Глава вторая
Георгий чуть не захлебнулся, он набрал полным ртом воды. Спасло его только то, что поблизости от него плавал обломок лодки. Георгий ухватился за этот обломок и не ушёл под воду. Но дерево постепенно пропитывалось влагой и его подтапливало, однако пару минут оно Георгия удерживало на поверхности, и он за это время смог отдышаться и раза три набрал в лёгкие воздуха. Вода была холодная, всё-таки стоял сентябрь. Георгий хорошо понимал, что у него в запасе есть только совсем немного времени, чтобы его не сковала судорога, и тут же он поплыл к берегу.
Вскоре младший сержант смог нащупать ногами дно и пойти по нему до берега. До его кромки оставалось ещё метров десять, но какими же длинными они ему показались, пожалуй, самыми длинными в его ещё совсем недолгой жизни! На удачу младшего сержанта на этом участке у берега течение было не большое, здесь образовывалась какая-то заводь, и Георгия не сносило в бок, а ведь силы его были на исходе. Наверное, минут двадцать Георгий добирался до правого берега, и когда он вышел на него, то тут же рухнул и потерял сознание.
***
Когда Георгий очнулся, уже была ночь. Он лежал в санитарной палатке. Палатка была установлена в низине, но светомаскировка всё равно соблюдалась неукоснительно, и поэтому на всю эту просторную палатку имелся лишь только один источник света – слабый фонарик, и он периодически дежурным санитаром отключался.
– Кто живой есть? – спросил Георгий.
– Слава богу, один бедолага оклемался, – откликнулся кто-то в темноте. И тут же фонарик загорелся.
– Ты кто? – спросил незнакомца, мужчину лет пятидесяти с рябым усталым лицом, младший сержант.
– Я? Петром меня кличут. Я санитар.
– А-а, понятно. А кто здесь ещё есть?
– А бог его знает! Бойцы, кого нам удалось вытащить из реки, в основном пехота. Много ваших потонуло. О-ох, много сегодня на прокорм рыбам в Днепре ушло, а вернее отправилось на тот свет.
Рядом кто-то стонал. Георгий приподнялся на локтях и повернул голову. Буквально под боком у него, на брезенте и укрытый до самого подбородка, лежал рядовой Скоробогатов. «Как же здорово, что Мишка тоже выпутался из этого переплёта, а ведь он совершенно не умеет плавать! И как же он переживал и боялся этой переправы», – про себя подумал Георгий и уже вслух спросил:
– Пётр, хочу курить. Есть что-нибудь у тебя?
– Только махорка.
– Давай!
Санитар подошёл к Георгию, при этом стало видно, что он заметно прихрамывал, скрутил младшему сержанту из обрывка газеты папироску, насыпал туда горсть махорки и, протянув самокрутку, дал коробок спичек. Только с третьего раза младший сержант смог прикурить и тут же надсадно закашлялся.
– Э-э, боец, да ты я погляжу не опытный курильщик! – усмехнулся санитар. – Глубоко не затягивайся. Давно куришь?
– Только на фронте по-настоящему начал.
– И сколько ты на передовой?
– Меньше года.
– Да-а-а, немного…
– А дома меня за курево ругали. Изредка с пацанами курили, но, чтобы не попадаться на глаза учителям или родителям, это делали где-нибудь в укромном месте.
– В каком-нибудь сортире поди прятались? По-онятно, – усмехнулся санитар. – И у меня такие же пострелы. Ванюшкой и Макаркой кличут. Шустрые такие. Приходили домой и, чувствую, что от них табаком вовсю разит, беру их за шкирку, ругаю, а они отнекиваются. Но как им по пятнадцать и шестнадцать стукнуло, перестал их за курево гонять. По нашим меркам они уже мужиками стали, вместе со мной начали ходить на охоту, и неделями пропадали в тайге.
– Так ты из Сибири, дядя Пётр? – спросил санитара Георгий.
– От туда, от туда. Из-под Красноярска я. Наша деревня находится на берегу Енисея. Слышал про такую реку?
– Ну, конечно.
