– Едут! Едут! Едут!
Регент потонул в блаженстве. Заметил, сколько народу обернулась на этот голос, почти все. Может и подзабыл что, да ведь и прежние порядки за рамки выходили, но в нужный момент он сел за клавесин, приглушённо сопровождая Бенду, стоявшего возле Марженки молчаливой свитой трёх королей и запел:
Хвала тебе Царю Царей,От трёх неверных королей,Преклоним головы в коронахПеред Венцом Твоим и Троном!Тебе навек верны!Именно так и решил Подгайский. Народ уже не только головы свернул – люди просто повернулись к хору. Все взоры устремились на регента, отступившего и осматривавшегося в алтаре пана патера Карлика.
Потом Бенда запел с хором, в котором пели и пан секретарь и пан лекарь.
Превосходно! Ошеломительно!
Снова зазвучали скрипки и другие инструменты, вступление напева декана звенело и кружилось, всё шло как по маслу. И Марженка вошла в нужный образ. Перед тем как взять высокую ноту, голос её обрёл такую силу, что звучал как никогда чисто и звонко.
Бледное личико девушки при этом зарделось. С великим восхищением любовался юной певицей молодой тенор, всё живее солируя вслед за её соло, открывая всё новые возможности голоса. Голубоватые волны курящегося ладана овеивали ароматом весь костёл.
– Ite, messa est!2 – прозвучало наконец, и великий перезвон подтвердил окончание мессы и наступление полудня.
Народ начал выходить из костёла, и все только и говорили, что о сегодняшней мессе.
Хвалили музыку, хвалили Марженку, но больше всего пение нового тенора. Лицо Подгайского пылало, и едва тот смог оторваться от органа, тут же принялся жать руку Бенды.
А прочие певцы, покидая хор, расхваливали сегодняшнее пение Марженки: «Просто прекрасно!»
Марженка никому ничего не отвечала, просто потому что каждый раз не знала, что и сказать. С полным триумфом уводил регент своих гостей домой, улыбаясь каждый раз, когда народ разглядывал нового певца. А в его школе был накрыт стол.
II. В «вертепе»
Минуло воскресенье, и уже понедельник приближался к вечеру.
Отгремел вечерний перезвон и ещё отдавало в зимних сумерках тоскливым заупокойным «о бедных душах». Потом и перезвон умолк, и в приходе всё стихло. С тёмного неба посыпал снег, подгоняемый быстрым ветром. Закат зарумянил окна. Тут и там между домами вспыхивал свет, на улицах постепенно вспыхнули фонари, и тьма отступала. В низеньком домике на улице, ведущей к Находу, зажглись сразу несколько окошек – то был трактир, который тут называли «вертепом».
В трактирной избе над столом неподалёку от больших тёмных камней стоя горела подвесная лампа, слабо освещая всё вокруг. На стене весело несколько пальто с двойными воланообразными воротниками, всё больше тёмные, а над ними на треноге шляпы и выдровки – шапки из шкурок выдры.
Хозяйничал в вертепе Яролимек и по праву старшего уселся вместе с гостями, а его дочь разносила пиво в кувшинах из оловянного камня и смолистых жбанах. За столом «по соседству» сидели Суханек, Брахачек, кожаных дел мастер Брихта и городской писарь. Пришёл и член городского магистрата, ратман Земан, который всегда подписывался как Земанн.
Так рассаживались каждый вечер. Напивались в вертепе изрядно, беседовали рассудительно, при этом умели и слушать, так миг за мигом и убивали нудный поток зимних вечеров. За окнами сыпал снег, временами завывал ветер, а в вертепе горел очаг, да крепкое пиво казалось нектаром.
Сегодня соседи рассуждали о том, какая жуткая метель разыгралась с самого утра, вспоминая что сулят приметы в это время года. Ратман Земан поделился случаем, распространившимся в новостях, да и возбудившем опасения. Слышал, что когда-то в Праге снегом чуть весь свет не завалило.
– Да ладно? – выспрашивали соседи так, будто рассказчик узнал эту историю от кого-то лично.
– Вот так. Мело, мело, да и замело. У нас-то снегу, стаявшему есть куда стекать – в реки ручьями, а там такие возвышенности, как в Штирии, что ближе к Австрии, там, где снег с гор не сходит. Превращается в лёд и с каждым годом подступает к горам, всё тяжелее и тяжелее, так и совсем всё снести можно…
– Да как же так?
