Энкавэдэшников было трое, молодые, наглые. Они перевернули постель, выпотрошили комод и шкаф. Вытряхивали, рассыпали, сбрасывали. Под сапогами хрустело.
– Я-а? – спросила Люба, но на большее её не хватило.
Широко открытыми, застывшими глазами она смотрела, как чекист с жиденькими усиками листает её интимный дневник. Враждебный взгляд шарил по сокровенным строкам.
– Поедете с нами, – бросил тот, с усиками.
Сестра опустилась на корточки у буфета. Гур попытался успокоить, как мог, потом достал из антресоли чемодан и стал наполнять его, руки тряслись: кусок мыла, что-то из еды, тёплые носки, бельё, что ещё?.. а что можно туда? что лучше?
– Не надо ничего, – соврал с привычной скукой оперативник. – Накормят, обогреют.
Сосед, с которым Гур неожиданно встретился глазами, косился с жалобным выражением, будто второй раз на дню пришёл за солью. Позже Гур часто представлял это лицо за толстым стеклом исследовательской камеры лаборатории или в застенках НКВД.
Затем Любу увели.
Он обивал пороги, мямлил у крошечных окошек, за которыми – в немыслимой глубине – кто-то сидел и что-то отвечал. Удалось пробиться на приём к замнаркому, отведать сладкого чая и невнятных обещаний. Найденный на обыске дневник предъявили как доказательство близкой дружбы с иностранным агентом. Заклеймили «невестой интернационала». У Любы и вправду был знакомый француз, но они и виделись-то от силы два-три раза в общей компании…
Гур отстаивал очереди, носил передачи, которые молча брали (получала ли их сестра?). В то, что дело Любы прояснится, он не верил. Ему стал сниться следователь с лицом молодого усатенького чекиста, который бьёт сестру в зубы, а потом смеётся над её телом…
Что у неё было на душе, когда везли на Лубянку, когда всё вилось вокруг удушливого «за что?» Может, облегчение? Уже не надо ждать, что придут… Нет, Люба так не жила! Это он о своей душевной слабости… И чего они медлят с ним, раз её взяли, уж его найдётся за что… чего медлят?..
Гур одёрнул себя: нашёл время вспоминать.
В «приёмном покое» толпились военные и учёные; от командира разило табаком и одеколоном.
Храм Бессонницы подвергся надругательству: в камеру закачивали свежий воздух.
Всхлипнул динамик, затих.
– Верните газ, – взмолился шипящий голос, – верните… газ…
Гур отметил, как дёрнулся кадык профессора. Как переглянулись солдаты.
– Нам… нельзя… спать…
Кому из объектов принадлежал голос, в котором одновременно слышалась просьба и угроза? Доктор не знал.
– Открыть дверь! – приказал командир. Никаких предупреждений и обещаний.
Солдат взялся за маховик, и в этот момент в камере начали кричать. Надсадно, по-звериному. Гур представил огромную глотку – туннель для бездушного вопля.
Железная дверь открылась, и крик выплеснулся в «приёмный покой».
Гур попытался заглянуть внутрь камеры, но в щелях между спинами военных рассмотрел лишь тёмный блестящий пол, который казался… подвижным, живым.
Отперший камеру солдат шагнул внутрь – Гур услышал вязкий всплеск, – но тут же шарахнулся назад. Кажется, солдат закричал, но полной уверенности у доктора не было. Рёв нарастал.
В камеру заглянул другой солдат, тоже отшатнулся, согнулся пополам, и его вывернуло на собственные сапоги.
Командир выхватил из кобуры наган. На лице энкавэдэшника не дрогнул ни один мускул.
Гур оттолкнул застывшего истуканом Фабиша, шагнул вперёд. И увидел…
…обнажённого человека.
Обнажённого до мышц и костей алого человека. Объект № 5 сидел на полу, откинувшись на спинку кровати. Сквозь рёбра, с которых свисали клочья кожи и мышц, просматривались лёгкие. Рёбра раздвигались и сходились – заключённый дышал. Кишечник, будто живое существо, выполз наружу. На коленях и вокруг ног лежали внутренние органы: дольки печени, желудок, поджелудочная железа, почки, жёлчный пузырь, селезёнка… Органы были целы, как и кровеносные сосуды, они… они… просто лежали рядом.
Они работают, понял Гур, Господи, они ещё работают. Стенки кишечника и сфинктеры пищеварительного тракта сокращались. Что алый человек переваривал?
