Все достали. И почему так чешется запястье? Аллергия? Наверное, все-таки комары.
Но что же произошло этой ночью? Вроде бы она споткнулась и приложилась головой об асфальт. А дальше тарабарщина с абракадаброй.
Маша наткнулась на видео, созданное как раз этой ночью. На экране смартфона бегущая растрепанная деваха. Ее снимали с высоты птичьего полета, черты размывала темень. Нестабильное и нечеткое изображение прыгало, как пьяные шатались и дергались коробки домов, фонари, дорога. Перебежав через насыпь и заброшенный сад, где засыхали похожие на пауков яблони, девка ломанулась в сторону темного леса. «Вот дуреха», – подумала Маша, расчесывая запястье.
И в этот момент камера приблизилась к ошалелой беглянке, и Маша содрогнулась, узнав себя. Этого не может быть! Или все-таки может? Удалить эту хрень! С глаз долой, из яви вон. Не было ничего. Ни-че-го.
Но что это? Сбой, ошибка, глюк? Не веря своим глазам, Маша подрагивающими пальцами попыталась еще. И еще… Видео так и осталось в смартфоне. Оно было таким же реальным, как трещина и царапины на сенсорном экране. Маша застыла. Воздух сжался и потемнел.
8—2
В комнату приперлась мать и, скрестив руки на груди, уставилась на Машу, которая с опущенными плечами и головой сидела на краю кровати.
– Что? – буркнула Маша, расчесывая запястье.
– И она еще спрашивает… Посмотри на себя… В кого ты превратилась… Тебе самой не противно? – стал жевать комнату жесткий голос.
«Началось», – обреченно подумала Маша, исподлобья следя за разорявшейся матерью. Кожу на запястье все сильнее терзал и жег невидимый огонь. Надо остановиться. Но Маша, сама не замечая этого, все ожесточеннее пыталась выцарапать из руки зуд.
– В комнате бардак! Ночью где-то шляется! На звонки не отвечает!
– Потому что…
– Перестань чесаться, – оборвала мать.
Маша с неохотой перестала.
– И чем же ты была так занята?
– Смартфон вызволяла, – Маша опять принялась скрести запястье.
– Всю ночь что ли?
– Птица стырила его, выхватила прямо из руки и…
– Совсем завралась.
– У меня видео есть, – вырвалось у Маши.
– Ну-ну, – мать усмехнулась.
Маша стала рыться в смартфоне, всё ниже склоняя голову и всё сильнее краснея. Куда же оно запропастилось?
– Так что с видео?
– Ничего, – Маша отшвырнула смартфон и вернулась к зудящему запястью.– Я его удалила… вроде бы.
– Поздравляю, допилась, – сказала мать. – Тебе лечиться надо.
– А тебе не надо? – огрызнулась Маша.
– Поговори у меня еще! – прикрикнула мать и хлестнула Машу по щеке. Голова Маша дернулась, загудела, брызнули слезы.
Хлопнув дверью, мать быстро прошлепала по скрипучему коридору. На кухне проснулся и заворчал телевизор. Размазывая слезы, Маша зашарила рукой по кровати. Но вместо смартфона под руку попались канцелярские ножницы…
8—3
Через некоторое время, немного остыв и приглушив телевизор, мать вернулась в комнату и увидела, что Маша нацепила линялую фланелевую рубашку в крупную клетку, правый рукав был закатан до локтя, а левый закрывал запястье.
– Ты думаешь, я не понимаю? – мягким вкрадчивым голосом заговорила мать, присев на кровать рядом с притихшей Машей. – Но и ты меня пойми… – она осеклась.– Господи, что это? – вытаращилась на левый рукав Машиной рубашки, там расплывались темные пятна.
– Покажи! – схватив дочь за руку и оголив запястье, Наталья Анатольевна вскрикнула, – запястье было изрыто глубокими рваными ранами, под столом валялись ножницы с окровавленными лезвиями.
– Это не то, о чем ты подумала – Маша вяло улыбнулась. Глядя на ее лицо, Лукьянова вспомнила телевизор, на экране которого застыла надпись: нет сигнала.
Затащив Машу в ванную комнату, мать стала промывать раны, повторяя ноющим голосом:
– Зачем? Зачем?
Маша угрюмо молчала, глядя на розовый ручеек, который стекал по белой фаянсовой стенке в отверстие раковины. Мать осторожно обработала раны перекисью водорода. Рука уже не ужасала. Наталья Анатольевна даже не стала накладывать бинты, решила оставить так.