– Недалече от нас есть приметное место. Оно называется Столбы. О-о, там очень красиво и необычно. Так необычно, что аж дух захватывает. Там скалы даже не опишешь какие. Наверное, нигде больше нет такой красотищи! А вокруг – тайга непроходимая! От края и до края не видать конца… И заблудиться в ней запросто можно, если не знать её! Ну а сейчас мои мальцы тоже уже воюют. Оба снайперами стали. Почему ими? Да мы ведь отменные стрелки. Мы белке в глаз со ста шагов запросто можем попасть. Один мой сын на Воронежском фронте, где-то совсем рядом воюет, а младший… он в Ленинграде, с ним давно уже не списывался, но чует сердце, что живой он. Я тоже поначалу был снайпером, с самого начала войны, с конца июля на передовой. От Гродно отступал. Это город такой в Западной Белоруссии. Наполовину польский. К нам он перешёл перед войной. Наверное и про него знаешь?
– Да, да.
– Два раза при отступлении попадал в окружение, и оба раза выходил из него. Но когда меня ранили в ногу, то комиссовали, а я отказался в тылу околачиваться вместе с бабами и мальцами, вот и стал после этого санитаром. Два месяца этого добивался. И добился! И год уже вашего брата таскаю на горбу. Скольких изувеченных и мёртвых перевидал! Каких страстей насмотрелся, не приведи господи кому другому увидеть тоже самое! Война- жестокая штука.
Санитар присел на край табуретки рядом с Георгием и тоже скрутил себе самокрутку.
– Не положено в санитарной палатке курить, но давай по-быстрому, не сильно в затяг, а то тоже что-то горло запершило.
Георгий кивнул в сторону Миши Скоробогатова:
– А этот рядовой как выжил?
– Это я его спас, – ответил Пётр между двумя затяжками. – Его оглушило чем-то, и он пошёл ко дну, но до берега ему было рукой подать, он барахтался, держась за какой-то обломок, и был в полуобморочном состоянии. Я, не раздумывая, скинул с себя сапоги и прыгнул в воду, и чуть не околел, но всё же вытащил на берег этого бедолагу. А когда его вытаскивал, он всё в бреду говорил про какой-то пулемёт…
– Это наш, – усмехнулся Георгий. – Нам наш комвзвода две недели назад поручил его, так что мы временно стали пулемётчиками, но он наверно уже на дне реки, этот пулемёт.
– Зато твоего дружка я вытащил.
– Спасибо, дядя. А пожевать ничего не имеется? Что-то в желудке засосало…
– Значит, с тобой будет всё хорошо, коль есть захотел, соколик. Это такая примета у меня. Ты знаешь, особых разносолов у меня не имеется, конечно, но во-от на-а-ка, пожуй это… – и санитар вытащил из кармана своей телогрейки завёрнутую корочку ржаного хлеба с половиной луковицы.
Георгий с жадностью набросился на них. В буржуйке, устроенной по центру палатки, в проходе между двумя рядами лежавших раненных бойцов, потрескивал огонь, но дрова уже стали догорать, и санитар поднялся с табуретки и направился к печке, чтобы ещё подбросить в неё дров. И тут рядовой Скоробогатов очнулся.
– Мишка, ну наконец-то ожил! – обрадовался младший сержант. – А ты всё боялся переправы через Днепр! Перебрались же! И живы! Живы мы оба, Ми-и-ишка!
– Ну, да-а… – слабо заулыбался Скоробогатов. – Вроде живы. Значит, опять пронесло. Как будто мы заговоренные. Только воды вот нахлебался, Гоша.
– И я! Наверное, половину Днепра выхлебал.
Санитар Пётр вернулся и обрадовался, что ещё один боец пришёл в сознание. В палатке появились Юрик, то есть комвзвода, и врач, долговязый скуластый мужчина средних лет. Увидев разговаривавших Скоробогатова и Неустроева, Юрик воскликнул:
– О-о, ожили, бойцы! Нечего здесь, в санитарной палатке разлеживаться! Не раненые же? – обратился комвзвода к врачу.
– У них небольшое переохлаждение, товарищ лейтенант, но хорошо, что они недолго находились в воде, и их накрыло у самого берега.
– Могут ходить?
– Простуды нет, к моему удивлению. И ранений у обоих не наблюдается. Даже осколками не задело.
– Значит, могут возвращаться в строй. У меня полвзвода при переправе ушло на дно и сейчас всего нас семеро. Убит командир роты, и теперь я за него. А всего в роте двадцать три бойца осталось. Не считая этих. Я их забираю.