Доктор знал ответ. Не хотел, но знал.
Подопытный переваривал себя. Глотал сорванное с собственных костей мясо, вращал дикими глазами и кричал. Лицо объекта № 5 вздулось, словно под кожу закачали воду.
Гур поплыл. Он не подумал, что теряет сознание, проскочила другая мысль: «Кровь, сколько там крови». Камеру затопило густой тёмно-красной, почти чёрной жидкостью, в которой плавали обрывки одежды и куски плоти, и лишь пятнадцатисантиметровый порог не давал ей перелиться в «приёмный покой».
Прежде чем отключиться, Гур подумал о забитых дренажных отверстиях… о том, чем они забиты…
* * *
– Что… что случилось?
Над Гуром висело бледное угловато-костистое лицо Фабиша. Доктор нервно курил.
– Много дерьма случилось, – сказал коллега.
– Где я?
– Где-где, в партбюро. – Фабиш усмехнулся, на лоб Гура планировали чешуйки пепла. – Нашатырь повторить?
Так вот чем здесь пахло… Гур покачал тяжёлой головой и сел на койке.
– А где… объекты?
– Оперируют. – Фабиш опустился рядом; сигарета в одной руке, вскрытая ампула в другой. – Чёрт, Виль, там такое…
– Ну? – слабо подтолкнул к откровению Гур. Если бы он мог избежать подробностей, так бы и сделал.
Фабиш рассказал.
Когда солдаты решились (под дулом командирского нагана) войти в камеру, то обнаружили четырёх безумцев. Объекты № 1, № 2, № 3 и № 5 были живы, хотя… как назвать это жизнью?
Испытуемые не притрагивались к еде с шестого дня эксперимента. Коробки с пайком размокли от крови и телесных выделений. Сливные отверстия были забиты – заткнуты! – частями тела объекта № 4. Не церемонились заключённые и с собственными телами: вырванные куски мяса и мышц, выпотрошенные брюшные полости.
– Они сделали это сами, Виль, понимаешь. Не только зубами, но и пальцами… Ты бы видел, что осталось от их пальцев…
В истерзанных грудных клетках бились сердца, сжимались диафрагмы, заставляя расширяться лёгкие, а всё, что ниже, безумцы вынули и разложили на полу, как ритуальные амулеты.
– Они кричали, чтобы им вернули газ… а когда военные попытались их вынести…
* * *
В затопленную камеру входили фигуры в противогазах.
Солдат остановился в метре от подобия человека, окровавленного, орущего, и сделал знак товарищу: хватай за ноги. Когда солдат снова повернулся к безумцу, тот распрямился, как пружина, и бросился на него. Вонзил в грудь обглоданные до костей пальцы, вцепился зубами в шею под резиновой маской противогаза.
Солдат успел вскрикнуть. Раз, и только.
Его развернуло, он ухватился за спинку кровати, захрипел – кровь выплеснулась из горла в шланг, – затем рухнул замертво.
– Верните нам газ! – кричали существа.
– Верните!
– Нам!
– Газ!
Кричала камера.
От шока у вошедшего следом солдата подёргивались глаза, будто пытались стряхнуть увиденное. Он приблизился к твари, перегрызшей горло его товарищу, и саданул прикладом автомата в липкий от крови затылок. Схватил за волосы и потащил к двери. Оплывшее лицо верещало. Солдат наступил на что-то скользкое и податливое, лопнувшее под сапогом. Багрово-серые змеи, свисающие из-под рёбер, натянулись – существо выгнулось дугой…
Перед глазами плыло. Стёкла противогаза запотели. Солдат почти не мог разобрать того, что происходит в камере, но, судя по крикам, подопытные бешено сопротивлялись.
Раздался выстрел. Следом крик: «Они нужны живыми!»
Верните им, незакончено подумал солдат.
Каким-то чудом его спина нашла дверной проём, провалилась в спасительный прямоугольник, каблук зацепился за порог, и солдат выпал из уродливого жёлчно-пряного ада в «приёмный покой»…
* * *
– Носатый потерял двоих. – «Носатым» Фабиш называл командира. – Одному перегрызли горло, второму откусили яички…
– Что? – опешил Гур.
– То самое.
За матовым стеклом мелькали тени. Гур понял, что находится в одной из больничных палат комплекса, куда помещали пострадавших испытуемых (конечно, если сам эксперимент изначально не предполагал травмы или смерть – для таких исследований годились приговорённые к высшей мере).
