Бесконечная нежность последних слов заставила Стеллу остановиться на пути к двери; она вернулась и, обняв его за шею, поцеловала.
Затем она последовала за миссис Пенфолд наверх в ее комнату, добрая женщина все это время говорила восклицательными фразами удивления.
– А вы дочь мистера Гарольда. Вы видели его портрет над каминной полкой, мисс? Я должна была узнать вас по этому, теперь я пришла посмотреть на вас, – и она с нежным интересом посмотрела в красивое лицо, помогая Стелле снять шляпу. – Да, я должна была узнать вас, мисс, через минуту? И вы проделали такой долгий путь из Италии? Боже мой, это чудесно. И я очень рада, что вы это сделали, мистеру Этериджу не будет так одиноко. И вам еще что-нибудь нужно, мисс? Вы должны извинить меня за то, что я привела вас в свою комнату; Я приготовлю для вас комнату на ночь, вашу собственную комнату и багаж, мисс …
Стелла улыбнулась и слегка покраснела.
– У меня нет вещей, миссис Пенфолд. Я убежала … Я ушла совершенно неожиданно.
– Боже мой! – пробормотала миссис Пенфолд, озадаченная и сочувствующая. – Ну, теперь это не имеет значения, пока вы здесь, в целости и сохранности. А теперь я пойду и принесу вам что-нибудь поесть! Вы сможете найти дорогу вниз?
– Да, – сказала Стелла. Она могла бы найти дорогу вниз. Она постояла немного, глядя в окно, ее длинные волосы шелковистым потоком падали на белые плечи, и в ее глазах появилось мягкое, мечтательное выражение.
– Это правда? – пробормотала она. – Действительно ли я здесь, дома, с кем-то, кто любит меня-с кем-то, кого я могу любить? Или это только сон, и я проснусь в холодной голой комнате и обнаружу, что мне все еще предстоит пережить старую жизнь? Нет! Это не сон, это правда!
Она уложила длинные волосы и спустилась вниз, чтобы обнаружить, что миссис Пенфолд уже накрыла стол, а ее дядя стоял рядом и с нежным нетерпением ждал ее появления.
Он вздрогнул, когда она вошла, с отчетливым чувством нового удивления; облегчение от неуверенности в ее приеме, доброта приема уже освежили ее, и ее красота сияла, не омраченная сомнениями или нервозностью.
Глаза старика с художественным одобрением блуждали по изящной фигуре и милому лицу, и он уже почти снова был в стране грез, когда миссис Пенфолд разбудила его, поставив стул у стола и протянув ему затянутую паутиной бутылку и штопор.
– Мисс Стелла, должно быть, умирает с голоду, сэр! – сказала она с намеком.
– Да, да, – согласился он, и оба они принялись за работу, убеждая и поощряя ее есть, как будто боялись, что она может упасть под стол от усталости, если ее не удастся убедить съесть все, что есть на столе.
Мистер Этеридж, казалось, очень верил в старый портвейн как в общеукрепляющее средство и с трудом скрывал свое разочарование, когда Стелла, выпив первый бокал, отказалась от него на том основании, что он был крепким.
Наконец, но с видимой неохотой, он согласился с ее утверждением, что она была спасена от любой возможности умереть с голоду, и миссис Пенфолд убрала со стола и оставила их одних.
На столе стояла лампа, но лунный свет лился в окно, и Стелла инстинктивно подошла к окну.
– Какое это прекрасное место, дядя! – сказала она.
Он не ответил, он задумчиво наблюдал за ней, когда она прислонилась к краю стены.
– Ты, должно быть, очень счастлив здесь.
– Да, – мечтательно пробормотал он. – Да, и ты, думаю, что будешь, Стелла.
– Ах, да, – ответила она тихим голосом и с тихим вздохом. – Счастливее, чем я могу сказать.
– Ты не почувствуешь себя одинокой, затворившись со стариком, мечтателем, который расстался с миром и почти забыл его?
– Нет, нет! Тысячу раз нет! – был ответ.
Он подошел к камину и взял трубку, но, бросив на нее внезапный взгляд, снова положил ее. Каким бы легким ни было это действие, она увидела его, и грациозным, гибким движением, которое он заметил, она скользнула через комнату и взяла трубку.