– Может, я до вечера их подержу у себя, товарищ лейтенант? – нерешительно переспросил военврач.
– Не могу я их у вас оставлять, – мотнул головой Юрик Шестопалов. – Нас и так слишком мало, – и, уже обращаясь к рядовому Скоробогатову и младшему сержанту Неустроеву, произнёс: – Ну что, отдохнули, выспались в тепле, теперь и на передовую пора!
Миша и Георгий поднялись со своих устроенных из брезента лежаков, к ним приковылял санитар дядя Петя и украдкой обоим протянул по свертку.
– Что здесь? – спросил шёпотом Георгий у санитара.
– Да была у меня заначка. Две банки трофейной тушёнки, ржаной хлебушек, ну и ещё лучок там. Он хорошо помогает от простуды. Берите, берите! Пока ещё до своего кухонного котла вы дотелепаетесь, а так в дороге и заморите червячка, если что.
– Спасибо, дядя Петя! Может, всё-таки оставишь себе?
Санитар вытянул протестующе руки ладонями вперёд:
– Не-е-а! Да вы что, ребятки?! Вам под огонь идти. У меня ведь тоже двое пацанов, таких, как и вы, с фрицами воюют. Может и им в трудную минуту кто поможет, подкормит. Так что идите, и пусть вас бережёт… ну кто там наверху? Наверное, кто-то же там находится?
Ещё раз поблагодарив санитара, младший сержант Неустроев и рядовой Скоробогатов последовали за только что вышедшими из палатки лейтенантом Шестопаловым и военврачом, а санитар дядя Петя этих ещё мальчишек в спину перекрестил и о чём-то задумавшись, тяжело пару раз вздохнул.
***
Теперь уже ставший по воле случая ротным лейтенант Шестопалов вышагивал впереди, а за ним следовали младший сержант Неустроев и рядовой Скоробогатов. Им надо было пройти с километр по извилистой тропе. Бойцы несли бинты, спирт и несколько коробок с лекарствами, уложенными в вещмешки, за этими лекарствами, собственно говоря, и приходил Юрик, а Неустроева и Скоробогатова он прихватил с собой заодно.
– А где наши сейчас, товарищ лейтенант? – спросил Юрика младший сержант Неустроев.
– В Григоровке, – ответил, не оборачиваясь, Шестопалов. – Там и комбат, старший лейтенант Ламко. (Наши части, форсировавшие с ходу Днепр, несли столь внушительные потери в тот период, что нередко капитаны становились командирами полков, а лейтенанты брали на себя командование над батальонами, как это было в самом начале войны, – прим. авт.) – Получите опять пулемёт, – продолжил рассуждать теперь уже ротный Юрик Шестопалов, – передохнёте до вечера, а затемно остатки нашей роты должны будут выдвинуться на передовую. Мы должны срочно закрывать прорехи в наших оборонительных позициях.
Вскоре они подошли к Григоровке.
Это была среднего размера деревня, располагавшаяся в некотором отдалении от Днепра. Состояла она из полутора сотен домов с типичными для украинских сельских поселений соломенными крышами и давно заброшенной церквушкой, в которой были устроены зернохранилище и клуб, а при немцах в ней размешались комендатура и полицейский участок.
– Пришли! – произнёс Юрик, когда они ступили на главную улицу Григоровки, причудливо извивавшуюся и нырявшую то в овраги, то взбегавшую на верхушки холмов и тянувшуюся с востока на запад на целых два километра. – Нам на северную окраину. Там у нашей роты три дома и сараи, в них все и отсыпаются. А вас я помещу в четвертый, самый крайний дом. В нём никого нет, кроме хозяев. Там бабка с внучкой. Ненадолго уж потеснятся, а вы всё ещё в тепле побудете.
Кое-где виднелись воронки от разорвавшихся снарядов и попадались на глаза разрушенные дома, от нескольких из них остались одни печки. Ожесточённый бой в Григоровке разгорелся несколько дней назад, она переходила из рук в руки по нескольку раз, и только как четыре дня эта деревня считалась полностью освобожденной. На углу одной из боковых её улочек, прямо у церквушки, виднелись обгорелые остовы немецкой танкетки и нескольких легковушек, подбитых нашими бойцами. Но трупы тех же немцев и полицаев подобрали и сбросили в овраг, засыпав их наспех комьями земли.
