Ольга Кириллова
Мой Дантес
Часто платят счастьем своей жизни за удовольствие высказать свое мнение.
П. Буаст
Март 2010 года
Тишина взорвалась звоном стекла…
Перепрыгивая через две ступеньки, я влетела в спальню второго этажа и в недоумении уставилась на шкаф, зеркальные створки которого превратились в груду сверкающих осколков.
Если верить приметам, то случившееся не сулило мне ничего путного. Но что послужило поводом? Найти какой-либо вразумительный ответ я не успела – ступеньки лестницы, ведущей на террасу, издали протяжный стон и вновь зазвенело битое стекло. В доме явно кто-то был.
Холодея от ужаса, я осторожно спустилась вниз, мысленно прикидывая, как добраться до сейфа с оружием. Но в этот момент хлопнула входная дверь, зашелестел гравий дорожки, стукнула калитка, и все стихло. Дом вновь погрузился в тишину.
Пересилив страх, я обошла комнаты. Все вещи, включая сумочку с документами и ключи от машины, лежали на своих местах. Кажется ничего не тронуто, окна целы.
Прокравшись к входной двери, я закрыла ее на щеколду, жалея, что не сделала этого раньше, и направилась в кабинет. Надо позвонить папе и предупредить о странном дачном визитере.
Набирая номер, я машинально взглянула на стену, где еще несколько минут назад висел акварельный портрет Дантеса, но на привычном месте его не оказалось. Рамка и осколки стекла валялись на полу. Тут же на паркете лежало испачканное в крови портмоне Никиты. Сам же портрет бесследно исчез…
Апрель 1993 года
Четырнадцать лет… Именно в этом возрасте я совершила поступок, роковым образом предопределивший всю мою жизнь. Не украла, не убила, не соврала, а всего лишь позволила себе откровенно высказать на уроке литературы те мысли, которые не так давно, но весьма настырно поселились в моей голове и искали выхода.
– А ведь он не виноват, – тихо заметила я, завершив рассказ о последней дуэли Пушкина.
– Кто «он», Лиза? – Елена Андреевна оторвала взгляд от клеточки журнала, в которую уже было собиралась поставить очередную пятерку за грамотный пересказ главы учебника и непонимающе уставилась на меня, неловко топтавшуюся у школьной доски.
– Дантес… – еще тише произнесла я.
Но, как оказалось, силы моего голоса хватило, чтобы подписать себе «смертный» приговор. Класс дружно объявил меня «врагом нации». И это клеймо, не без участия любимой доселе учительницы словесности, цепко прилипло ко мне на все последующие годы учебы.
Более того, оно не отпустило и на режиссерском факультете театрального института, куда я поступила лишь с третьей попытки и не без помощи декана – давнишнего друга отца.
Но даже его авторитета оказалось недостаточно, когда я вопреки всем предостережениям попыталась защитить дипломный спектакль «Мой Дантес», поставленный по собственному сценарию.
– Хоть на время попридержи язык, – просил меня отец.
– Поставь спектакль о Высоцком, – советовала мама. – Он нынче в фаворе.
– Ты никогда не увидишь диплома, – возмущалась единственная институтская приятельница. – Дался тебе этот Дантес! Оставь покойника в покое…
Но прошлое не отпускало. Год за годом я дотошно собирала факты в защиту человека, судьба которого увлекла меня настолько, что я позволила ей испортить не только собственную карьеру, но и влипнуть в историю, не обещавшую ничего хорошего.
Март 2010 года
В середине месяца, после столь странного происшествия, я закрыла старый дачный дом, села в машину и отправилась в отдаленный подмосковный городок в надежде найти хоть временный покой, поселиться в частном секторе (так как в гостинице меня легко вычислить), и использовать передышку для того, чтобы еще раз проанализировать все случившееся.
Мой багаж состоял из незаконченной рукописи о Дантесе, объемистой, сшитой из трех, тетради с выписками, замшевого мешочка с бесценным старинным медальоном, небольшой спортивной сумки с личными вещами, кредитной карточки, документов и полученного с утренней почтой весьма недвусмысленно угрожающего письма, гласившего: «До твоей смерти осталось три дня». Именно эта фраза, в довесок к случившемуся накануне, и стала поводом к бегству.
