Как же ненавидел он разных там аскетов, живущих загадочной заботой; молитвенников, тайнодумцев, хранителей неземной надежды, тоскователей о бесплотном. Чужаки, а ведь по той же земле ходят, гады! Пускай бы по облакам шастали, коли такие возвышенные!
Он их ненавидел за хотя бы частичную свободу от материи – любимой материи (потому что сладка) и ненавистной, (ибо тяжела и пахнет смертью); ненавидел за веру в Бога или нечто высшее, точно они путь себе прокладывают к небесному избранничеству; за другой способ жить, за иную конфигурацию мысли, за незаслуженную радость и надежду, за пренебрежение рассудком, а пренебрегать рассудком казалось ему кощунством, поскольку исключительно в рассудке видел водитель свою значимость посреди глупой природы. Рассудок служит человеку отмычкой… почти ко всем замкам.
Рассудком рассуждать можно о материи, поскольку материя не возражает, а также о самом рассудке, поскольку ему нравится рассуждать о себе. Отними у водителя материю, развенчай гордыню ума, и станет ему очень обидно, как если бы ему доказали, что он есть пустяк, а не царь природы. Вот почему он так ненавидит людей, пренебрегающих материей и рассудком: они его гордыню лишают почвы и пищи.
И всё-таки в прежние дни водитель не ощущал такой досады и ярости, не переживал такой лютости, как нынче к этому безрассудному пассажиру, который нарочно выпал из машины и сломал себе шею.
Один совершает безумный поступок – пожалуйста, на здоровье! Но другому-то за что страдать?! Зачем другому, который в своём уме, волочить по земле самодельного безумца и прятать в кустах?!
Он тащит его, тёплого, под мышки, опасаясь, как бы тот не очнулся. В противном случае придётся его добавочно убивать.
– И что же мне так не везёт! – простонал водитель, забрасывая труп ветками.
Мамык. Поручение
«Здравствуй, племянник мой заочный! Беда в том, что я копчёностями и шашлыками разложил поджелудочную железу, и она, холера, теперь вынуждает меня лечиться. А это занятие дорогое и маловероятное в отношении пользы. Ох, не болей, голубчик, умоляю тебя! В поисках лекаря добрался я до знахаря-мужичка в Рязанской губернии, в Спас-Клепиках. Мужичок тот – не чета участковому терапевту: ведун высшей марки. Животину слюной исцеляет, а человечка вылечить ему вообще раз плюнуть.
«Наверно, я не отношусь ни к людям, ни к животным, потому как он получил от меня уйму денег, а помочь пока не сумел. Зачем знахарю уйма денег? Ему должно хватать натуральных отношений с природой… или с параллельной реальностью, на худой конец. Пускай молодеет от клюквы и пупком тормозит ход времени. Но я отвлекаюсь: брюзга я стал, ворчун. К делу! Знахарь-мужичок подсказал мне лекарство, которое надо отыскать в глухой местности, и называется оно мамык. Редко и дико растущая трава. Поверил я, признаюсь. Глупо верить, коли считать научился. Однако на следующем витке опыта, опять настроился верить, ибо, умея считать, везде просчитался. Итак, мне указана мамык-трава, только поехать за ней не могу, отчего и обращаюсь к тебе.
«За исполнение этого задания отпишу я тебе мою квартиру, хорошую, тёплую, между Бутырками и Лефортово – чудное место! Все по камерам, а ты в квартире! Я уже и завещание подготовил, но с тем условием, что квартира отойдет к тебе только в том случае, если я с означенного числа (смотри в завещании) проживу не менее девяти лет. Извини, дорогой. Я уж по-всякому прикидывал, поначалу я сгоряча указал там 20 лет. Потом исправил на двенадцать, потом позвонил участковому терапевту, и тот заверил меня, что ещё два года жизни для меня – это будет немалое достижение медицины. Причем здесь медицина, она же меня не лечит! В печали позвонил я знахарю в Спас-Клепики и получил ответ: если раздобуду редкую траву мамык – тогда проживу 7 лет. Экая точность! (Чем арифметичней люди врут, тем верней выглядят специалистами.) Так вот, я прибавил к семи годам от знахаря два года от терапевта и получил девять. Если ты удивишься такому сложению, то зря. Нынче в моде астрологические цифры и смелые вычисления. В поликлинике участковый врач посоветовала мне уважать прогресс и современность, дескать, не печалься о прошлом, ибо оно прошло, не тревожься о будущем, ибо там притаилась могила. Живи, мол, в текущем времени – вот что продлевает жизнь. Поэтому я сложил два да семь и получил девять. Теперь понятно? Мне не очень, но ты ведь современный человек! Значит, если привезёшь мне лекарство и если оно капитально поможет – рассчитывай на квартиру. То есть: верь!
