь необходимо упомянуть о совещании по вопросам европейской политики СССР, созванном в Кремле 21 апреля. Его материалы до сих пор засекречены; известно только, что под председательством Сталина в нем приняли участие члены комиссии Политбюро по вопросам внешней политики Молотов, Ворошилов, Микоян и Каганович, а от НКИД – Литвинов, замнаркома Потемкин, полпреды Майский и Мерекалов и от полпредства в Париже советник представительства Крапивенцев. Персональный состав совещания однозначно указывает, что решался вопрос о том, с ориентацией на кого – союзников или Германию – СССР встретит новую мировую войну. На появившуюся возможность выбора указывала обнадеживающая беседа полпреда Мерекалова с Вайцзеккером. «Партийную» линию ориентации на Германию отстаивали Молотов и Мерекалов; за «государственническую» политику союза с Францией и Великобританией ратовали Литвинов и Майский. Насколько можно судить по косвенным признакам, в итоге совещания Кремль все же дал наркому шанс доказать на деле возможность договориться с западной коалицией. Однако результаты переговоров полпредов в Форин Офис и на Кэ д’Орсэ,[22] показались Москве неудовлетворительными, и выбор ориентации на Берлин стал неизбежным.
– 5 мая: беседа заведующего восточноевропейским сектором отдела экономической политики МИД Германии К. Ю. Шнурре с временным поверенным в делах СССР в Германии Г. А. Астаховым. Шнурре сообщает о положительном решении поставленного ранее полпредством вопроса относительно выполнения советских заказов, размещенных на заводах «Шкода» еще до поглощения Чехии Германией. Астахов заявляет, что усматривает в этом указание на возможность позитивного развития советско-германских отношений, и, в свою очередь, фактически предлагает так же оценивать факты смещения Литвинова и назначения Молотова на пост наркома иностранных дел. [13, c.31].
– 15 мая: статс – секретарь МИД Германии Э. Вайцзеккер просит посланника Болгарии в Берлине П. Драганова быть посредником и передать Астахову, что Германия готова к широким экономическим и политическим переговорам с СССР [104, с. 366].
– 17 мая: беседа Шнурре с Астаховым об удовлетворении советской просьбы о сохранении торгпредства СССР в Праге и о продолжении действия заключенных ранее с Чехословакией торговых соглашений. Обсуждение общих перспектив советско-германских отношений. Астахов ссылается на Рапалльский договор и ставит под сомнение успех трехсторонних переговоров. Астахов не мог самостоятельно выступить со столь важными политическими заявлениями, тем более противоречащими официальной позиции Кремля. Это было сделано явно по прямому указанию из Москвы в качестве аванса Берлину [13, c.31–33].
– 20 мая: в ходе беседы с Шуленбургом Молотов заявляет, что для успешного завершения ведшихся экономических переговоров «должна быть создана соответствующая политическая база» [13, c.34].
– 28 мая: беседа Шуленбурга с Молотовым. Молотов высказывает мнение, что нормализация отношений между двумя странами желательна и возможна. Посол сообщает в Берлин: «Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу. Наше предложение о проведении только экономических переговоров не удовлетворило его» [13, c.34].
– 14 июня: выполняя просьбу Э. Вайцзеккера, П. Драганов в беседе с Астаховым посоветовал затягивать трехсторонние переговоры и выжидать. «Если вас беспокоит появление немцев в Прибалтике, Бессарабии и т. п., – передал посланник сделанные Вайцзеккером авансы, – то по этим вопросам вы сможете с немцами договориться, они охотно пойдут здесь на самый широкий обмен мнениями». Разумеется, Астахов понял, что это «намек на возможность договориться о разделе «сфер влияния» [22, док. № 403]. Уже на следующий день Драганов передал в МИД Германии советский ответ: если Германия сделает заявление, что не будет нападать на СССР или заключит с ним пакт о ненападении, то Советский Союз не станет подписывать соглашение с Великобританией и Францией [104, с. 366].
– 29 июня: раздосадованный медленным прогрессом торгово – экономических и политических переговоров, Гитлер приказывает притормозить их с целью шантажа Москвы.
– 1 июля: в беседе замнаркома В. П. Потемкина с Шуленбургом последний настойчиво утверждал о желании Берлина наладить отношения с СССР. В ответ Потемкин призывает Германию продемонстрировать «серьезность и искренность своего стремления улучшить отношения с СССР» [21, c. 516].
– 22 июля: возобновление переговоров о торговле и кредите.
