– Но она же лучше всех наших журналистов!
– Лучше наших быть не сложно, – только и ответила.
И он обиделся, – на летучке молчал, когда нападали на первый выпуск «Клуба Козьмы Пруткова», сделанный месте с Белой, поэтому пришлось их защищать:
– Обращаюсь к тем, кто тоже захочет высказаться: если будете выплескивать только эмоции… нравится-не нравится, плохо-хорошо, то такой разбор считаю не профессиональным.
И после этого уже никто не выступал, а директор радио-телецентра встал и сказал:
– Журнал, сделанный Соминым и Тур, на фоне всех наших передач – явление, причем, за весь прошедший год.
И «Клуб Козьмы» отметили, а он… Когда летучка закончилась, сразу встал и вышел. Но подбежала ко мне Бела и по её взгляду я поняла: рада, что защитила их.
«Я – в студии, и готовлюсь к репетиции передачи Носовой «Солдатами не рождаются». Входит Лис, садится у двери, а я как раз пробегаю мимо, но приостанавливаюсь:
– Что?.. – тихо бросаю.
– Так… – И взглянул робко: – Хочу просто посидеть с Вами за пультом, разрешите?
– Пожалуйста, – дернула плечом. (Лис, я рада.) Но ответила буднично: – Едва ли «солдаты» будут Вам интересны.
И сидел на пульте рядом, молчал. А после записи спустилась в кабинет, вынула из сумочки бутерброд, термос и… Вошел, присел напротив, а я:
– Хотите чайку?
– Нет, я только что пообедал.
– Ну, тогда я пойду… – кивнула на дверь, – перекушу. (Лис, не могу есть при Вас).
Ничего не ответил… а когда возвратилась, услышала:
– А-а, я тут сидел, ждал Вас, ждал!.. – И вскочил со стула: – А Вы всё обедали и обедали!
И вылетел. Что это он?»
Тогда я не знала, что Бела уже ведёт записи… А, впрочем, если б и знала, разве решилась бы советовать, как это делать, хотя опыт у меня был многолетний, – в 14 лет написала первые строчки. А занятие это тонкое, и каждый делает по-своему, вот и она… Ведь не только «фиксировала» тот или иной эпизод их отношений, но писала и о том, что думала или мог думать Лис, заключая эти фразы в скобки, иногда и не к месту, но я оставляю их там, где она посчитала нужным. И молодец, что так делала. Как же помогли мне эти её короткие «реплики» в раскрытии и её характера, и Сомина.
«Знаю, что он только что вернулся из командировки, поэтому звоню:
– С приездом… – И сходу ошарашиваю: – А я предаю Вас.
– Каким образом?
– Ухожу в отпуск и уезжаю в Крым, так что Вы с «Козьмой» остаетесь сиротами.
– Как это?.. – И повисает пауза. Потом слышу вздох: – Я сейчас приду к Вам.
И пришел… раздраженно-расстроенный:
– А как же с записью оркестра? (Жалкий какой!)
И сидим теперь в солнечно-зеленом от зеленых кресел холле, и я уже советую с кем писать, как писать, но вдруг слышу:
– И так третий день тошно, а тут еще и Вы…
– Ничего, Лис, пройдет. Справитесь. (Но как же хочется приобнять его, провести ладонью по волосам!)
Потом зачем-то пришел и на пульт, когда писала передачу Яриной, и проворчал раздраженно:
– И наполовину не используем пульт, чтоб интересней передачи делать.
Захотелось приободрить: Лис, дорогой мой Лис, да встряхнитесь же! Но только и процитировала Сергея Васильевича:
– «Нам надо план выполнять, а не отвлекаться на штучки-дрючки».
Но он даже не улыбнулся. Сидел рядом, молчал… потом встал, ушел.»
Когда Бела уехала в отпуск, то с Соминым пришлось работать мне, и из моих нечастых записей о нём (В основном писала о детях и муже, который в те бурные годы активно включился в борьбу с местными партийными начальниками), к месту придётся вот эта, весьма ярко дополняющая портрет моего героя:
«Вдруг его голова появилась в щели приоткрытой двери:
– У меня к вам конфиденциальный разговор. – Вышли в холл, сели в зеленые кресла: – Хочу, чтобы худсовет собрался по передачам о кино с Рубиной и решил: быть ей ведущей или не быть?
И еще: буду ли я защищать её или нет? Не сдержалась, напомнила, что, мол, я тоже, как и Бела, «еще в самом начале»… и посоветовала:
– Да отведите вы ей роль интервьюера. Ведь журналисту делать это проще, чем оставаться с глазу на глаз с камерой.
– Нет, – бросил упрямо. – Посидел, помолчал: – Ну, хотя бы скажите, как председатель худсовета, что она не хуже других, и что по сравнению с ней Мохеева совсем плоха.