8—4
Лукьянова вышла из комнаты дочери, предусмотрительно оставив дверь настежь. На кухне Наталья Анатольевна переговорила по телефону со своей мамой, с тревогой поглядывая на дверной проем Машиной комнаты. Узнав о том, что учудила внучка, Зинаида Викторовна заохала:
– Только этого не хватало… И что на нее нашло? Это может повториться в любой момент. Тебе за ней не уследить.
– Вы и сами знаете, что надо сделать, чтобы не было потом мучительно горько, – сказал знакомый психотерапевт, к которому на всякий случай позвонила Наталья Анатольевна.
В груди заныло, закололо. Нетвердой рукой Наталья Анатольевна накапала валерьянки в зеленую стеклянную рюмку. Запрокинув голову, выпила. И тут она увидела, что дверь в комнату дочери оказалась закрытой. Побледнев, она поспешила туда.
Сидя на корточках, Маша подбирала с пола бумажки.
– Я хочу вызвать скорую, – сказала мать, переводя дух.
– Зачем? – не поднимая головы, спросила Маша.
– Так надо.
– Мне все равно, – сказала Маша.
– Только не закрывай дверь, – попросила Наталья Анатольевна.
– Это не я.
Значит, сквозняк. Подложив учебник под Машину дверь, Наталья Анатольевна прошла на кухню. Со второй попытки дозвонилась до экстренной службы. Лукьяновой ответил такой же угашенный, но изрядно постаревший, изношенный голос дочери…
8—5
Зачем она так? – раздраженно подумала Лукьянова о Маше, когда вышла в коридор и увидела, что дверь в комнату дочери была плотно закрыта. Наталья Анатольевна надавила на дверную ручку. Дверь осталась на месте, словно была на замке. Какой еще замок?! Она толкнулась в дверь. Глухо.
– Открой! Слышишь! – Лукьянова забарабанила в дверь кулаками. – Маша! Маша!
Дверь все-таки поддалась. Наталья Анатольевна ворвалась в комнату и застыла на пороге, оторопев. Комнату сковывал идеальный порядок гостиничного номера, который с безразличием мертвеца ждет очередного постояльца. А где же Маша? На кухне? В ванной? На лоджии? За лоджией, на газоне? Лукьянова заметалась по квартире…
Из прихожей донесся сигаретный запашок. Он просачивался через чуть приоткрытую входную дверь. Выскочив на площадку, Наталья Анатольевна заметила черную фигуру, которая мелькнула на лестнице, соскользнув с нее, как с горки, и пропала. Охнула подъездная дверь.
– Маша! – Лукьянова кинулась вниз по лестнице с прыгающим, как мячик для пинг-понга, сердцем, тапочки зашлепали по отлогой бесконечности из ступенек. – Маша!
Выскочив из подъезда, Лукьянова обшарила лихорадочным взглядом двор. Расхаживали, перелетали с места на место черные птицы, царапали воздух голосами. Воронью поддакивали пустые качели, поскрипывая и покачиваясь. Божий одуванчик со второго этажа сидел на скамейке, болтая ногами и глядя на кусты, которые время от времени шумно вздрагивали, словно отряхивались.
– Куда ее понесло? – спросила Наталья Анатольевна.
Старушка покачала головой:
– Нет. Коммуналка еще не приходила.
Лукьянова устало махнула рукой и, понурившись, поплелась обратно в сторону подъезда. Открыв железную дверь, она оглянулась напоследок, ища глазами дочь. С верхней перекладины качелей ей подмигнула бывалая ворониха. Наталья Анатольевна вздохнула и зашла в окропленный красным светом тамбур. За спиной лязгнуло.
Когда она вернулась в квартиру, ее потянуло в комнату дочери. Переступив порог, она замерла и растерянно заморгала. Ее встретил знакомый беспорядок. Захламленный пол, разбросанные вещи… Отвернувшись к стене и поджав ноги, на кровати лежала Маша. Она спала или притворялась… Прикрыв рот ладонью, обмякшая Наталья Анатольевна сползла по двери.
8—6
И тут заверещал домофон, возвещая о приезде скорой… Через минуту-другую в Машину комнату протопали двое здоровяков в белом. Который с чемоданчиком и неряшливой клочковатой бородкой немного сутулился и рассеянно поглядывал по сторонам. Другой смахивал на раздобревшего французского актера с носом-картофелиной. Он сел на крякнувший стул, выставив локти и упершись ладонями в разведенные колени. Хмуро глядя на Машу, большеносый сказал:
– Итак…
Маша вытянула и оголила левую руку. Депардье посмотрел на порезы, покивал.