– Ты собирался закурить, дядя.
– Нет, нет, – нетерпеливо сказал он. – Нет, просто привычка…
Она прервала его улыбкой, набила трубку своими тонкими маленькими пальчиками и протянула ему.
– Ты же не хочешь, чтобы я пожалела, что пришла к тебе, дядя?
– Боже упаси! – просто сказал он.
– Тогда ты не должен ничего менять в своей жизни; ты должен продолжать жить так, как будто я никогда не падала с облаков, чтобы быть обузой для тебя.
– Дитя мое! – укоризненно пробормотал он.
– Или чтобы заставить тебя чувствовать себя неловко. Я этого не вынесу, дядя.
– Нет, нет! – сказал он. – Я ничего не изменю, Стелла; мы будем счастливы, ты и я.
– Очень счастлива, – тихо пробормотала она.
Он подошел к окну и постоял, глядя наружу; и, невидимая для него, она придвинула стул и очистила его от мусора, и он бессознательно сел.
Затем она заскользила взад и вперед, бесшумно бродя по комнате, разглядывая любопытные предметы, инстинктивно подбирая книги и расставляя их в каком-то подобии порядка на почти пустых полках.
Время от времени она брала одну из картин, которые стояли лицом к стене, и ее взгляд блуждал от нее к художнику, сидящему в лунном свете, его седые волосы падали на плечи, тонкие нервные руки лежали на коленях.
Она, проведшая свою жизнь в самом художественном городе мира, знала, что он великий художник, и, будучи ребенком-женщиной, удивлялась, почему мир позволяет ему оставаться неизвестным и незамеченным. Ей еще предстояло узнать, что он так же мало заботился о славе, как и о богатстве, и ему было позволено жить ради его искусства и мечты в мире – это все, чего он просил от мира, в котором он жил, но в котором он не принимал участия. Вскоре она вернулась к окну и встала рядом с ним; он слегка вздрогнул и протянул руку, и она вложила в нее свою тонкую белую руку. Луна поднялась выше в небе, и старик поднял другую руку и молча указал на нее.
Когда он это сделал, Стелла увидела, как на сцену выскользнуло, когда его коснулись лунные лучи, большое белое здание, возвышающееся над деревьями на вершине холма, и она воскликнула от удивления.
– Что это за дом, дядя? До этого момента я и понятия не имела, что там что-то есть!
– Это Уиндворд-холл, Стелла, – мечтательно ответил он. – Он был скрыт тенью и облаками.
– Какое великолепное место! – пробормотала она. – Кто там живет, дядя?
– Уиндворды, – ответил он тем же задумчивым тоном, – Уиндворды. Они жили там сотни лет, Стелла. Да, это великолепное место.
– Мы называем это дворцом в Италии, дядя.
– Это дворец и в Англии, но мы более скромны. Они довольствуются тем, что называют его Залом. Старое место и старый род.
– Расскажи мне о них, – тихо попросила она. – Ты их знаешь, они твои друзья?
– Я их знаю. Да, они друзья, насколько вообще может быть дружба между бедным художником и лордом Уиндварда. Да, мы друзья; люди называют их гордыми, но они не слишком горды, чтобы время от времени приглашать Джеймса Этериджа на ужин; и они обвиняют его в гордыне, потому что он отказывается нарушить тишину своей жизни, приняв их гостеприимство. Посмотри туда налево, Стелла. Насколько ты можешь видеть, простираются земли Уиндварда, они простираются на мили между тамошними холмами.
– У них есть некоторые причины гордиться, – пробормотала она с улыбкой. – Но они мне нравятся, потому что они добры к тебе.
Он кивнул.
– Да, граф был бы более чем добр, я думаю…
– Граф?
– Да, лорд Уиндворд, глава семьи; его называют лордом Уиндворда. Все они были названы лордами Уиндварда здешними людьми, которые смотрят на них снизу вверх, как будто они являются чем-то большим, чем люди.
– И он живет там один? – спросила она, глядя на особняк из серого камня, поблескивающий в лунном свете.
– Нет, есть леди Уиндворд и дочь – бедная девочка.
– Почему ты говоришь "бедная девочка"? – спросила Стелла.
