Они пошли вниз, а за спиной у них раздавался женский плач. Когда они выходили со двора, за ними выбежал и Заяц. Эньбо сказал ему вернуться. Заяц не хотел. Эньбо вздохнул, протянул руку, взял в неё холодную как ледышка ручку Зайца, и трое мужчин, три поколения одной семьи, пошли к центру деревни. Только прошли несколько шагов – и сквозь неплотный туман увидели смутный силуэт Сандан. Трое мужчин, затаив дыхание, пошли за ней. Сквозь туман силуэт был трудноразличим, что-то потустороннее было в этом, однако впереди был слышен звук шагов, а от привидения такого звука не должно быть.
Трое мужчин следом за этой тенью вошли на площадь.
Дойдя до маленького домишки, Сандан остановилась. Трое мужчин тоже остановились. Сандан нагнулась, подняла и поставила у стены дверь, упавшую, когда её никто не трогал, и только потом медленно перешагнула порог, вошла в дом. В доме была чернота, снаружи не было видно, что она делала после того, как вошла. Эньбо только слышал, как Сандан радостно вскрикнула, потом послышались всхлипывания Гэлы, а вслед за ними донёсся и разрывающий душу плач Сандан. Люди в Счастливой деревне привыкли видеть её вечно сияющей, вечно улыбающейся своей глупой улыбкой, в этот раз впервые был слышен её плач.
– Привидение… – Эньбо задрожал, как от холода.
– Нет, не привидение, я знаю, это брат Гэла вернулся, – сказал Заяц.
Большая рука Эньбо прикрыла рот Зайца.
В это время плач в доме тоже прекратился, Эньбо казалось, что он, закрыв рот Зайцу, тем самым закрыл рот и тем двум душам.
Трое мужчин так и стояли в рассветном тумане, прислушиваясь к звукам, доносящимся из дома. Плач прекратился, и двое стали что-то неразборчиво говорить, словно боялись не успеть, наперебой, сбиваясь и задыхаясь. Но как ни напрягали слух стоявшие снаружи люди, нельзя было ничего разобрать, о чём говорили.
Мать и сын говорили и говорили, монотонно, быстро, перебивая друг друга, а давно погасший огонь в очаге разгорался и становился всё ярче и больше, трём мужчинам семьи Эньбо уже было хорошо видно освещённые огнём два лица. Лицо Сандан было спокойным и любящим, глаза её были устремлены на сына, слёзы текли по её лицу. Лицо Гэлы сияло радостной улыбкой, по нему тоже текли слёзы.
Потом Сандан снова издала громкий печальный крик.
Эньбо сложил обе ладони:
– Спасибо, Прародитель Будда, что защитил, что Сандан с сыном вернулись живые, о Прародитель Будда, очисти меня от грехов моих… – И слёзы выступили на его красивых, одухотворённых глазах.
Гэла тоже заплакал:
– Мама, где ты была все эти годы?
Теперь людям снаружи было слышно, что говорили люди в доме.
– Я боюсь. Сынок, я боюсь…
– Я везде искал тебя, но нигде тебя не нашёл и вот вернулся…
– Я столько мест обошла. Я думала, эти люди тебя убили, я боялась, повсюду ходила, но мне больше некуда было идти, и я вернулась сюда. Не надеялась, что небо оставит мне моего сына, а небо вернуло мне моего сына…
– Небо не отнимет у меня мою маму, я нигде тебя не нашёл, мне тоже некуда было идти, я только что вернулся, заснул, только открыл глаза и вижу маму…
Эньбо был очень взволнован, хотел тут же броситься в дом, но только шагнул, как Цзянцунь Гунбу, дядя, крепко схватил его:
– Не мешай, дай им побыть счастливыми.
Цзянцунь Гунбу положил у двери чай, соль и муку, пятясь, тихонько потянул за собой Эньбо и Зайца и, лишь отойдя достаточно далеко, повернулся лицом вперёд.
Только теперь они внезапно обнаружили, что почти вся Счастливая деревня собралась на площади, даже мать и жена Эньбо были в этой тихо стоявшей на площади в сыром утреннем тумане толпе. Когда Эньбо развернулся к ним, Лэр Цзинцо крепко прижала к себе Зайца и тихо зарыдала, словно запела.
Другие женщины тоже чуть слышно плакали.
От каждого дома деревни принесли что-нибудь, и в этом тоже было их чувство раскаяния. Люди положили принесённое у двери, повернулись и ушли, чувство вины стало чуть меньше, оно не исчезло совсем, но на душе стало непонятным образом немного теплее.
В этот день вся деревня не спешила выйти на работу в поля, звонок в начальной школе не торопился звать на уроки, разрозненные кучки людей отовсюду внимательно смотрели в одно и то же место, на тот самый низкий в деревне, убогий, покосившийся домишко из двух комнат.