– Мохеева – не критерий.
– Ну, всё равно скажите.
– Не обещаю.
– Я вас уважать перестану.
– Это – Ваше право.
– Тогда имейте в виду, если её не утвердят, я уволюсь.
– И всё равно не обещаю. – Помолчала, взглянула: – Кстати, если уволитесь, думаете кто-то плакать будет?
– Я не пугаю.
– Вот и не пугайте, – встала и ушла.
И на худсовете сказала:
– Да, такая передача нужна, но Рубиной не надо выступать в роли ведущей, лучше пусть диктор озвучивает сюжеты о работе наших кинотеатров и клубов, а ей надо интервьюировать приглашенных, у неё это неплохо получается.
Но остальные выступили против, и тогда Сомин вскочил:
– Но она не хуже других ведущих, даже лучше!
– Назовите, кто из ведущих так уж плох? – взглянул на него Сергей Васильевич. – Соберемся, обсудим…
Смотрю на Льва Ильича и жду: скажет ли то, что говорил мне?.. Нет, не сказал».
Было это незадолго до возвращения Белы и я, еще не остыв от промелькнувшей тени разочарования в Сомине, сразу всё ей и рассказала, хотя… Может, не надо было этого делать? Ведь я уже подразумевала о её чувстве к нему.
«Возвратившись из Крыма, еще два дня оставалась дома, но вдруг позвонил Лис: когда приехали?.. как отдохнули?.. ну, я же говорил, что погода будет плохая! И дальше о том, что записал следующий «Клуб Козьмы» так же, как и первый, что ничего нового не придумали и аж вчетвером сидели за пультом, а перед тем, как повесить трубку, услышала робкое:
– И когда?.. выходите… на работу? (Ну да, да, он соскучился, он ждет меня!)
И уже через день монтировали с ним сюжеты. Был подавлен, мрачен, – жалок! А к концу монтажа бросил:
– Всё надоело!
Как, чем встряхнуть? Может, «клин – клином»? И когда монтажница делала последние склейки, весело защебетала:
– Лис, видела сегодня сон. Будто хожу по кладбищу и ищу место для могилы… для своей могилы, а они уже готовенькими стоят, в песочке, словно ждут… но я всё привередничаю: нет, не там… не тут… не здесь… и опять: нет, не та, не эта… Просто кошмар какой-то!
А он:
– Для себя, значит, искали? – И стал еще мрачнее: – А для меня? – И уставился в пол, будто отыскивая могилу, но тут же взгляд – в потолок: – Повеситься что ли?
Да с таким смешком зловещим!.. Но сюжеты монтировали, и когда я предложила:
– Просмотрим?
Почти пропел:
– Нет, не хочу… Не буду. Не-мо-гу!
Но домой не ушел, болтал с Наташкой о том, что в продаже нет водки, а я стояла у двери, смотрела на него и почему-то думалось: он, как тот уголёк на воде… еще живой, шипящий уголёк, хотя и с потемневшими краями.»
Почти такое же ощущение было и у меня, когда наблюдала за ним. Конечно, Лев Ильич выделялся среди наших журналистов тем, что был гораздо сложнее их, и эта сложность нравилась мне, а уж, когда поняла, что это же привлекает и Белу, то «вслушиваться в их дуэт» стало неким каждодневным увлекательным хобби, с которым на работе было гораздо интересней.
«Встретились во дворе и я, вспомнив, что говорила Галина, спросила его:
– Лев Ильич, – и поймала взгляд, – почему же Вы на худсовете так и не сказали, что Мохеева хуже Рубиной?
– Что я… лиходей себе, чтобы о главном редакторе и – такое? – ответил запросто.
Взглянула:
– Эх Вы…
И, махнув рукой, пошла дальше. А ближе к вечеру он приоткрыл дверь:
– Завтра до обеда не приду. (Значит обиделся.)
– А, пообедав? – улыбнулась, не взглянув.
– Не знаю. Может, и совсем не буду.
– Да вы что? – всё же взглянула: – Когда ж мы сюжеты монтировать будем?
Но на другой день пришел еще до обеда, но в глаза не смотрит (Ну да, обиделся.), и уже делает начитку к сюжету, а я:
– Лев Ильич, в слове ржавеет ударение на «а», – подсказываю ти-ихо так. (Ну что Вы, Лис?)
– А я так привык и исправлять не буду.
Куражится? Или просто между нами проскользнуло то самое квипрокво, о котором, упростив его до простого недоразумения, любил поминать мой давнишний начальник? А через минуту, когда просматривает смонтированную мною немую пленку, фыркает:
– Ха! И где это вы такой кран откопали? (Улыбнуться? Смягчить его «ожесточившееся сердце»? )
И улыбаюсь:
– В снятой Вашим оператором кинопленке.