– Потому что все богатство рода не сделало ее чем то еще, как объектом нежной жалости. Она инвалид; ты видишь это окно, то, в котором горит свет?
– Да, – сказала Стелла.
– Это окно ее комнаты; она лежит там на диване и весь день смотрит на долину!
Глава 2
– Бедная девочка! – пробормотала Стелла. На мгновение воцарилась тишина. – И эти трое живут там совсем одни? – спросила она.
– Не всегда, – задумчиво ответил он. – Иногда, не часто, приезжает сын Лейчестер. Он виконт Тревор.
– Сын, – сказала Стелла. – А какой он из себя?
Вопрос, казалось, привел в действие какой-то ход мыслей; старик на несколько минут погрузился в молчание. Затем внезапно, но осторожно он встал и, пройдя в другой конец комнаты, взял картину из нескольких, стоявших у стены, и протянул ее ей.
– Это лорд Лейчестер, – сказал он.
Стелла взяла холст в руки, поднесла его к свету, и с ее губ невольно сорвалось восклицание.
– Какой он красивый!
Старик взял у нее картину и, положив ее на колени, задумчиво посмотрел на нее.
– Да, – сказал он, – это величественное лицо; такое лицо не часто увидишь.
Стелла наклонилась над креслом и посмотрела на старика со странным чувством интереса и любопытства, какого не вызвала бы ни одна просто красивая картина.
Это было не то правильное лицо с четкими чертами и волнистыми каштановыми волосами, которые носили Уиндварды сто лет назад, ниспадавшие пышными локонами на квадратные, хорошо очерченные плечи. Не красота лица, а что-то неопределимое в осанке головы и выражении больших темных глаз привлекало, почти завораживало ее.
Голосом, почти приглушенным из-за неописуемого эффекта, произведенного лицом, она сказала::
– И он такой?
– Похож, – ответил старик. – Я, написавший его, не должен этого говорить, но, тем не менее, портрет похож на него – это Лейстер Уиндвард. Почему ты спросила?
Стелла колебалась.
– Потому что … я едва ли знаю. Это такое странное лицо, дядя. Глаза … Что такое в этих глазах, из-за чего я почти не могу отвести от них взгляда?
– Отражение души мужчины, Стелла, – сказал он.
Это был странный ответ, и девушка вопросительно посмотрела на странное лицо.
– Отражение души мужчины, Стелла. Уиндварды всегда были дикой, безрассудной, страстной расой; здесь, в этой деревне, у них есть бесчисленные легенды о смелых поступках лордов Уиндварда. Убийства, грабежи и своевольная тирания в прежние времена, дикая распущенность и отчаянное расточительство в наши дни; но из всей расы этот Лейчестер Уиндвард самый дикий и самый беспечный. Посмотри на него, Стелла, ты видишь его здесь в свободной охотничьей куртке, сшитой Пулом; с бриллиантовой булавкой в безупречном шарфе, с волосами, подстриженными до положенной длины: я вижу его в доспехах с поднятым мечом, наблюдаю страстный огень его глаз. Вон там, в большой галерее, есть картина, на которой изображен один из Уиндвордов, одетый именно так, в доспехи из сверкающей стали, одной ногой стоящий на теле поверженного врага, и одна его рука поднята, чтобы нанести смертельный удар своим боевым топором. Да, Лейчестер Уиндвард должен был жить четыре столетия назад.
Стелла улыбнулась.
– Он совершил много убийств, дядя, сжег много деревень?
Старик вздрогнул и посмотрел на изящное лицо, с лукавой улыбкой, сияющей в темных глазах и изгибающей красные, спелые губы, и улыбнулся в ответ.
– Мне снился сон, Стелла. Нет, люди его круга в наши дни, к сожалению, ограничены. Теперь мы не оставили им выхода для их натуры, кроме игорного стола, газона и… – он внезапно встрепенулся. – Да, это красивое лицо, Стелла, но оно принадлежит человеку, который в свое время причинил больше вреда, чем все его предки до него. Довольно хорошо, что Уиндворд-холл стоит так прочно, иначе Лейчестер давным-давно расплавил бы его в экарте и баккара.
– Значит, он такой плохой? – пробормотала Стелла.
Ее дядя улыбнулся.