– Запросто может разрушить, – догадался Брахачек.
– Иначе куда денется…
– Да ведь…
– Эх, тоже мне новость! – опомнился первым Яролимек, – Будто о конце света ничего нового и не придумать!
– Точно! Все под Богом ходим.
– Но всё же… Ммм… И навалило же снегу…
– Навалило, – откликнулся писарь, но тут его будто озарило, заставив вдохновенно заговорить, – А как же Святое Писание? Вспомните, что там про Конец Света сказано?
И тут все согласились, охотно закивали – так спор и разрешился.
Кукушка в часах прокуковала семь раз, и тут Яролимек посмотрел на доселе пустующий стул. Пробило семь, а пан учитель… Странно. Обычно без четверти семь уже являлся регент, держа фонарь в левой руке, а трость с кисточкой в правой. Но вот уже и семь пробило, а он так и не пришёл.
– Значит, не придёт.
– Почему?
– В общем, остался без пальто, а тут такая метель, – лукаво усмехнулся Яролимек.
– Значит, правда?
– Да всем и так ясно, – подтвердил Земан и поведал всем о том, как к Подгайскому попал молодой чужестранец, тот самый, что пел в праздник на хорах. Все признали, что пение было превосходным, да и сам парень – каким голосом и талантом одарён!
А как милостиво и участливо благоволил ему регент, даже свежее бельё подарил. После обедни у него ещё долго играли и пели, учитель даже соседей не навестил в тот вечер, так был занят своим гостем. А хозяйка предоставила ему для ночлега лучшую комнату, застелив постель прогретым одеялом.
А что такого, это же потомок самого Бенды!
В ту ночь все слышали, как регент снова играл мессу трёх королей с новым соло на скрипке – всем на удивленье да с таким адажио сам мастер Франтишек Бенда расплакался бы от зависти. Но утром гость не проснулся – разбудить его пытались и даже когда мессу отзвонили, дверь комнаты так и не отворилась и никто не отозвался. Потом все заметили, что окно в комнате открыто, и соловушка упорхнул, а с ним и пальто пана учителя, и меховая шапка, и бельё и ещё что-то. Хозяйка обо всём этом не распространялась. Однако в доме учителя поднялись шум и суета. Подгайска почём свет ругала мужа, что доверяет всем из-за своей страсти к музыке. А его самого больше всего расстраивало не украденное добро, а то, что такой музыкант и певец оказался вором, опозорив в своём лице всех музыкантов.
А прекрасная скрипка Бенды!
Жена учителя голосила на всю округу, да и комиссия приличная собралась, но чем они могла помочь? От Бенды и след простыл. Едва явившись, почтенная комиссия, так за окном и скрылась. Задачка кто и откуда была неразрешимой. Метель за ночь намела сугробы, уничтожив все следы.
И вот теперь в вертепе все задумались, поглядывая на пустой стул по соседству, размышляя о произошедшем, а в уголке за камнем сидела дочь Яролимека, шкодливо выведывая у маменьки, что дочь учителя Марженка по уши влюбилась в певца, доставившего её семье столько хлопот.
Пока бабы исподволь сплетничали, пустующий стул Подгайского отодвинули, так ничего и не решив. Местный писарь вытащил из-под полы книжечку, по которой читал два вечера подряд. Когда принёс её впервые, рассказал о ней, что это «ни просто мимолётная история, но печатная проповедь, да ещё такая прекрасная, что её стоит прочесть каждому, особенно в нынешнее лихое время».
Та книжка обстоятельно рассказывала о французских путях свободы, и писарь, надев костяные очки, держа на вытянутой руке перед собой книжку, принялся читать вторую главу, которая доказывала, что христианское мировоззрение виновно во всём, что только возможно, и что потрачено, чтобы та часть французской свободы, которая уже существовала, теперь была разрушена. Все набожно прислушались. «Если бы наступило благоденствие и существовала ненависть против наказания лихорадки свободы, а также праведного исправления подобной несправедливости, можно было бы в каждом зажечь огонь подобной веры! Неужели вы не хотите и не способны захватить для себя хоть капельку свободы, чтобы ваша родина и вся чешская земля закрепилась за вами?.. Вас же беспокоят, права всего народа да и ваши собственные. Бейте каждого, кто ограничивает вашу свободу и ваше право.