«Умоляю, съезди! Авось поможет. Мне верить больше не во что. (Бога откладываю на самый чёрный день.) Верил в медицину, в человечество, в самого себя – и напрасно. А ты съезди поскорей в Астраханскую пустыню за мамык-травой, ну и за квартирой для себя. Согласен?»
Племянник с удивлением и забавой прочитал письмо, повертел в руках и согласился.
«Здравствуйте, мой незримый, но уважаемый дядя! С Вашим чувством юмора Вам никакой врач не страшен, не говоря уж о болезнях. Тем не менее, принимаю Ваше предложение. Я тоже не заядлый путешественник, но у меня есть причина согласиться: я ухожу из дому. Во дни душевной щедрости я как-то пообещал мою квартиру жене – пообещал, ибо не предвидел, что когда-нибудь разбежимся, да теперь поздно отрекаться: она бульдогом вцепилась в обещание. Итак, я согласен поехать хоть к чёрту на рога, только у меня тоже имеется условие. После того, как я вернусь, прошу дать мне временный приют, поскольку она меня железной рукою выселит. Не сомневайтесь, как только я выйду за порог, эта стерва сменит замки, подаст на меня в суд за что-нибудь, объявит себя слабой, истерзанной женщиной, жертвой тирана и т. п. Что касается Вашего завещания – пусть оно вступает в силу через девять лет. Живите, сколько влезет, как сказала бы моя подлая благоверная.
«Также прошу оплатить означенную поездку с некоторым дежурным запасом, ибо цены растут скачками, а у меня буферных денег нет, и опять же их нет по известной причине: наши общие с ней сбережения она тихо сняла со счёта. Если моё условие Вам не покажется крайне обременительным, я готов послезавтра отправиться в путь. Искренне Ваш, племянник».
…
– Вот и чудно, – сказал дядя, опознав племянника по желтому рюкзаку.
Между нынешними родственниками не принято знать друг друга в лицо: достаточно помнить, и это уже взаимозачёт. Племянник и дядя, обменявшись по телефону приметами, осматривали на вокзале всех подряд и наконец увиделись.
На дяде великолепно смотрелась тирольская шляпа с пёрышком. Правда, его глаза под шляпой непрестанно оплакивали кого-то, и на скулах проступили коричневые пятна панкреатита – репетиция трупных пятен, – но вера в мамык оживляла его. (Удивительно: дядя ничего не полюбил в этой жизни, однако жизнью дорожил. Впрочем, должно быть, не жизнью, а только собой. Но тогда ему понадобиться и загробная жизнь, опять же ради самосохранения.)
Племянник являл собой тридцатилетнего недоросля с пара-самурайским хвостиком на макушке и тем ноздрясто-губастым лицом, с коим повадилось нарождаться всё их самоуверенное и ленивое поколение.
«Крепко же баба окрысилась на этого безобидного лоботряса», – подумал дядя, подшагивая к родственнику.
А может быть, именно младенческое незнание географии да и вообще непредвидение трудностей помогает легкомысленным племянникам решаться на отважные поездки?
– Кем нынче трудишься? – спросил дядя с намёком на слухи о трудовой переменчивости племянника.
– Менеджер я, по продажам.
– Менеджеры, они всегда по продажам, – съязвил дядя. – Кажется, ты был режиссёром монтажа на телевидении?
– У Вас хорошая память, – несколько раздражился племянник. – Какие будут уточнения и как насчет дорожной суммы?
– Я получил смс от знахаря, – сменил тему дядя.
И зачитал: «К востоку от городка Харабали Астраханской области день пешком стоит гора-голова на ней растёт мамыр-трава».
