Я не хочу, чтобы улыбка меркла, но Адам прав. Это действительно в прошлом. Шайлы больше нет. И куча безумных сообщений от сестры ее убийцы не вернет мне подругу.
В тот день, когда умерла Шайла, копы отвезли всех нас в участок. Они раздали нам засохшие крекеры и пластиковые стаканчики с приторным апельсиновым соком, прежде чем задать несколько безобидных вопросов. Потом они позвонили всем родителям, чтобы те приехали за нами. Сначала забрали Марлу, потом Генри и Квентина и, наконец, Роберта. Родители Никки уехали в Сингапур, поэтому моя мама разрешила ей остаться у нас. Она не кричала и не ругала нас за то, что мы солгали о том, куда ушли. Мы обещали, что заночуем у Никки. Вместо этого она молчала в машине.
Когда мы вернулись домой, мама приготовила сэндвичи с жареным сыром, потребовала, чтобы мы приняли душ, и, разломив таблетку ксанакса, положила по половинке каждой из нас на ладонь.
– Позвони своей маме, дорогая, – сказала она Никки.
– Они останутся там еще на неделю, – сообщила мне Никки, повесив трубку. – А до тех пор – пижамная вечеринка? – Она слабо улыбнулась. Мы сидели рядком на диване в моей гостиной, застывшие в нервном напряжении. Мы никогда не устраивали ночных девичников вдвоем. С нами всегда была Шайла. Я обхватила себя руками.
– Я еще не плакала, – сказала я и закрыла глаза. Тотчас нахлынули воспоминания. Запертая дверь. Ошеломляющая темнота. Момент осознания, что мы совершенно одни.
К горлу подкатил комок желчи, и, прежде чем я успела зажать рот рукой, мои ладони покрылись липкой зеленой слизью. Слезы наконец обожгли глаза, и я почувствовала исходящий от меня запах – как мне показалось, ядовитый.
– Черт, Джилл. – Никки сходила за рулоном бумажных полотенец, встала на колени и принялась вытирать пол.
– Извини, – хрипло отозвалась я.
Она посмотрела на меня снизу вверх. Ее глаза, уже не подведенные розовыми тенями, больше не блестели, как прошлой ночью.
– Тебе не за что извиняться.
Я отвернулась от нее, задаваясь вопросом, позволено ли нам горевать о том, что мы потеряли, или это право принадлежит только другим. Неужели нас тоже наказали за то, что мы совершили? Получается, мы были соучастниками, не так ли? Никки, должно быть, тоже подумала об этом, потому что задрожала и свернулась калачиком рядом со мной. Она уперлась босыми ступнями в мои ступни, и наши тела, соприкасаясь, образовали форму сердца. Так мы просидели весь день.
Никки была так не похожа на Шайлу – жесткая там, где Шай отличалась мягкостью, и я имею в виду не только ключицы и бедра. Она съеживалась от страха, когда Шай истерично хохотала во время просмотра ужастиков или под кайфом. Но их объединяли две схожие черты. Упрямство и щенячья преданность.
Рядом с Никки казалось, будто смотришься в кривое зеркало, где она представала то мною, то Шайлой, пока, наконец, не превращалась обратно в себя, совсем не похожую на ту Никки, которую я знала еще несколько месяцев назад. Зрелище неприятное, но трогательное, как собака с тремя лапами. Меня это завораживало, и потому еще сильнее хотелось ее присутствия.
Она постоянно торчала у меня дома, и у нас вошло в привычку спать в позе ложки, ежечасно, как по команде, переворачиваясь на другой бок. Я спала, прижимаясь к ней кулаками, и, когда мы меняли положение, ощущала ее маленькие ладошки на своей спине. Тот, кто просыпался первым, отодвигался на свою половину кровати, пока соседка не начинала шевелиться и не наступало время повернуться лицом друг к дружке.
В тот первый месяц без Шайлы мы шептались ранними утрами, пока летний туман, теплый и тяжелый, вползал в комнату. Мы говорили подолгу, до хрипоты, обсуждая все на свете – как Никки мечтает поступить в школу моды, кто из братьев Марлы самый сексапильный, как добиться лучшего загара к сентябрю. Я вычерчивала созвездия на своей коже, рисуя воображаемые линии от веснушки к веснушке, и Никки просила: «Сделай и мне так же. Сделай и мне».