– Что с объектами?
Фабиш бросил окурок на пол и растоптал.
– Четвёртого разобрали на куски свои же после того, как залепили окна. Третьего застрелили. Первый умер в приёмном покое от потери крови – когда вытаскивали, наступили на селезёнку… Ему вкололи успокаивающее, но морфин его не брал… десятикратная доза… а, как тебе? А как он вырывался! Зверьё раненое так не дерётся… Саверюхину руку сломали, а, может, и пару рёбер… А его сердце…
– Саверюхина?
– Да нет. Первого. Оно не билось две или три минуты, а он всё равно брыкался, повторял одно и то же… три минуты… Да у него крови меньше, чем воздуха, в сосудах было!..
Гур поскрёб языком пересохшее нёбо.
– Что он повторял?
– Что, что… – Фабиш отвёл глаза. – «Ещё» он повторял. «Ещё, ещё, ещё, ещё» – как заведённый.
Фабиш то и дело посматривал на желтоватое пятно коридора за толстым стеклом двери. Он пришёл меня навестить, подумал Гур, а потом… потом запрёт дверь с той стороны, а я останусь здесь. Он знал, что это не так, но червяк страха уже ползал внутри грудной клетки.
– Остальных, второго и пятого, связали. – Фабиш кивнул на стену: – Сейчас оперируют.
– Сколько я провалялся? – спросил Гур.
– До-олго. Даже завидно. На хрена такое видеть.
В стекло постучали. Фабиш без объяснений выскочил за дверь.
Гур опустил взгляд на разлетевшиеся по полу осколки капсулы. Потом посмотрел на дверь. Он действительно слышал щелчок?
Он сглотнул и медленно поднялся с койки. В ногах и руках ощущалось покалывающее онемение, сознание путалось.
Одноместная палата-камера вмещала лишь койку с привинченной к полу тумбочкой, до двери – каких-то два метра… которые показались Гуру ужасно длинными. Он положил вспотевшую ладонь на ручку и замер.
Заперто, мысленно предупредил себя доктор и повернул ручку.
Дверь открылась в широкий больничный коридор.
Сердце безмолвно надсаживалось в груди. Гур вышел из палаты.
В конце коридора, слева от двустворчатых дверей в операционную, курили две медсестры. Белые, заляпанные красным халаты, повязки и шапочки. Разве что перчатки сняли.
Гур сделал несколько ватных шажков и опустился на лавку. От белизны стен рябило в глазах. Сизые, почти невидимые клочки сигаретного дыма щекотали горло.
– Он улыбнулся, ты видела, он мне улыбнулся… – говорила крупная медсестра с выбившейся из-под шапочки русой прядью. – Вот прямо в глаза посмотрел и улыбнулся.
– Жутко, – отвечала вторая, статная, бледная. – Да как он вообще жив-то остался?
– И не говори. Ведь по живому резали…
– Пять часов без анестезии, пока назад всё запихали… а ещё улыбается…
– А что тот немой написал, видела? Когда бумажку с ручкой попросил?
Немой, подумал Гур. Значит, объект № 2.
– Не видела, но Басов шепнул…
– И?
Гур напряг слух. Медсёстры ни разу не взглянули на него, словно из палаты выбрался не человек, а призрак.
– Немой написал… – Статная да бледная глубоко затянулась, пустила дым в потолок. – «Продолжайте резать».
Потолочные лампы погасли.
Свет падал лишь через косые прутья, перекрещенные на окне коридорной стороны вагона. Полусидя на багажной полке арестантского купе, Гур пялился в слепое обрешёченное оконце. Со скрежетом скользнула по направляющим железная рама – закрыли дверь. Слева стонала старуха. Купе шевелилось, тяжело дышало, кашляло. Зечки (в основном старухи) перемешались с вещами. Каждый кубический дециметр воздуха между головами, плечами и ногами заполнен, использован. Не люди, а уложенные трупы.
– Как вам не стыдно! – раздалось со средней полки. – Нельзя так людей везти! Это же матери ваши!
Конвоир подошёл к решётке. Гур смотрел на него сверху вниз.
– В карцер троих могу, – сказал конвоир.
– Так сажай! Поспят хоть!
Конвоир нащупал на поясе связку ключей и…
* * *
…закрыл дверь центральной камеры.