– ночь с 26 на 27 июля: беседа Шнурре с Астаховым относительно скорейшего достижения советско-германского стратегического согласия. Беседа стала генеральной репетицией начавшихся вскоре переговоров о пакте. Шнурре: «Что может Англия предложить России? Самое большое – участие в европейской войне, вражду с Германией, но ни одной устраивающей Россию цели. С другой стороны, что можем предложить мы? Нейтралитет и невовлечение в возможный европейский конфликт, и, если Москва пожелает, германо-русское понимание относительно взаимных интересов, благодаря которому, как и в былые времена (благословенные времена польских разделов. – Авт.), обе страны получат выгоду» [13, c. 38–43]. В Берлине знали, на какую приманку ловить Кремль! Еще 6 октября 1934 г. Политбюро записало в своем решении: «В интересах Советского Союза лежит такой, в конечном счете, неизбежный для «умиротворения», передел Европы, при котором предметом раздела явилась бы Польша»[23] [50, c. 442]. После того, как взаимный зондаж достиг этой стадии и показал, что учет взаимных интересов возможен, «события, – по выражению их участника советника посольства Германии в Москве Г. Хильгера, – обрушились с драматической быстротой и в течение всего нескольких дней привели к заключению договоров, чреватых серьезными последствиями».
– 2 августа: беседа Риббентропа с Астаховым о судьбе Польши и Балтии в контексте советско – германского сближения [13, c. 44–46].
– 3 августа: беседа Молотова с Шуленбургом. Посол подтверждает, что все заявленное Шнурре Астахову соответствует взглядам имперского правительства, говорит об уважении Германией интересов СССР в Балтийском регионе, в Польше и Румынии и высказывает мнение, что «между СССР и Германией не имеется политических противоречий». Молотов приветствует процесс нормализации советско – германских отношений [22, док. № 525].
– 11 августа: принятие Политбюро решения о вступлении в официальные переговоры с немцами.
– 13 августа: состоялась очередная беседа Астахова со Шнурре. Астахов подтверждает заинтересованность СССР в обсуждении поднятых немцами вопросов [13, c. 46–47].
– 14 августа: послание Риббентропа Молотову с предложением о широкоформатных переговорах в ходе его предполагаемого визита в Москву. Молотов предлагает заключить пакт о ненападении или подтвердить договор о нейтралитете 1926 г. «с одновременным подписанием специального протокола», фиксирующего условия советско – германского территориально – политического размежевания в Восточной Европе [13, c. 47–56].
– 16 августа: послание Риббентропа Молотову о согласии имперского правительства на советские предложения, в частности о пакте. Молотов заявляет Шуленбургу о готовности Москвы заключить торгово-экономическое и политическое соглашения с Германией. Дается принципиальное согласие на визит Риббентропа [13, c. 57–61].
– 19 августа: состоялись две беседы Шуленбурга с Молотовым о заключении пакта и сроках визита Риббентропа в Москву [13, c. 64–66].
– 19 августа: подписано торгово – кредитное соглашение между СССР и Германией.
– 21 августа: послание Гитлера Сталину с выражением согласия на советское предложение о пакте: «Заключение пакта о ненападении означает для меня закрепление германской политики на долгий срок. Германия, таким образом, возвращается к политической линии, которая в течение столетий была полезна обоим государствам». Также содержится просьба ускорить прием Риббентропа в Москве [13, c. 70–71].
– 21 августа (спустя 2 часа): ответ Сталина Гитлеру с согласием на приезд Риббентропа 23 августа [13, c. 72–74].
Как видим, «закулисная» активность советской дипломатии по интенсивности и содержательности была исключительной.
Следует иметь в виду, что еще прежде из Москвы в Берлин был послан мощный сигнал об ее истинном отношении к предстоящим переговорам с Лондоном и Парижем. Им стала отставка европейски признанного архитектора системы коллективной безопасности М. М. Литвинова с поста наркома буквально накануне начала переговоров о создании этой самой системы! Москва демонстративно давала Берлину понять, что рассматривает, как более предпочтительный, вариант советско-германского сближения. Там, конечно, это так и расценили. «Отставка Литвинова явилась решающим шагом, – докладывал Гитлер высшим военным чинам Рейха на совещании 22 августа 1939 г. – После этого я моментально понял, что в Москве отношение к западным державам изменилось» [7, с. 95]. Об этом же говорилось в письме фюрера Б. Муссолини от 25 августа с изложением результатов переговоров в Москве [23, док. № 35].