Но мы были не до конца откровенны друг с другом. Я не рассказывала Никки о своих кошмарах, о том, как меня преследовали видения Шайлы, заставляя просыпаться среди ночи, в поту и задыхающейся, с застрявшим в горле криком. И Никки не знала, что я слышу, как она плачет в ванной, разговаривая по телефону с мамой, умоляя Дарлин вернуться домой, когда та находилась в очередной деловой поездке.
Ни одна из нас не смела признаться в том, что боится забыть Шайлу. Иногда мы начинали фразы словами «а помнишь, как…», просто чтобы проверить свою память.
– Помнишь, как она вышагивала, словно выполняла какую-то миссию? А как она пукала, когда чихала? Помнишь, как она ела пиццу задом наперед, начиная с корочки?
Мы отчаянно вспоминали подробности ее жизни, но так же отчаянно нам хотелось двигаться дальше. Иногда забвение оказывалось весьма кстати, потому что мы снова начинали смеяться – нечаянно, над глупостями реалити-шоу, а потом нарочно, до колик.
Это было странное лето, черная метка на наших идеальных биографиях, трехмесячный промежуток, который мы должны были пережить, чтобы прийти в себя к тому времени, когда придет пора подавать заявления в колледжи. Просто выдержите это испытание, говорили нам, и все образуется.
Впервые я получила своеобразный отпуск на лето. Ни научного лагеря, ни работы репетитором в средних классах, ни программы STEM в местном колледже. По совету директора Вайнгартена мама и папа просто оставили меня в покое, и так я узнала, что такое скука и как она дьявольски смешивается с горем. Вместе они обволакивали меня густой липкой слизью, и, казалось, вылечиться можно только водкой, разбавленной сладкой газировкой, и косячками толщиной с мой мизинец, которыми нас снабжали какие-то ребята из Картрайтской школы, утверждая, что у них самое вонючее дерьмо в ближайших трех штатах. Какое огромное облегчение – сознавать, что все родители единодушно согласились не вмешиваться, позволяя нам самостоятельно справляться с травмой.
Мы вшестером были помещены на карантин, прикованные к Золотому берегу. Только у Генри была работа – он устроился внештатным корреспондентом в «Голд Кост газетт». Мы чувствовали себя обычными детьми, рассекали на великах по каменистому гравию, выискивали подковообразных крабов, застрявших в песке. Мы единогласно решили, что победим эту напасть и к сентябрю вернемся в школу «Голд Кост» с блеском в глазах, готовые сдать на отлично выпускные экзамены. И даже несмотря на тяжелую утрату – Какая трагедия! Какой ужас, какой кошмар! – нам больше ничего и не требовалось. Достаточно одного лета безделья без последствий и стресса.
«Просто выбрось это из головы», – сказала Никки ее мама, когда наконец вернулась из Сингапура. Тогда, если верить ей, мы могли бы вернуться в привычную колею и ухватиться за будущее, открывающееся перед нами. Все мы, кроме Шайлы.
Тем летом Адам был в Лондоне, учился в Национальном театре у какого-то драматурга, лауреата Пулитцеровской премии, о котором я никогда не слышала, но вернулся домой на неделю перед отъездом в Браун. Адам сказал, что я – первая, кому он позвонил, как только ступил на американскую землю.
– Чушь собачья, – фыркнул он. – Не сомневаюсь, что все вы просто перешагнете через это.
Я пробормотала что-то в знак согласия, но отвернулась. Мы лежали рядышком на галечном пляже возле маяка Бэй-Бридж, где берег делает резкий поворот под прямым углом и отступает в заросли кустов. Волны перед нами больше походили на легкую рябь, а вода была такой прозрачной, что с того места, где мы лежали, можно было разглядеть крошечных рыбок.
– Пойдем. – Адам встал и одним движением скинул с себя рубашку. Посыпались мелкие камешки. Он протянул мне руку, и я нехотя схватила ее.