– Так мамык или мамыр? – принципиально встревожился племянник.
– Давай попросим помощь студии, – злобно ответил дядя.
Племянник со своей стороны сплюнул разок, а дядя вздохнул и покрутил головой.
– Нет, – возмутился племянник, – дайте-ка я позвоню. Что он там дурака валяет!
– На! – неожиданно просто ответил дядя и вручил телефон.
Лицо племянника вытянулось, когда он услышал хамский голос: «Чего названиваешь? Езжай, ищи. Я сказал достаточно. Если не дурак – найдёшь, если дурак – пропадёшь, так и должно быть».
– Он сумасшедший, кого мы слушаем! – взвыл племянник и сделал несколько досадливых шагов на могучих рифлёных подошвах (для покорения Эвереста).
Дядя вовремя вытащил деньги, приличную сумму, и она замирила раздражённых родственников. «Ладно, прокачусь, развеюсь», – подумал менеджер, согласный на любое обновление в своей постылой судьбе.
Он в поезде. Измотанная душа наделила его правом пить водку и смотреть на пассажиров с горькой мудростью. Соседи по купе водку не пили, но дружно пьянели вместе с ним. Ехали они по каким-то мелким, ненастоящим делам; время убивали пищей, карточным дурачком и кроссвордами. А соседка предпочитала сидеть на верхней полке с раздвинутыми коленями, что побуждало старика с нижней полки приподниматься и зыркать туда, под юбку, в тёплую тупиковую перспективку. Зачем она так сидела? Ради ощущения половой власти над мужчинами? (О, сколь разительно поведение женщины не совпадает с мужской романтической верой в её биологическую святость! Превращение сакрального женского тела в привокзальный половой буфет больно бьёт по мужскому сердцу и по затылку. Примерно так успел подумать менеджер, когда был ещё трезвый.)
А вечером глазастому старику стало плохо – догляделся! Дедушка стал задыхаться. Девушка спрыгнула с полки и закопошилась в сумке. В одной руке у неё оказался пузырёк с лекарством, а в другой – шприц. Она мастерски выполнила укол в вену, и дед задышал, перестав стонать.
Водка наделила племенника развязностью. Он пригласил девушку пойти покурить. Они вышли. В оплёванном тамбуре он поведал ей свою задачу.
– Мне тоже нужна такая трава! – с мольбой и надеждой откликнулась девушка Ира.
Она сказала, что работает медсестрой и что у неё папа болеет, но обычные средства ему не помогают. «Уже не помогают» или «вообще не помогают»? Он не обратил внимания на такие медицинские мелочи и благородно пообещал одарить её колдовским снадобьем. Отчего ж не пообещать, коли она ему понравилась? Гормональная симпатия часто рядится в доброту. Милая, простодушная и, кажется, вполне доступная девушка, о чём сообщила ему обещательными глазами. (Для всех доступная или только для него доступная? Но опять не стал задумываться, потому что было некогда. Водка торопила его, суетила.)
– Как же вы найдёте волшебную траву? – Ира включилась в его задачу. – И эта гора… наши охотники ни о чём таком не говорили, – в её голосе прозвучали нотки сомнения и сочувствия.
– Надо верить, – возразил он твёрдо. – Мне лично дал наколку могучий знахарь. Ему 120 лет отроду, поэтому он поручил задачу мне. А эта гора, она прячется от непосвящённых.
Трафаретные положения о своей значимости он выдумал, ибо гормоны хвастливы, однако поимел успех. И вот он и она попутно влюбились друг в друга. Жадно целовались и вовсю истомились.
– Давай так, ты сначала ко мне заедешь. Это же судьба, я ведь харабалинская! И помоешься у меня с дороги, покушаешь, отдохнёшь. Матушка пирожков напечёт, всё веселей. А утром отправишься. Кстати, у меня соседка баба Зина – травница, она правда старая и глухая, но что-то помнит, надо поговорить с ней.
Далее всё пошло в ином времени: ласки, фрагменты исповедей, выяснение вкусов с надеждой на совпадение, смотрение в четыре глаза на степь, где важно и медленно шагает верблюд, провожание одинокого домика, отъезжающего в непрожитое прошлое, где хорошо бы устроиться вдвоём, теплоту сердца постоянно умножая на два. А колёса передавали им дробно: это морок, морок, морок.
