Долго свыкалась, да и свыклась.
Ну и без всякого сомненья,
Мария в Мишеньке нашла отдохновенье.
Он рос красивым мальчиком, в том нет секрета –
Голубоглазый ангелок с кудряшками златого цвета,
С таких только писать буколики, портреты.
Нянька Матрёна души не чаяла во вскормленнике своём, она любила его очень:
«Вот, барыня, извольте, вот ваш ангелочек!»
– Так утром мальчика вводила в залу.
А тот как по сигналу
Бросался радостно на ручки к мамочке. Отца, правда, слегка боялся,
Уж больно строгим он ребёнку представлялся:
Увидит, пальцем погрозит шутливо:
«Уж я тебя!», мальчонка голову пригнёт пугливо
– И в маменькин подол. Родитель загремит своим могучим басом,
А сы̀ночка пуще того за ноги мамины хватается, напуганный отцовским гласом.
«Ну ничего, я выращу из мальчика вояку,
В строгости, и не праздного гуляку,
Дайте срок» – пробасит катерининский служака.
А мама Мишеньки лишь грустным взглядом провожает мужа,
душою занедужа,
Ребёночка усадит на коленку,
Головушку ему погладит помаленьку.
А далеко, в имении коськовском, вовсю старался наш француз. В заботах ежечасных, в разъездах по полям шли его будни, лежал забот тяжёлый груз. Фабьен себя жалеть не думал, с утра в работу окунался наш герой со всех сторон, и, надобно сказать, усердствовал успешно он. Забыл Фабьен московский говорок, но в управлении любому мог бы дать урок. И нивы спелым хлебом радовали глаз, жатва доброй ожидалась, луга травой богатой покрывались. А мужики косили в срок, старались, превратности погоды им сильно не мешались. Коровы барские покормлены в достатке были, а бабы деревенские исправно за скотиною ходили. Но не токмо за произведениями хозяйства господского следил бурмистр, он понимал сильнее, чем иной министр, что и холопам на потребу время нужно дать, чтобы своё, влекущее к их собственному благу, могли собрать, обмолотить и на̀ зиму надёжно сохранить. За то он мужиками уважаем стал, они сперва его прохладственно мусью прозвали, а уж попозже прозвище Фабьяныч дали, поелику отчество его природное, Гонзагович, казалось поселянам не христианским , а прямо-таки вовсе бусурманским. Ну а по фамилии француза величать не захотели, Фабьяныч мужикам чуялось всё ж ближе, по-соседски, чай жил Фабьяныч не в Париже, и видели ведь все и обсуждали меж собой: бурмистр их вставал с зарёй, и в хлопотах часы все проводил, чрез целый день, почти как брат-мужик, деля трудов обычный плен, но только не за плугом, не за косою, а за без роздыху разъездами, делами и счетами. И в меру ласки он являл коськовцам: не бранился, не трунил без лишнего резону, мог выставить им чарку в праздник, не жалел похвал, но спуску тоже не давал: «У Фабьяныча-то не забалуешь, такую-растакую, и не гульнёшь напропалую».
Но мало кто подозревал, как одиноко маялся Фабьяныч. Как грустно он смотрел на круглобокую Анисью, она нет-нет, не без корысти, подставит на пути свою фигуру, грудями пышными качая сдуру. Посмотрит на Фабьена, прыснет в кулачок от ложного стесненья, в девичьей скромности улыбку зажимая, и бежит босая к своим вареньям, лодыжками картинно-сочными сверкая. Только Фабьен искал другую, не такую. Одно лицо в глазах весь год вставало, оно и думать, и покоя не давало: Мари и взор её очей глубинно-синих. Не сильно был он от себя их взгляд отринуть. Но держался, к Кобылкину в Чурилово он не являлся. Послания писал: дела, то жатва, то дожимки, то сенокос последний, то льном пора приходит заниматься: теребить, стелить, трепать – хлопот ведь с им не обобраться. Даже зимой нашёл себе Фабьен заботы – чтоб поддержать своё коськовское изгойство в господском доме переделывал устройство. Так приучил Фабьен хозяина к бурмистру являться самолично, и стало уж обычно, что в месяц раз Кобылкин с кучером на тарантасе в Коськово приезжал и возвращался всякожды довольный: именье в руки добрые отдал и бенефис хороший получал.