Но не тут-то было! Уже через две минуты:
– Почему льющуюся воду не туда вставили? Мы же не для этого её снимали. (Ах, так?..)
И тогда – уже без улыбки:
– Вот будете следующего «Козьму» монтировать без меня, так и лейте вашу воду, куда захотите. (Получил?)
Пока замолчал. Ну, что ж, отпущу натянувшуюся струну и, полушутя, возмущаюсь:
– Наташ, а кто это товарища Сталина5 в угол повесил?.. вместо иконы что ль? Вроде бы там его не висело.
– Висел, – он, мрачно. – Это Вы не замечали. – Помедлил, буркнул: – Потому не замечали, что Вам всё безразлично.
Я вскинула брови, ничего не ответила, но улыбнулась… Ведь ему улыбнулась: да что с Вами, Лис? Неприятно, что «ткнула носом»?
Да и сегодня на записи журнала был ершист, упрям и даже отказался помочь операторам втаскивать кубы в студию для оформления интерьера к своей же передаче – делайте, мол, сами! – и пока операторы кувыркали эти кубы, в холле смотрел мультики, а когда закончили, услышала:
– И на репетиции больше ходить не буду. (Расколыхалось море!)
– И правильно сделаете, – согласилась шутливо, но…
(Договорить: обойдемся, мол, и без обидчивых психов?) Но нет, не сказала. А вечером подошел:
– Бела Эмильевна, – и смотрит отчуждённо: – Надо отвезти в театр костюмы, которые мы брали для передачи, но ассистенты в отгулах, так что придётся Вам…
А раньше сделал бы это сам!.. Смотрит, не отводит глаз и в них вроде бы вопрос: «Не обиделись?» Подумаешь! С какой стати? И киваю головой, проплываю мимо. А чуть позже вошел в кабинет:
– Отметить надо, где в кадре буду.
Диктую и смотрю прямо в глаза (Вы для меня сегодня, как все.)
– Да, вот еще что, Лев Ильич, сделайте начитку афоризмов для «Прожектора».
– Сделаю, – и взглянул (Жаль, что «как все»).
– И прохронометрируйте их, пожалуйста.
– Хорошо.
А в одиннадцать началась у нас с ним долгая запись журнала… аж до четырех. И был терпелив, сдержан, – не перечил. Что с ним? А когда кончили и я еще сидела за пультом, прислал ассистентом записку с хронометражем афоризмов: «Первый – девять минут, второй – тринадцать, третий – пятнадцать, четвертый – тринадцать.» И в скобках: «Как раз – о нашем случае.»
Говорила ли мне Бела о своей разгорающейся увлеченности? Да, но не сразу. (Может, потому, что сама вначале не понимала этого?). И не сказать, что разговоры те были откровенными, поэтому теперь надеюсь на то, что моя память и одинаковость (во многом) нашего с ней мирочувствия, подскажут нужные смыслы и слова.
«И всё же весна!.. А я сижу в темной монтажной, делаю сюжеты и сейчас, пока Наташа их перематывает на бобину, смотрю на цветы в вазочке, принесенные ею, – ну, прямо Аленькие цветочки! – и вдруг слышу:
– И на что это Вы смотрите?
Вздрогнула, обернулась. Лис!
– Да вот… – и киваю на цветы.
Но входит Жучков, Лис расспрашивает его о командировке и, опершись на монтажную корзину, стоит, поглядывая на меня, а она скрипит, скрипит. (Лис, ну пожалуйста, не надо скрипеть!) И словно услышал!.. уходит. Да и мне пора. Иду к троллейбусу по тропинке вдоль акаций, а он, оказывается, еще не уехал и стоит с моей ассистенткой на остановке. Нет, не подойду к ним, буду ждать здесь, под деревьями… Когда в троллейбусе сяду позади них, обернется, спросит:
– Почему всегда не на остановке ждете?
– Да так… – улыбнусь: – Под деревьями суеты нет.
Обернётся и Татьяна:
– Да, Бела Эмильевна любит одиночество.
Когда выхожу, желая им всего доброго, то, оказывается, выходят и они… и уже идут чуть впереди. Что, вот так и идти?.. следом. Жарко. Снимаю пиджак. Да, патология в природе: ведь только-только разворачиваются листочки, а уже жара… Я иду вослед за ними, они идут… я иду… Аномалия и во мне?»