Я не слыла бойцом от природы, но в споре могла сорваться на крик, нередко пасовала перед житейскими трудностями, но уперто шла к поставленной цели, оправдывалась, как правило, полушепотом, а изучением жизни Дантеса занималась исключительно для себя, даже не мечтая о публикации. Слишком часто слышала от знавших о моем увлечении довольно грубые фразы типа: «Тебя съедят пушкинисты! Смешают с грязью! Размажут по стене»…
Благополучно преодолев снежно-ржавую кашу, покрывавшую грунтовку, я по привычке затормозила у развилки шоссе.
Мелькнуло трусливое: «А может плюнуть на все и спрятаться в квартире покойной Софьи Матвеевны? До одури рыться в книгах, читать Борхеса, писать о Дантесе и любоваться на бесценный медальон?.. Стоит лишь свернуть направо, и через двадцать минут я буду на въезде в Москву». Но…
Сигнал нетерпеливо подпрыгивающей сзади «девятки» мигом прогнал недостойные мысли, заставив включить левый поворотник. Машина плавно тронулась с места и легко понеслась по дороге, оставляя позади все сомнения о правильности сделанного выбора.
«Так куда же мы едем?» – сама себе удивилась я.
И тут же ответила: «А куда приедется!»
Часы на панели показывали девять тридцать утра.
День только начинался…
Апрель 1993 года
После злополучного выступления на уроке литературы, родители с удивлением рассматривали жирно выведенную в дневнике двойку.
– С хвостиком, – растерянно проговорила мама.
– Первый «лебедь» в нашем роду, – пряча улыбку, строгим голосом констатировал папа. – Ну, дитенок, давай признавайся. Что не поделила с глубокоуважаемой Еленой Андреевной? Судя по всему, она на тебя здорово разозлилась.
– Судя по чему? – осторожно уточнила я.
– Да потому что пятерки она тебе аккуратненько рисовала, а «лебедя»… – палец отца многозначительно прошелся по изгибам двойки, – «лебедя» так изобразила… На две клеточки вверх и вниз поплыл.
– И с хвостиком, – вновь подала голос мама.
– Так что не поделила?
– Не «что», а «кого». Пушкина, – нехотя пробурчала я.
– Да ты ж всего «Онегина» наизусть знаешь! – негодующе всплеснула руками мама.
– Погоди, Ирина, – отец жестом остановил мать. – Сдается мне, не в творчестве тут дело. Я прав?
– Прав, – едва слышно произнесла я.
– Не мямли! Учись защищаться достойно, Лизок. Итак?
– Я считаю, что Пушкин был гениальным поэтом, но вот как человек… В школе говорят не всю правду. Переписка в современных собраниях сочинений купирована.
– Откуда такие познания? – удивился отец.
– У Софьи Матвеевны есть старинные издания. Письма, дневники, воспоминания. Там многое по-другому.
– Это все? – насупил брови мой обычно добрый и мягкий папа.
– Нет. Я считаю, что Дантес не виноват в смерти Пушкина. Поэт сам спровоцировал дуэль. А Дантес… – я на секунду замялась, но, вспомнив наставления отца, подняла голову и твердо сказала. – Мне нравится этот человек!
После столь громкого заявления родители взяли тайм-аут и отправились совещаться на кухню. Я же поплелась в свою комнату, силясь определить по старой детской привычке внутреннее состояние души.
Еще в пятилетнем возрасте наша соседка Софья Матвеевна – жена известного адвоката Лебедева – научила меня определять настроение по обычному уличному градуснику.
Я тогда никак не могла понять услышанное где-то выражение: «Настроение на нуле». Приставала с вопросами ко взрослым, выслушивала мудреные ответы и еще более запутывалась. А Софья Матвеевна просто взяла меня за руку, подвела к окну, отодвинула штору и показала на висящий за стеклом термометр.