– Вот и до нас дошло! – глубоко вздохнул Земан.
– Ну да, ясно.
– Слава Богу. Только разок.
– А может и скрыто где.
И минуты не прошло, как дверь в трактир отворилась, и на пороге показался новый гость. Это был мужчина среднего роста, укутанный в тёмно-синее пальто.
За столом «по соседству» удивились.
Все погрузились в свои думы.
С волками жить – по-волчьи выть.
А гость снял пальто, повесил его на стену и встал посреди избы, разглядывая посетителей.
Он был в тёмно-коричневом камзоле до колена, в чёрных штанах и в башмаках, набитых свежим снегом. По одёжке вроде и похож на соседей, но с гребнем в волосах и совсем без косички. Волосы ниспадали ему на брови, покрывая лоб кудрями. Почти потускневшее лицо изборождённое морщинами делали строгим орлиный нос и широкая седая борода. Густые брови подняты, под ними слева горел глубоко впавший серый глаз. Правый глаз был слеп.
Незнакомец не сел за соседний стол, а пристроился в одиночестве в углу.
Не осталось у Яролимека даже пустующего стула учителя и ничего другого, что собравшиеся могли бы предложить гостю. Да и говорить о нём не решались – местные говорили лишь о местных. Тот сам поведал, что был знатным паном, неженатым по имени Валентин Кохан, но все в округе прозвали его «слепым молодцем».
И тут Яролимек позволил ему занять пустующий стул учителя.
III. «Слепой молодец»
Валентин Кохан оговорился, что уже устал от чтения, и его тонкие губы при этом скривились в улыбку.
Писарь подметил, что прочёл верно.
– Жаль, раньше не пришёл, поздно услышал, что сегодня узнал, уже самый конец. Но вижу и в этих словах много правды.
– Вот так «слепой молодец»!
– Да, и своей правдой безбожные французские мятежники уже успели недобрых дел натворить.
– Так ведь и добрых тоже. Вот кто и получил, так по заслугам. А ведь прочим и помогли, как и нам свободу дали.
– Хммм… Да какая там свобода! – возразил писарь, – Коли столько народу полегло за неё…
– Так ведь и оковы пали, и дышать вольнее стало, чтобы все равны стали перед Господом Богом, – выругался «слепой молодец».
– Но Вы не берётесь утверждать, как и прочие, принявшие тот бунт. Однако припомните, началось*то у нас вроде как со свободы, а вышло что: пустая возня, суета и недоразумение, – твердил Земан.
– Прямо как дети неразумные. А как же тысячи местных жителей, сбитых с толку, получившие лишь суету и недоразумение от такой свободы.
– Хммм… И не говорите, против Воли Божьей и святой веры и так много попущено – дай только волю всяким еретикам.
На те слова Брахачек под столом тихонько постучал Суханка, и все устремили свои взоры на Кохана, ожидая, как он отреагирует на подобные уловки и намёки на подозрения в «тайном масонстве» и безбожии.
– Был приказ императора Йозефа, а он не очень-то разобрался в ситуации.
Все смолкли. Они-то ждали чего-то другого против веры, еретического, а тот прикрылся приказом!
– А также поручено, – снова парировал писарь, – Чтобы в костёлах или на улицах майские ветви не выносили при процессе изнесения божественного тела.
– Жаль, но видно император по молодости в тех процессиях ошибся. Решил, чтобы при них иноверцы вели себя пристойно и снимали шляпы.
– А к чему такая свобода ведёт? К неравенству! Тогда каждая девчонка, коли допустить, сможет безнаказанно, и как почтенная роженица, спустя шесть недель после родов хранящая себя жена будут в костёле на равных правах. И уже нет разницы между порядочной женщиной и распутницей.
– В том и суть свободы, выбрать грех или распутство. Это раньше всех держали в ежовых рукавицах, и невесты были верными, а нынче…
– Господь Милостив, Сам рассудит, – парировал Кохан, – А император, как издал указ, чтобы в костёлах не было разделения между порядочной и распутницей, так сразу и вышло, что сельский народ от 12 до 18 лет проявил усердие в посещении христианских служб, и все были приучены к добродетельной жизни.