Встретили его в доме Ирины, как родного. Отужинали по-семейному, тяпнули по маленькой несколько раз, и потом Ира отвела гостя к Зине-травнице.
Старуха походила на театральную бабу-ягу.
– Тётя Зин, почему гора вроде есть, а на карте нет? – прокричала ей в ухо Ирина.
– Ах ты вон про что! Дак она вроде радуги, как бы есть и как бы нет. Та гора стоит посреди страны Вада, – старуха убрала с глаз прядь волос и пожевала некую мысль. – Я один разик там побывала, но ходить никуда не пришлось. Вышла я однажды на крыльцо на рассвете – сон был тогда волнующий, – стою, смотрю: яркое пятно по небу мечется, тут у меня голова закружилась, и я упала. Очнулася я уже там и не испугалась нисколечко, потому как враз поняла, что вокруг меня страна Вада. А что было дальше, о том промолчу: потому как сокровение.
– Значит, можно прямо отсюда туда попасть?! – с надеждой воскликнула Ира.
– Кому как, – ответила бабка уклончиво.
– Слышь, котик, вот и не езжай, останься у меня, а там как Бог даст! – обрадовалась Ирина.
– Нет, Ирочка, – встряла бабка. – Тебе всё в девичьи ласки играть! Он тут рядом с тобой разнежится, прилипнет, а ему идти надо: дядю чтоб вылечить. Ты ведь, сынок, и мне принесёшь маленько, правда?
Услышав согласный ответ, она с отрадою легла на кушетку, заваленную сальными подушками.
– И мне немножко… для папы, – робко напомнила Ира.
– Всё же боюсь я за него, – призналась девушка в сторону бабки. – Ты за всю жизнь один раз там побывала, а он вообще москвич и ничего не соображает… Можешь помочь ему советом?
– Ладно, я ему флакончик дам. Для себя берегла, да тепереча незачем уже, в преддверии большого переезда.
Она велела Ире заглянуть за икону, там в белой тряпице хранится тёмный пузырек.
– Когда встанешь на ночлег, чаю завари и туда пузырек вылей. И попроси так: «Вада, Вада, пусти меня недостойного, открой вселенские чертоги, просторы свои безмерные!» И добавь: «Я, смиренный странник, кланяюсь тебе на все четыре стороны». Поклонись и спать ложись.
– А дальше? – спросил он взволнованно.
– Дальше не знаю, ты много наперёд забегаешь.
Ночь не спав по причине нежной и клятвенной любви, он всё же бодро поднялся на заре. Она сама умыла его холодной колодезной водой, сама отёрла полотенцем, поцеловала в уста и в глаза. Насилу оторвались друг от друга. Но уже неловко было, потому что показался на крыльце Иришкин отец. Он вывел из сарая велосипед, на котором некогда ездил на работу: «Держи коня-горбунка!»
Матушка Ирины ночью пирогов напекла. В общем, все расстарались обрадовать его на прощание.
– Не ходи провожать: не к добру! – остановил дочку отец.
– Долгие проводы – лишние слёзы, – добавила мать.
Путешественник в это время думал не о пути, не о траве мамык, а как бы поскорей вернуться в объятия Ирины, Иришки, Иришеньки.
С каждым оборотом педалей разлука росла и превращалась в тоску. Потом заныли ноги, потом настала жара. Солнце потеряло чёткие очертания, небеса побелели.
К полудню тропа разветвилась на несколько едва заметных тропок… потом и всякие торные следы исчезли. Пот залил путнику глаза – они стали гореть, словно от перца. Ни куста, ни деревца. Некие сероватые травки и жёсткие медные былинки торчали из глинистой почвы. Глину порой сменяли низенькие барханы песка, чистого и мелкого, точно мука. Пахло полынью и зноем. В голове тикал некий кузнечик, в очах порою темнело.
Он всем телом и заодно всей душой пожалел, что оторвался от девы и заехал в пустыню. Задача показалось ему теперь абстрактной и нездоровой. «Эх, и дурак же мой дядя! Ну и я тоже».