– Плохой – мягкое слово, Стелла; и все же … посмотри еще раз на это лицо. Я видел, как она смягчается улыбкой, какой мог бы улыбнуться невинный ребенок; я слышал, как эти губы смеются, как … как должны смеяться женщины до того, как этот мир изгнал из них весь смех; и когда эти глаза улыбаются, ни мужчине, ни женщине невозможно сопротивляться им.
Он внезапно остановился и посмотрел вверх.
– Я мелю, как старая мельница. Убери картину, Стелла.
Она взяла ее у него и понесла через всю комнату, но мгновение стояла молча, рассматривая портрет при свете лампы. Как только она это сделала, странная фантазия заставила ее вздрогнуть и внезапно поставить портрет на стол. Ей показалось, что темные глаза внезапно смягчились в своем пристальном взгляде и улыбнулись ей.
Это была уловка теплого, творческого темперамента, и она овладела ею так полностью, что быстрым жестом она прикрыла рукой темные глаза и так спрятала их.
Затем, посмеявшись над собственной глупостью, она повесила картину на стену, вернулась к окну и села рядом со стариком.
– Расскажи мне о своей прошлой жизни, Стелла, – сказал он тихим голосом. – Мне кажется, что ты всегда была здесь. У тебя тихая манера говорить и двигаться, дитя.
– Я узнала об этом доме, когда папа был болен, – просто сказала она. – Иногда он часами сидел и тихо играл, и я не хотела его беспокоить.
– Я помню, я помню, – пробормотал старик. – Стелла, мир должен был что-то знать о нем; он был прирожденным музыкантом.
– Он говорил то же самое о тебе, дядя; тебе следовало бы стать знаменитым художником.
Старик посмотрел на нее с улыбкой.
– Дитя мое, есть много мужчин, о которых мир ничего не знает – к счастью для них. Мы с твоим отцом оба были мечтателями; мир любит людей действия. Ты умеешь играть?
Она встала и мгновение постояла в нерешительности. В углу комнаты стоял небольшой камерный орган, один из тех замечательных инструментов, которые в небольшом пространстве сочетают величественные тона кафедрального органа с мелодичной мягкостью флейты. Это была одна из немногих роскошей, которые позволял себе художник, и у него была привычка играть отрывки из Верди и Россини, Шуберта и Моцарта, когда угасающий свет заставлял его отложить кисть в сторону.
Стелла тихонько подошла к нему, села и вскоре начала играть. Она не пыталась исполнить ни сложную фугу, ни блестящий марш, но сыграла простой флорентийский гимн вечерни, который она слышала из набожных уст женщин, стоявших на коленях перед алтарем великой церкви во Флоренции, и вскоре начала петь его.
Старик вздрогнул, когда первые чистые птичьи ноты мягко поднялись в вечернем воздухе, а затем, закрыв лицо руками, отправился прямо в страну грез.
Гимн вечерни замер тихо, медленно, и Стелла встала, но жестом руки он велел ей оставаться у органа.
– У тебя голос твоего отца, Стелла, спой еще раз.
На этот раз она спела приятную песенку, с оттенком пафоса в припеве, и, услышав легкий шум, когда закончила, оглянулась и увидела, как старик встал и с дрожащими губами повернулся к двери.
Нежный голос молодой девушки слишком ясно вернул прошлое, его мертвое прошлое, и он вышел, чтобы она не увидела его эмоций.
Стелла встала, подошла к окну и постояла, глядя в ночь. Лунный свет отражался от реки вдалеке и падал огромными массами на лужайку у ее ног. Наполовину бессознательно она открыла окно и, выйдя, оказалась в небольшом саду, прекрасно ухоженном и благоухающем фиалками; ее любовь к цветам была страстью, и она вышла на тропинку в поисках их. Тропинка зигзагообразно вела к маленькой деревянной калитке, через которую из переулка можно было попасть в сад. Стелла нашла несколько фиалок и, оглядевшись в поисках дальнейших сокровищ, увидела букет сирени, растущий на обочине переулка.
Открыть ворота и легко взбежать по склону было импульсом момента, и она повиновалась ему; немного дальше внизу были еще более густые заросли цветов, и она пошла к ним, когда услышала звук лошади, скачущей к ней галопом.