Да, Бела боялась увлечься. И я уловила это сразу, как только она стала мне приоткрываться, но я не отговаривала её и, может, потому, что пряталось неуёмное желание проследить развитие её чувства… как делала это и в отношении других, провоцируя к очередному поступку. И такое во мне жило всегда, но тогда, без всякой задней мысли, я подсунула ей повесть Воробьёва6 «Тетка Егориха», – просто хотелось узнать её мнение, – и оказалось, что в дневнике сохранилась такая запись:
«Едем машиной на съемки по письму, – «Не ремонтируют дороги, осенью пройти невозможно.», – я сижу на переднем сиденье и на смотровом стекле для оператора, который вместе с Лисом сидит за моей спиной, пальцем черчу экран, объясняя ему, как надо снимать, чтобы кинопленка вписалась на спецэффекте в квадратик, и оборачиваюсь, спрашивая его: понял ли? Гена что-то переспрашивает, а рядом Лис смотрит на меня с улыбочкой.
– Что вы так на меня смотрите? – улыбнулась и я.
Тряхнул головой и рукой вроде как смахнул улыбку. Оператор засмеялся, а он – уже без улыбки:
– Грех Вам, Бела Эмильевна, обвинять меня в трусости, ведь только я и делаю критические сюжеты.
– Вот поэтому и прощаю Вам всё. (Зна-ает о чем я!)
И уже говорит Гене:
– Будто у моего режиссера есть что прощать!
Но приехали, делаем съемки. Гена ходит вокруг лужи, прицеливаясь к кошке, которую хозяйка по моей просьбе бросает в неё, и та по брюхо топнет в грязи, а потом идем в магазин, у столовой жуем по коржику и пока Лис с оператором пишет последний синхрон, сижу в машине и читаю, а вернее, дочитываю «Тетку Егориху». Но уже подходят, Гена укладывает камеру, а у меня как раз – последние строчки и… слезы. Прячусь за машину, – не заметили б! – поворачиваюсь лицом к ветру, – может, осушит? – и отвлекаю, утешаю себя: вон, школьники сидят вокруг бурта, картошку перебирают… глубоко вдыхаю, выдыхаю… и куртки у них пестрые, яркие, бурт – словно клумба. Но слезы с ресниц ни-икак не скатываются!.. и не обсыхают, и утереть их нельзя… не хочу, чтоб Лис увидел! А он уже подходит:
– Всё, поехали…
Заметил ли? Но до города – ни-и слова. А когда приехали и вышли из машины, услышала:
– Ну… Бет, Вам налево, мне направо… – И смотрит, и говорит тихо: – До свидания, Бет.
И я смотрю ему в глаза (Видите, уже нет слез.)
– Всего доброго, Лис…
И уже иду в незнакомый двор среди девятиэтажек… Да нет, не двор это, а пустырь, и только в центре – качели, лесенка, лавочка. Сажусь, но опять – слезы! А вокруг – сотни окон, и все смотрят на меня!.. Слезы, пожалуйста, не надо!.. Но сползают по щекам, капают. Украдкой утираю… чтоб окна не видели, чтоб люди… и когда они проходят слева – отворачиваюсь вправо, когда справа… а если и с той, и с дугой стороны, – а, пусть видят. Но заскрипели еще и качели под малышом… Уйти? И ухожу к незнакомым проулкам…
А слезы так и не вылились, а просто затаились. И только ли виной – «Тётка Егориха?»
Она сомневалась… А я – нет, ибо видела, что были бы они отличной парой, если бы… И даже иногда в шутку подталкивала её к Сомину:
– Слушай, а, может он разведется с женой. Ведь не любит её, а значит…
И рассказала ей такой случай:
– Как-то сижу в монтажной, жду, когда Наташа смотает сюжеты на бобину и вдруг слышу: «Есть хочу. – Вошел Сомин, потирая руки, и добавил: – Вот сейчас приду домой и как приготовлю себе что-нибудь вкусненькое!» Удивилась: «Что, сами готовите?» А он… и с такой злостью: «А кто ж? Моя сволочь…» При чужих-то людях и так… о жене! Ну и сказала ему это, а он: «А как о ней? Вчера шорты сыну сам штопал… да и носки никогда ему не зашьет, „Новые купи“! – передразнил. – А-а, все с женами так живут». И махнув рукой, вышел.
Рассказала это Беле, и услышала: «Может, он плохо живёт с женой… – И с грустью посмотрела на меня: – Но о чем ты говоришь? Разве может быть между нами что-то, кроме… Во-первых, я старше его, а во-вторых, еще – и дети. Ну, зачем я ему… такая? Так что никаких „значит“ быть не может.» И после этого разговора я не говорила ей ничего подобного, – в таких делах советы неуместны, – но видела, чувствовала, что в моей подруге день ото дня что-то меняется и словно глубинно начинает в ней звучать тонкая струна.
«Сегодня, на монтаже говорю ему:
– Вы не написали подходящей реплики, чтобы я смогла вставить в сюжет кошек, зачем тогда их снимали?