– Видишь красный столбик? В центре – ноль. Вверх идут циферки с плюсом, вниз – с минусом. Так же и настроение человека. С плюсом – хорошее. С минусом – плохое. А на нуле – никакое. То есть в душе – полная пустота.
С тех пор, на вопрос Софьи Матвеевны: «Как настроение?», я отвечала: «Плюс двадцать два», что означало бодрость духа по ассоциации с теплым солнечным днем. Или: «Минус два», то бишь, слякотно.
Мое нынешнее состояние трудно было назвать никаким. Внутри все клокотало, красный столбик настроения, как взбесившийся бегал вверх-вниз.
С одной стороны я радовалась тому, что наконец-то произнесла все надуманное вслух, перестав скрывать свои мысли. С другой – очень боялась, как бы для меня раз и навсегда не закрылись двери библиотеки Лебедевых.
С Софьей Матвеевной мне общаться вряд ли запретят. Она давно уже стала по-настоящему родным человеком в нашей семье. За неимением бабушек и дедушек (родители мамы, как и бабушка по отцу покинули этот мир незадолго до их женитьбы, я знала лишь деда Матвея, папиного отца, но он тоже умер, едва мне исполнилось четырнадцать лет), жена адвоката кормила меня обедами, проверяла уроки, даже оставляла у себя на время отпуска родителей.
Детей Лебедевы не имели. Говорят, еще до моего рождения, у них пару лет жил племянник адвоката, но не прижился. Якобы, супруги так и не смогли найти общий язык с упрямым, непокорным Егорушкой и девяти лет от роду отправили его назад, к родителям, в неведомый мне Бердянск.
Годом позже на свет появилась я, которой и досталась вся невостребованная любовь Софьи Матвеевны. Когда же, спустя несколько лет не стало и адвоката, любовь удвоилась.
От предложений повторно выйти замуж еще не старая вдова брезгливо отмахивалась:
– В шестьдесят два невозможно создать нормальную семью. Доверить все нажитое пришлому мужику с толпой родственников? Увольте! Я – вдова!
С тех пор ее так и стали величать – Вдова.
А еще она часто гладила меня по зализанным кудряшкам, неизменно повторяя: «Вот моя семья! Моя наследница!»
С малых лет мне позволялось беспрепятственно бродить по огромной пятикомнатной квартире Лебедевых. Совать нос в фантастической красоты баночки с кремами и пудрами, укладывать спать любимого голубого зайца на бескрайней супружеской кровати и кувыркаться на пушистом светло-кремовом ковре в гостиной.
Но были и три запрета. Первый – я не имела права заходить в кабинет адвоката. Второй – мне не разрешалось даже притрагиваться к большой малахитовой шкатулке в виде сундучка, стоящей на туалетном столике. И третий запрет – книги. К ним я получила доступ лишь в восемь лет.
А в десять наткнулась на первую поразившую меня деталь.
Февраль 1989 года
Все началось с желания прочитать те издания, в которых упоминалось имя боготворимого мною Пушкина, благо в библиотеке Лебедевых они занимали целый стеллаж.
Как-то, изучая воспоминания В. А. Соллогуба, я споткнулась о фразу, которая показалась мне несколько странной.
– Софья Матвеевна, – нетерпеливо позвала я. – А вы помните историю, рассказанную Соллогубом? Ну, о том, как Пушкин впервые прочитал ему свое письмо к голландскому посланнику Геккерену?
– И что тебя в ней заинтересовало? – Вдова неторопливо вплыла в библиотеку.
– Соллогуб пишет, как через несколько дней после бала у Салтыкова, на котором была объявлена свадьба Дантеса и Екатерины Гончаровой, Пушкин пригласил его в свой кабинет. Вот послушайте: «Он запер дверь и сказал: «Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте».
– Ну и? – осторожно спросила Софья Матвеевна.
– Почему поэт постоянно называет барона Геккерена стариком?
– А, по-твоему, старого человека возбраняется называть старым? – лукаво улыбнулась Вдова.