Ратман с писарем заодно были готовы к наступлению. Этот «слепой молодец» знал все приказы чуть ли не наизусть как заправский судья.
– Хммм… Всем вам по душе, – снова начал Земан, но слегка смягчая беседу, – Не говорю, что прямо все читали императора Йозефа. Он и бедным немало хорошего сделал. Да и неплохо, что в школах стали изучать немецкий. Сейчас без него никуда. Разве на одном чешском далеко уедешь? Разве что до замка в поместье.
Пока он это говорил, «молодец» допил своё и тут же со звонким стуком поставил жбан на стол
– Нет, – возразил он, – Это как раз была его ошибка, – как отрезал и умолк.
Все удивлённо затихли.
– Ой, Вы просто потрясли всех! Поначалу так всем по душе пришлись. А теперь как сказали…
– А ведь всё же похвалы заслуживает, – вставил Земан в речь писаря, – Но разве мы и своего языка не достойны? Немецкий, конечно, хорош, коротко и метко обо всём ведает, у нас столько слов не будет.
– Так лучше не говорить, – возразил Кохан, – Позор тому кулику, что своё болото не хвалит; зачем доделывать то, что не доделали чужаки – прививать себе и своим детям чужой язык, отрекаясь от родного?
И «слепой молодец» с укором взглянул своим единственным глазом сначала на ратмана, потом на писаря и, пожелав всем доброй ночи, быстро вышел из трактира.
– Странный! – нарушил молчание Браханек.
– Чудак! – важно заключил ратман Земан.
– А ведь вся его речь выстрадана.
– Таких масонов ещё поискать.
– Вправду полагаете, что Кохан – масон?
– А вы подумайте над его словами. Кто вершил революцию во Франции? Масоны. А кто с минуту о пролитой крови горевал? Кохан.
– Ох, это же о душах!
– А может тем душам на том свете даже лучше! Масоны всегда за всех платят и всем дают необходимое, вот и посмотрите на Кохана!
– У него же наследства нет, – осторожно защитил его Брахачек.
– Наследовал, что смог с родовых капиталов.
– У этих масонов всё от нечистого.
– Точно, от нечистой силы подати. Протянешь палец, так за руку вцепятся да за собой утянут.
– И что, так и не отпустят?
– Пустят, коли жизнь отдашь. Будто какая-то неведомая рука с лаской подталкивает либо самому отравиться, либо найдут потом тебя ничком на одре. Будто уснувшим, только с посиневшими губами, а у сердца с каплей крови, будто булавкой укололся.
– Как?
– Убивают булавкой. Это высшая кара у масонов, совершается в громадном зале, где вообще все масонские молитвы проходят. Если изменит кто-то из низших масонов, так кто-то из высших отомстит, но никто не узнает, может сам антихрист орудует вот так булавочкой по сердцу приговорённого единым мигом хоть за сто миль за море падёт не готовым в землю, не готовым к вечности.
Все слушали, затаив дыхание, слышно было лишь как ветер воет за окнами.
– Неужели Кохан из таких? – недоумевал Брыхта.
– Ну, масонской ереси в речах хватает, – кивнул Земан.
– А как же та книга?
– Кто постарше, высматривает и скупает всё, что связано с чешской стариной.
– Не верится, что его в то общество могли забрать, – размышлял Брыхта, – Сдыхал, туда всё больше знатных берут – баронов, графов, князей…
– Для них свято, – вставил писарь, – Мне как-то один добрый сосед поведал, что и наши хозяева, вроде местного герцога, тоже в масонах, и мне это странным показалось.
Брахачек с Брыхтой в ужасе переглянулись и трактир «Вертеп» наполнился смехом.
– Но ведь правда же! Известно, что масоны революцию делали, а эти господа сами в себя могут ножом ударить!
– Теперь всё на свете перевернулось, всё, что нельзя, позволено, – заключил писарь.
– Единственное, чем хороши масоны, тем, что помогают беднякам.
– Тогда и герцог тоже масоном может быть.
– Просто не все знают, почему он помогает, а он из чистого милосердия, потому, как и сам познал и голод, и нужду, ещё мальчишкой, когда с отцом в Сибирь был выслан. И между нами, отец его не так уж и невиновен был. Когда он служил в России, владел там собственностью, угнетал народ, даже до бунтов доходило, и всё в тех заснеженных краях.