Сражение за Григоровку оказалось столь ожесточённым и у наших при этом были настолько тяжёлые потери, что фрицев и их прихвостней из местных бандеровцев, кто не успел покинуть деревню, пустили в расход. Лейтенант Тихон Ламко, ставший комбатом, на это посмотрел сквозь пальцы и не стал одергивать рассвирепевших подчиненных. Да и что тут говорить, если в его батальоне погибло четыре пятых личного состава и выбыли из строя почти все офицеры. Из семисот пятидесяти человек в батальоне сейчас было чуть больше ста пятидесяти рядовых и сержантов, и только три лейтенанта, включая самого Ламко.
– Хоть не всю Григоровку подпалили, – произнёс младший сержант Неустроев, оглядываясь по сторонам.
– Очень большой кровью она нам досталась, – откликнулся Юрик. – Первая рота из нашего батальона почти вся полегла, во второй осталось половина бойцов, ну а мы понесли потери при переправе. И причём тоже не малые. Нас вообще по пальцам теперь пересчитать. Комбат меня назначил ротным, а у меня в роте меньше взвода бойцов.
– И на что я ещё обратил внимание, – заметил младший сержант Неустроев через некоторое время, – Так это на то, что какая-то здесь странная тишина. Та-а-ак тихо! А знаете… знаете, что? А я же понял, что меня поразило! А я ведь не слышу собак. Никто здесь из них не лает. Как будто они все здесь онемели! Их что, тоже фрицы перестреляли?
– Не-е-ет, – покачал головой Юрик. – Они просто здесь, как и все местные, страшно запуганы. Мне один здешний дедок сказал, что в Григоровке фрицы развлекались в последнее время тем, что отстреливали местных псов, так что теперь псины при виде людей в форме и с оружием не лают, а скулят и забиваются куда придётся. Даже собак эти нелюди затравили!
– И-изве-ерги!– сокрушённо покачал головой Георгий.
По дороге Шестопалову и его бойцам в основном сейчас попадались красноармейцы, ну а местных не было вовсе. Неустроев, Скоробогатов и Шестопалов прошли уже почти всю Григоровку, и только в конце её увидели двух старух и одного дедка, стоявших у своих заборов. Местные до сих пор были насторожены и их не покидал страх от того, что они пережили и что им пришлось увидеть. А эти события, которые затронули деревню в последнюю сентябрьскую неделю 1943 года, действительно были не для слабонервных. У местных, казалось бы, сейчас были отключены эмоции и они находились в какой-то прострации. Было видно, что у жителей Григоровки уже не было сил ни радоваться своему освобождению, ни даже плакать.
Наконец-то они пришли к месту расположения роты, и Шестопалов указал младшему сержанту Неустроеву и рядовому Скоробогатову, где им можно передохнуть.
–Там уж намного теплее вам будет, чем в сарае,– заметил ротный.– Сделаю вам поблажку.
***
В самом крайнем домике, стоявшем на опушке леса, жили бабка и её шестнадцатилетняя внучка. Бабку звали Ганкой, а её внучку Наталкой. Бабка была сухонькой, сморщенной и совершенно седой, и ей было, наверное, лет восемьдесят с гаком, она почти не слазила с печи, плохо слышала и большую часть дня дремала. Наталка же оказалась типичной хохлушкой: кровь с молоком, пшеничного цвета волосы, заплетённые в косички и собранные в тугой узел на затылке. Она была чернобровая и востроглазая.
– Ты понимаешь по-нашему? – спросил её Георгий.
– Разумию, добре разумию, а моя баба немае.
– Где нам расположиться?
– А у тут, – и Наталка указала на лежанку в углу большой комнаты. – Можите видпочивать, а-ай, вибачте, звиняйте, здесь и отдыхайти. А вы, поди, голодны? У нас з бабою ничего не мае, тилько молоко, ну и трохи картопли.
– У нас свой паёк. – И Георгий вытащил из вещмешка немецкую тушёнку.
Миша Скоробогатов немного замешкался. Видно ему было жалко трогать такое богатство, но Георгий так на него посмотрел, что Скоробогатов, вздохнув, вытащил тоже и свою банку.