Командир поднял руку. От «приёмного покоя» его отделяло десятисантиметровое стекло.
– Пустить газ, – сказал профессор Хасанов.
Гур протёр глаза. Он не спал больше суток – реальность играла с ним в дурную игру: путала, затемняла, ускользала.
Объекты № 2 и № 5 вернули в Храм Бессонницы. Операции прошли тяжело. Испытуемые бились в ремнях, почти не реагировали на анестетик, просили включить стимулирующий газ. Сломанные в борьбе или усилием мышц кости, разорванные сухожилия, увеличенный (в три раза от нормы) уровень кислорода в крови. Внутренние органы вправляли в брюшную полость без анестезии. Успокоить безумцев смогли лишь заверения о скорой подаче газа. Пока снимали электроэнцефалограмму, объекты лежали с приподнятыми над подушкой головами и часто моргали. ЭЭГ показала промежутки пустоты, словно мозг испытуемых на какое-то время умирал, снова и снова.
При каждом заключённом в камере осталось по доктору. Басов и Мгеладзе – из второй смены. Командир загнал их туда под дулом револьвера. Остался внутри и сам. Электроэнцефалографы установили возле кроватей.
Комиссия жадно – испуг пополам с любопытством – вглядывалась в смотровое окно.
– Это не люди, – прошептал Фабиш. – Уже нет.
Гур сонно кивнул.
Там, в другом мире, командир навис над кроватью с объектом № 5.
– Зачем вы сделали это с собой? Отвечай!
– Нам нельзя засыпать. Вам нельзя засыпать. Когда вы спите – вы забываете.
– Кто вы такие? Кто вы на самом деле? Я должен знать!
Из глаз подопытного глянуло нечто закостенелое, безразличное ко всему живому и от этого истинно опасное – проглотит, не заметит. Существо на кровати улыбнулось.
– Видишь, ты забыл, – бесцветно произнесло оно. – Так быстро.
– Забыл – что? Отвечай!
– Мы – это безумие, серое, бесконечно длинное. Оно прячется в вашем разуме, ищет выход. Не противься своей животной глубине, человек. Мы – то, чего вы боитесь, от чего бежите каждую ночь, что стараетесь усыпить, скрыть, сгноить в камерах сознания. – Тварь хрипло, злорадно засмеялась. – Мы – это вы!
Командир отшатнулся от этого крика, будто ему в лицо угодил ядовитый плевок.
– Мы – это вы!
В этот момент доктор Мгеладзе выхватил из открытой кобуры энкавэдэшника наган и выстрелил командиру в живот. Глаза Мгеладзе были пусты, выжжены, лицо неподвижно. Командир сполз по стеклу.
– Нет… – выдохнул динамик: то ли ответ существу, то ли отрицание подступившей смерти.
Гур зажмурился до чёрных вспышек. Открыл глаза.
Бросившийся к двери солдат схватил маховик, но открывать не стал – замер, словно игрушка с закончившимся заводом. Ждал приказа.
Подняв руки и мотая головой, Басов вжался в угол камеры. Губы доктора мелко дрожали, лицо выражало мольбу.
Мгеладзе перевёл пистолет на кровать с объектом № 2, которому удалось вызволить правую руку и засунуть пальцы под веки, и снова нажал на спусковой крючок. Револьвер харкнул красной вспышкой. Над грудью немого взметнулся скупой фонтанчик крови, тело дёрнулось в ремнях, отвечая на предсмертное напряжение, и обмякло. Мгеладзе прицелился в объект № 5.
– Убирайся обратно, – сказал доктор. По его непроницаемому лицу, по синим щекам текли слёзы.
Он выстрелил. Прямо в сердце.
Существо приняло пулю с улыбкой. С затухающим хрипом:
– Близко… так близко… к свободе…
Глаза испытуемого закатились. ЭЭГ оборвалась.
Гур открыл рот, и ему удалось вобрать в лёгкие немного воздуха.
* * *
– Ты ведь думал о том, что с ними произошло? – спросил Гур.
Чабров безрадостно усмехнулся, будто ему дали под дых. На тонкой переносице покосились очки.
– Шутишь? Хотел бы я думать о чём-нибудь другом. – Психолог поднял стакан с яблочным компотом, глотнул и облизал губы. – Яд – вот в чём дело.
Гур прищурился. По его ноге кто-то ползал, возможно, таракан, возможно, даже тот самый бегун по резиновой ленте кухонного транспортёра.