– Нет, конечно, – недовольно фыркнула я. – Если бы не одно «но». Геккерен родился в 1792 году, а Пушкин – в 1799. Разница – семь лет. Как можно назвать стариком человека, который старше тебя всего лишь на семь лет? Воспоминания Соллогуба относятся к концу 1836 года. Значит, Пушкину тогда было 37, а барону 44. Да это и разницей считать нельзя. Я бы поняла, назови он стариком Жуковского или семидесятилетнего в ту пору Карамзина. Но Геккерена? Даже своего друга Петра Андреевича Вяземского так не называл, а ведь он ровесник барона. Софья Матвеевна, ну почему?
– Наверное, потому, деточка, что словом можно очень больно ударить, унизить, выказать свое пренебрежение.
– Пушкин не мог так поступить! – горячо возразила я. – Он был необыкновенным человеком!
– Необыкновенным поэтом, – спокойно поправила меня Вдова. – Гением? Да. А человеком… Кстати, знаешь, что написал Дантес уже после дуэли?
– Что? – испуганно спросила я, словно предчувствуя, как моему поклонению будет нанесен первый удар.
– Он написал, что люди, обвиняя его в смерти поэта, не пожелали отделить человека от таланта.
Софья Матвеевна встала с дивана, подошла к стеллажу, порылась в книгах, полистала одну из них и протянула мне.
– Для начала прочти вот эту страницу. Письмо Дантеса полковнику Бреверну от 26 февраля 1837 года.
Я положила книгу на колени, все еще не веря, что такому персонажу как пренебрежительно называемый всеми «Жорж» может найтись хоть капля оправдания.
Дантес писал:
«Это случилось у французского посланника на балу за ужином… Он (Пушкин) воспользовался, когда я отошел, моментом, чтобы подойти к моей жене и предложить ей выпить за его здоровье. После отказа он повторил то же самое предложение, ответ был тот же. Тогда он, разъяренный, удалился, говоря ей: «Берегитесь, я Вам принесу несчастье». Моя жена, зная мое мнение об этом человеке, не посмела тогда повторить разговор, боясь истории между нами обоими… В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы… Я вам даю отчет во всех подробностях, чтобы дать Вам понятие о той роли, которую играл этот человек в нашем маленьком кружке. Правда, все те лица, к которым я Вас отсылаю, чтобы почерпнуть сведения, от меня отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом моего противника, без всякого рассуждения и желания отделить человека от таланта…»
– «…отделить человека от таланта», – невольно повторила я, пытаясь вникнуть в суть прочитанного.
– А теперь послушай следующее. – Софья Матвеевна раскрыла очередную книгу. – Это отрывок из послания государя императора Николая 1, которое он отправил своей сестре, великой герцогине Саксен-Веймарской Марии Павловне в феврале 1837 года. «Событием дня является трагическая смерть Пушкина, печально знаменитого, убитого на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, притом что она не была решительно ни в чем виновата. Пушкин был другого мнения и оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой иной исход дела был невозможен…»
– «В числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной», – медленно повторила я и, затаив дыхание, спросила. – А что ответила на это герцогиня?
– Буквально следующее: «То, что ты сообщил мне о деле Пушкина, меня очень огорчило: вот достойный сожаления конец, а для невинной женщины ужаснейшая судьба, какую только можно встретить. Он всегда слыл за человека с характером мало достойным наряду с его прекрасным талантом».
– В школе мы такого и близко не проходили, – растерялась я.
– Ах, Лизонька, вы многого не проходили, – печально заметила Вдова. – А между тем, в русской истории не счесть заведомо искаженных личностей. Одних возводили в кумиры, других низвергали до положения врагов. Это очень просто.
– Просто? – удивилась я.
– Как бы тебе подоступнее объяснить? – Софья Матвеевна на секунду задумалась, потирая пальцем переносицу. – Представь, что ты собираешь данные о каком-либо человеке. Беседуешь как с его друзьями, так и с недругами. Друзья, конечно же, восхваляют, а недруги хулят. Потом, в зависимости от того, какую цель ты преследуешь, убираешь или восторги или хулу. Хочешь вознести человека – оставляешь положительные отзывы. Хочешь уничтожить – наоборот.