Я стянула с себя шорты и майку, не оставляя себе времени на то, чтобы смущаться из-за жеваного бикини, надетого в спешке утром, или глазеть на «кубики» его пресса. Я поплелась за ним к воде. В считаные секунды Адам исчез, нырнув под волну.
– К черту, – сказала я вслух и вошла в воду, полностью погрузив голову.
Вода была теплой, как ванна, нагретая августовским солнцем, и впервые с тех пор, как умерла Шайла, я оказалась одна. Это возбуждало. Я открыла рот и закричала в подводной тишине, впуская в свое тело и выпуская обратно мох, грязь и песок. Я представила себе, что Шайла рядом со мной, сжимает мою руку и трясет головой, взвизгивая от ярости и восторга.
Когда я вынырнула на поверхность, Адам уже вернулся на пляж и сидел на влажном и темном песке.
– Полегчало? – крикнул он.
– Не совсем, – откликнулась я.
– Но это помогает.
Я подплыла к берегу и плюхнулась рядом с ним. Песчинки липли к моей мокрой коже.
– Хреново, – выпалила я, не до конца сознавая, что имею в виду – смерть Шайлы, скорый отъезд Адама или то, что в течение жизни нам приходится не только жить, но и умирать. Не слишком ли тяжкая ноша для одного человека?
– Что же нам теперь делать? – спросила я, пытаясь заглушить крики в моей голове.
– Будем жить дальше, – ответил Адам. – Двигаться вперед.
Я кивнула, но не задала следующего вопроса. Как?
6
«Уверен, что не хочешь пойти сегодня к Квентину?» – набираю я текст сообщения, пытаясь найти грань между навязчивостью и дружелюбием, отчаянием и невозмутимостью. Теперь, когда Адам учится в колледже, он не ходит на вечеринки Игроков, но после нашей встречи у Дианы мне бы хотелось, чтобы он пришел.
«Не-а, каждый должен заниматься своим делом. Не думаю, что этим ребятам хочется, чтобы я крутился в вашей компании. Увидимся в следующий раз».
Мое сердце сжимается. Я уже скучаю по нему, а он еще даже не уехал.
Я засовываю телефон в карман и хватаюсь за ручку входной двери Квентина. Дом стоит на крошечной, обсаженной деревьями улочке на границе между Золотым берегом и Клэм-Коув[37]. Все называют этот район Золотой бухтой для краткости. Дома здесь поменьше и выкрашены в те же четыре цвета – темно-синий, малиновый, бежевый или серый, – поскольку зарегистрированы в историческом обществе как достопримечательности. Все они датируются 1825 годом или даже раньше.
К каждому почтовому ящику на этой улице прибита маленькая золотая табличка – знак того, что эти дома особенные, они старые. А на Золотом берегу старый – вовсе не дряхлый или неухоженный. Это означает, что хозяин дома – свидетель великих событий или ценитель исторического статуса, которым отмечен город. Или что ему удалось подлизаться к правильному агенту по недвижимости лет двадцать назад, когда город активно распродавал эти реликвии. Если вы владеете одним из таких исторических домов, это свидетельствует о вашей принадлежности к избранным, несмотря ни на что.
Вполне логично, что Квентин живет здесь. Он просто помешан на истории Золотого берега и может перечислить всех мэров со времен войны за независимость. В средних классах его увлечение перекинулось на историю «Голд Кост», когда он узнал, что основатель школы Эдгар Грейс прибыл на судне «Мэйфлауэр»[38] и впоследствии обустроил эту местность как оазис на берегу моря. Думаю, что загадочная колониальная атмосфера вдохновляет его искусство или что-то в этом роде. Иначе откуда бы Квентину знать, что род Грейс вымер в начале ХХ века, когда все его потомки трагически подхватили скарлатину? Такая случайность. По сути, Квентин стал и хранителем истории Игроков. Он первым из нас выучил назубок состав команды Игроков, умел читать наш лозунг задом наперед и мог выложить основную информацию о каждом из нас, когда объявляли большой сбор.
В доме проживают только он и его мама, валлийская писательница, любительница чистого виски. Его отец умер от рака еще до того, как мы сдружились, и Квентин никогда не говорит о нем. В их доме всегда царит уют, как в хижине в горах, хотя до пляжа всего несколько миль. Ступеньки кое-где поскрипывают, а передняя дверь такая низкая, что Квентину приходится пригибать голову, когда он переступает порог.