Но вот в один июльский день, когда природа находилась в совершенном цвете, и всё сияло в дневном свете – солнце, уж двинулось на спад после полудня, но вовсю усиливалось удержать свой блеск, и жар слетал с небес, а благорастворённый воздух нежил чувства, в эдакий денёк раздалось бубенцов загадочное буйство. В деревне мало кто остался, страды начало на поля и мужиков, и баб призвало. Но все, кто в поле не был, кто немочью страдал иль за дитями наблюдал, прелюбопытсвенно взглянули: из окон высунулся физиогномий строй: коляску с барыней узрели молодой. То было в редкость, доселе токмо раз она в Коськове появлялась, а потому внезапностью визита деревня громко удивлялась. «Вот госпожа явилась наша, красавица, ну просто нету слов, и мальчик Миша – точный ангелочек с ней к нам прибыл, а где ж Фабьяныч? К встрече ли готов? Помыты блюда и стаканы?» – так молвили друг дружке коськовские старушки.
Коляска подкатила к усадьбе барской, где держал себе квартиру и управлял всем деревенским миром сам бурмистр. Копыта выбили сноп искр, и не уселась ещё пыль, как он, немало удивлённый нежданным сим визитом, к ней подбежал, как был – в домашних туфлях и в халате шёлком шитым, без галстуха, в сорочке – навстречу Маше и сыну ангелочку. Внутри всё трепетало. «Мари, она, приехала, ужель попомнила слова годичные? То было обещанье? Нет, фразы лишь обычные. Всего-то пара слов незначно сказанных. Да нет, не пара, боле, одною мыслью связанных. Природы тутошней пригожести узреть желала и взором усладиться. Красоты ржи соломенного цвета увидеть не во сне и нивы наши в божественной и купно горклой желтизне. Да, их воззреть, но не тебя, Fabien, не должно грезить, ты ведь токмо управитель, не более того, совсем не дамский победитель!»
– Сударыня, я рад вас видеть, нет сомненья,
Но почему же так, без всякого уведомленья?
Мы не готовы вас достойно встретить!
Дворовых девок я услал в поля, в подкрепу поселянам,
Работать там согласно планам,
А сам лишь хлебом с бужениной отобедал.
И токмо тем же вас попотчевать смогу
Да самовар поставить побегу!
– Не стоит, сударь, лишних вам хлопот мы не доставим,
Своей нечаянностью мы вас зело не возмущаем.
У вас без нас хлопот, как говорится, полон рот.
На целый день в поездку мы с Мишенькою собралѝсь
И нужною провизией в усадьбе запаслись,
– Мари, стараясь перекрыть волненье, вопрос простой рутины
Рукой махнула в сторону корзины,
Прикрытой сверху расшитым рушником,
– Мы ведь живём своим умом.
Желаем здешние местоположения отлицезреть
И вас вниманием почесть.
– Воля ваша, но знайте, буде желанье,
Я покажу вам здешних мест очарованье
И мы устроим по полям катанье.
– Ах, милый де Бомонт, не стоит сей визит таких усилий!
Мы здесь за тем, чтобы не сделать вам насилий!
– Мари свой взор на землю устремила, пужаясь вожделеньем воскипеть.
– Имев приём ваш, рады мы без меры,
Итак, владейте временем своим, а мне велите принести немного дреймадеры.
Сухость во рту после дороги дальней,
Коль захотите, сделайтесь компаньей.
– Сударыня, велить подать никак,
– Фабьен вздохнул и поклонился,
– Покорный ваш слуга, не в силах,
Все люди в поле, я сам подам, что дворня приносила.
Мадеры вы просили, тут барская деревня и слово госпожи – закон,
Так повелося испокон, и нечего сказать вдогон.
Мари и Мишенька в тот день прогуливались долго, почти до сумерок. Они дорожку торили через селитьбу, посидели на скамейке крайней, шагами смерили потоки ржи бескрайней, там мужики да бабы жали хлеб, свернули в бездорожье, где отдыхали и в ладушки немного поиграли. Смотрели в дальние леса, потом в поместье воротились. Там Мишенька поспал, Мари читала, и лишь когда светило вовсе куда-то вдаль клониться стало, Мари велела кучеру приготовлять коляску и, пряча на лице волненья краску, прощаться приступила с де Бомонтом. А он нарочно, к их отъезду конец заботам учинил и проводить гостей решил.
Примечания
1
Мари, я могу присоединиться к вам? (фр., здесь и далее)
2
Вы не против?
3
Да, конечно, мсье
4
владеете
5
вы правы, ваш резон
6
Екатерина Великая
7
какие манеры!
8
дорогой Мишель
9
товарищей по несчастью
10
В чём проблема
11
О, Создатель
12
Она цветок
13
Людовик, король Франции
14
Спокойной ночи, мадам!
15
заслуживает иной доли
Их было две, светёлки для случайных визитёров,
Окошки выходили на фасад, а промеж ими для видов деревенских аматёров – Высокая, стеклянная по верху, дверь, через неё в террасу проникали,
Что верхнею именовали.
16
Всегда совсем один, обречён быть всю жизнь один!