– И зачем? – спросил он.
Опустив глаза, Маша пожала плечами:
– Так получилось.
В руках большеносого появился бланк:
– Фамилия, имя, отчество.
– Я хочу остаться дома, – сказала Маша.
– Возраст, – продолжал Депардье.
– Это ненадолго. От силы два дня, – заверила Наталья Анатольевна, сидевшая рядом с Машей, и Лукьяновой показалось, что здоровяк с чемоданчиком грустно улыбнулся.
Маша нехотя поднялась с кровати и стала собираться.
9
9—1
От больничного ландшафта Лукьяновой стало не по себе. Казалось, что в одноэтажных и двухэтажных строениях, несмотря на весь их ухоженный, аккуратный вид, никого не было и быть не могло. Время от времени перешептывались вязы, впавшие в параноидальную желтизну. Мимо Натальи Анатольевны, позвякивая кастрюлями и ведрами, прошли друг за другом четверо в полосатых пижамах. Процессию замыкала остроносая женщина в белом халате. Черная кошка, зыркнув на Лукьянову желтыми глазами, перебежала дорогу и скрылась в кустах.
И вот перед Натальей Анатольевной вытянулось одноэтажное строение из красного кирпича, над входом которого веско выпячивалось: 1954. У крыльца стояла карета скорой помощи. В вестибюле на скамейке сидел один из тех, кто забирал Машу. Схватившись руками за край сиденья, он усталым неподвижным взглядом таращился на каменный пол. В закутке охранника бубнящий телевизор встревал в разговор, который вели высокий мужской голос и низкий женский. Надев бахилы на ботинки, Лукьянова подошла к железной двери и нажала на большую белую кнопку звонка.
На двери висел длинный и подробный перечень запрещенных продуктов. Рядом с дверью – текст закона об оказании психиатрической помощи, а так же график приема психиатров. Сегодня с десяти до четырнадцати принимал Сморыго Эдуард Николаевич – Машин врач… Лязгнув замком, железная дверь приоткрылась. Невысокая быстроглазая медсестра вопросительно взглянула на Лукьянову.
– К Маше Шумилиной, – сказала Наталья Анатольевна и поспешно добавила.– Мама.
Кивнув, медсестра пропустила внутрь.
Малолюдный холл заполняли пустые столики в пятнах, разводах и крошках. За столиком у телевизора некий посетитель средних лет, опустив глаза и снисходительно улыбаясь, разговаривал с пожилым доходягой, который медленно жевал кашицу из слов. В шкафу пылились потрепанные книги без обложек. Как пациенты в палате, едва шевелились рыбки в большом зеленоватом аквариуме. Лукьянова присела на жесткий диван и, глядя в коридор, стала ждать.
Сердце Натальи Анатольевны болезненно сжалось, когда она увидела растрепанную Машу в майке с глубоким вырезом и старых пижамных штанах. Маша подсела к матери и, опустив плечи, зевнула. Мать обняла Машу, всмотрелась в бледное опухшее лицо:
– Как ты?
– Рука чешется, – Маша еще ниже опустила плечи и, глядя на снулых рыбок, стала медленно поглаживать порезанную руку. – И все время хочется спать.
– Я тебе мазь принесу, заживляющую.
Позевывая, Маша спросила:
– Когда меня выпустят?
– Это врачу решать, – вывернулась мать. – Я как раз собиралась…
– Ты ему скажи, что я не такая, как эти… – Маша покосилась на шаркающих по коридору. – А руку порезала лишь оттого, что выпила лишка, – Маша почесала руку. – Скажешь?
Мать только вздохнула. В коридоре возник всклокоченный усач, похожий на обрюзгшего Сальвадора Дали. Он хмуро глянул на Наталью Анатольевну, развернулся и исчез за стеной.
Наталья Анатольевна взяла Машу за руку и, глядя на розоватые шрамы, которые пересекали предплечье, с укором покачала головой. Маша поспешно высвободила руку и поднялась с дивана:
– Пойду я.
– Может, поешь? – Наталья Анатольевна протянула пакет с продуктами и вещами.
– Что-то не хочется, – Маша поморщилась, принимая пакет. Мать схватила Машу за руку, порывисто обняла. Маша застыла с опущенными руками, плечами, глазами, ожидая, когда мать отпустит ее.
– Все наладится, – шепнула Наталья Анатольевна и разомкнула объятия.