В доме полно всякого хлама, и его не убирают дважды в неделю работники клининговой службы, как это заведено у Никки или Генри. Даже сарай на заднем дворе выглядит органично. Когда-то он принадлежал кузнецу или кому-то еще, но мама Квентина переоборудовала его в художественную студию для сына. Теперь там пахнет скипидаром и угольными карандашами. В последний раз, когда я заходила туда, увидела развешанные по стенам портреты всех Игроков. Даже Шайлы.
– Наконец-то, черт возьми! – Никки бросается ко мне, и я обнимаю ее, зарываясь лицом в ее джинсовую куртку. Ткань такая тонкая и мягкая, как кожа.
– Извини, – смущенно говорю я. – Меня задержали. Адам в городе.
– Ооо! – воркует Никки. – Ты прямо как наперсница Адама. Пойдем. – Она берет меня за руку и ведет через гостиную, мимо отреставрированного деревянного журнального столика и плетеной корзины, набитой шерстяными пледами. Но на полпути к кухне она останавливается. – Выше голову. – Она перекидывает волосы через плечо. Они разделены пробором посередине, что придает ей сходство с индейской принцессой. – Роберт приготовил убойный «ёрш»… ну, ты понимаешь. – Она изображает обморок, и ее голос падает до шепота. Его трудно расслышать сквозь грохот музыки.
Я морщусь.
– Тогда я сама приготовлю себе выпивку.
Прежде чем она успевает ответить, я чувствую, как кто-то подходит ко мне сзади.
– А вот и она. – В следующее мгновение Генри разворачивает меня лицом к себе и кладет теплую руку мне на поясницу. Его пальцы впиваются в кожу, и я вздрагиваю.
– А вот и я, – вырывается у меня. Лицо у Генри раскрасневшееся, но он твердо стоит на ногах и смотрит мне в глаза, как будто по-настоящему счастлив видеть меня. Приятное тепло разливается в моей груди, и на какой-то миг я забываю, что провела весь день, пуская слюни на Адама.
– Скучал по тебе сегодня, Джей, – говорит Генри, и его губы складываются в нежную обиженную гримасу.
– Неужели? – Я прильнула к нему, оказываясь в кольце его рук.
– Может, совсем чуть-чуть. Хочешь выпить? – предлагает он. Я киваю. Генри поворачивается и кричит в сторону кухни: – Дорогу! Дорогу! Джилл Ньюман приехала! И девушка хочет выпить! – Толпа расступается, оставляя мне небольшой проход, чтобы я протиснулась к кухонному островку. От устремленных на меня взглядов я прячусь за пеленой волос. Порой невыносимо находиться в аквариуме Игроков.
Я не тороплюсь, смешивая себе коктейль из доступных напитков, пока Генри, привалившись к стене, оглядывает присутствующих. Он протягивает стакан Ави Бриллу, продюсеру школьного канала новостей. Тот крутится возле телевизора и, похоже, пытается поставить в очередь какой-то унылый документальный фильм, чтобы смотреть его без звука.
– Классика, – бормочет Генри и поворачивается ко мне. – Слышал, ты встречалась с Адамом.
Я напрягаюсь.
– Ага.
Генри стонет.
– Что такое? – спрашиваю я, стискивая зубы. – Ты же знаешь, что мы друзья.
– Я знаю. – Он снова обнимает меня за талию. – Просто иногда ревную. Я чувствую, что он засел в тебе навсегда.
Так ли это? Мое лицо вспыхивает, и я надеюсь, что Генри этого не замечает.
– Я хочу сказать, что… понимаю. – Генри лениво усмехается, как будто губы слишком отяжелели, чтобы растянуться в улыбке, и просовывает палец за пояс моих джинсов. – Ты лучше всех. – Генри потягивает свой напиток. – Он ведь знает, что мы вместе, верно?
– Конечно. – Я протягиваю руку и почесываю его затылок. Генри, что ни говори, хороший парень, напоминаю я себе, даже если он и осушил не один «ёрш» от Роберта. – Он в городе только на выходные. Завтра я его уже не увижу. Ничего особенного не произошло.