К телевизору подошла маленькая тощая женщина в длинном халате и обменялась улыбкой со своим отражением на матовом экране. Маша поплелась в палату, шаркая тапочками и шурша пакетом. Проводив Машу печальным взглядом, Наталья Анатольевна постучала в дверь кабинета.
9—2
Мягкие кресла, свет, взгляд, голос… «Мягко стелет», – подумалось Лукьяновой, напряженно ожидавшей приговора… На большом столе пасьянсом были разложены бумажные полоски с психиатрическими терминами. Ссутулившийся в кресле, кое-как выбритый Сморыго перекладывал полоски рассеянной рукой и уставшими, покрасневшими глазами поглядывал на Лукьянову, которая, сидя напротив, теребила и комкала носовой платок.
– Маша сама не своя, – сказала Наталья Анатольевна. – Больно уж заторможенная.
– Это нейролептики, – успокоил Сморыго.
– А отчего ее лечат? Чем же она больна?
– Это прояснится после тестов и анализов.
Из приоткрывшейся двери высунулся встрепанный, с мокрым от пота лицом тот самый Дали. Усач громко дышал носом, словно бежал-бежал и, наконец, добежал. Сверкая выпученными глазами, он прогремел:
– Есть разговор.
Сморыго досадливо поморщился:
– Позже, позже…
Дернув головой, усач втянулся в дверь и прикрыл ее.
– Все это в голове не укладывается, – вырвалось у Натальи Анатольевны. – Конечно, Маша не подарок. Но чтобы так…
– Она рассказывала о черной птице, о старухе? – Сморыго открыл желтый перекидной блокнот и щелкнул авторучкой.
– Старуха? Черная птица? – обескураженная Лукьянова уставилась на Сморыго.
– У кого-нибудь из родственников были психические расстройства?
Наталья Анатольевна неуверенно покачала головой:
– Неужели…
Появившийся в двери усач, перебил ее:
– Долго еще? Мне надо кое о чем…
– Закрой дверь, – в свою очередь оборвал его Сморыго.
Дали сверкнул выпученными глазами и хлопнул дверью.
– Значит, ничего такого у родственников не было. И по отцовской линии? – стараясь скрыть досаду на Дали, Сморыго с напускным спокойствием что-то записал в желтом блокноте.
Глядя на Сморыго, у которого подергивалось нижнее левое веко, Лукьянова вдруг поняла: он чего-то не договаривает, – и стены стали сжиматься, а свет меркнуть
– Скажите мне, что с ней, – подавшись к Сморыго, Наталья Анатольевна впилась в него глазами, то ли умоляя, то ли требуя.
Сморыго посмотрел сквозь нее и отчеканил:
– Ничего. Еще. Не ясно.
– Эта неясность и убивает, – пробормотала она и, вздохнув, закрыла лицо ладонями. – Ничего нет хуже, чем…
В кабинет ворвался усач.
– Не верьте ему! – закричал он, выкатывая глаза. – Он такой же целитель душ, как я живописец! Все что он умеет, это жонглировать бессмысленными терминами.
– Васнецов! – прогремел раскатистый низкий голос, и взгляд исподлобья врезался в баламута. Тот вздрогнул и застыл, точно в трансе. Тут же в кабинет влетела медсестра и со словами:
– Сейчас мы тебя утихомирим, – вытолкнула усатого больного в коридор. Дверь закрылась. Наталья Анатольевна уставилась на Сморыго.
– Маниакальный приступ, что с него возьмешь, – Сморыго уперся лбом в козырек ладони и стиснул пальцами виски. Наступившее молчание смахивало на бикфордов шнур. Из коридора долетал затихающий клекот усача. Лукьянова стала настаивать:
– Вы должны…
– Шизофрения! – взорвался Сморыго. – Вот что у нее!
Наталья Анатольевна вздрогнула и сжалась, словно ее ударили. По лицу женщины пробежала судорога.
– Почему? За что? – всхлипнула Наталья Анатольевна. Лучше бы она осталась в неведении! – Но ведь это не окончательный диагноз? Ведь так?
– Конечно же, это не окончательный, – опомнился и вернулся прежний Сморыго. – Будут тесты, будет томография. И только тогда можно о чем-то говорить.
Слезы душили, стояли поперек горла. Кое-как совладав с собой, Наталья Анатольевна с молчаливой поспешностью поднялась с кресла и направилась к двери, на ходу сморкаясь в бумажный платок, вытирая тем же платком глаза.