Туман в конце концов совершенно рассеялся, мать и сын наконец-то вышли наружу. Солнце Счастливой деревни спустя несколько сотен дней снова осветило их, озарило их лица.
Одежда на них была вся рваная, но вода Счастливой деревни уже дочиста омыла их лица. Гэла заметно подрос, в сильно исхудавшем его лице появилась решимость, даже некоторая жёсткость. Сандан была такая же красивая, глядя на её ту же прежнюю сияющую беззаботную улыбку, все даже немного засомневались, действительно ли слышали совсем недавно её полный печали и боли плач.
Когда она увидела эту груду у двери – чай, соль, масло, муку, старую одежду, чашки, нож для хвороста, там даже была баночка мази «от всех болезней», коробок спичек, замок, – она издала удивлённо-радостный крик, и все снова услышали её беззаботный смех, похожий на звук серебряного колокольчика. Продолжая радостно смеяться, она стала перетаскивать по частям все эти вещи в дом:
– Сынок, скорей помоги мне!
Каждый раз, входя с вещами, она обращалась к сыну. Но Гэла неподвижно сидел на пороге и всякий раз, когда мать входила и выходила, только недовольно отклонялся в сторону. Из всей кучи он вытащил только замок, он впервые поднял глаза и обвёл взглядом эту очень давно покинутую им деревню. Даже те, кто стоял далеко, даже те люди отводили глаза, когда их взгляды встречались. Вся деревня стояла, переминаясь с ноги на ногу и тихонько переговариваясь, у всех было чувство вины, вся атмосфера была такая.
Солнце было не очень яркое, мягко так и тепло озаряя всё кругом, подсвечивая далёкие горы на голубовато-сером размытом фоне. Солнечный свет падал на воду, и вода становилась на вид как бы плотнее, гуще. Солнечный свет падал на камни, камни замерли, будто погружённые в какие-то свои глубокие мысли. Солнечный свет падал на землю, даже мелкая пыль была без движения, устала носиться по ветру и наконец улеглась, чтобы как следует отдохнуть. Этот дом Счастливой деревни, покрытый белёсой дранкой, тоже был озарён солнечным светом, сверкал, тонул в твёрдом металлическом блеске.
В годы получше и то никогда не бывало в Счастливой деревне такого тихого покоя. В эти годы перемен и нестабильности, так давивших на людские души, очень и очень много лет не было такой тишины, по-особенному звучавшей в самой глубине сердца.
Поэтому начальник производственной бригады не решался стать посередине площади, прочистить горло и заорать: «На работу!»
Присланный из других мест учитель начальной школы тоже не вышел вперёд, звоня в колокольчик, чтобы шли на урок.
Через открытый дверной проём можно было видеть, как они наливают чай в чашки, как вдруг молча замирают на миг и потом только начинают размешивать в чае масло, берут подогревшуюся на краю очага лепёшку, делают глоток чая, откусывают кусок лепёшки, не спеша жуют… В процессе эти двое время от времени поднимали головы, смотрели друг на друга и улыбались, переговаривались тихими голосами; они ели нормальную, обычную еду с особенным спокойным достоинством.
Вся деревня, затаив дыхание, ждала, пока они неторопливо закончат свой первый после возвращения в Счастливую деревню обед, приберут и встанут от очага. Первой вышла наружу Сандан. Никто не знал точно, сколько ей лет, ей было ещё не много, должно быть, ещё не было и сорока, но её прежде чёрные блестящие волосы уже все стали седыми. Очень странно было, но лицо её было как у девушки – чистое, гладкое и румяное; она вышла на порог и, словно никогда отсюда не уходила, как ни в чём не бывало обвела глазами площадь, села на землю, опершись спиной о стену дома, расплела косу и стала расчёсывать волосы.
Гэла тоже вышел, он с большим усилием медленно поднял отвалившуюся дверь, хотел вставить её обратно в дверной проём, но после нескольких неудачных попыток остановился.
Он попробовал ещё раз, тонкие худые руки не удержали, дверь снова тяжело грохнулась на землю. И сам Гэла вслед за ней повалился на неё сверху. Тут он увидел, что мужчины Счастливой деревни подошли и стали вокруг. Эньбо протянул руку, Гэла тоже протянул руку, Эньбо легко, одним движением поднял его на ноги. Мужчины засмеялись, Эньбо обнажил в улыбке белоснежные зубы, но не смеялся; Гэла тоже улыбнулся во весь рот, полный белых зубов, медленно засмеялся.
Мужчины вместе взялись и поставили дверь; Эньбо с гвоздями во рту, сверкая на солнце бритой головой, размахивая молотком, один за другим вбил гвозди в дверную раму, прочно закрепляя железные петли; Гэла спокойно стоял рядом и смотрел на него.
Эньбо повернул голову, взглянул на Гэлу, который был ненамного старше его собственного сына, сказал:
– Вот теперь хорошо. Что стоишь? Давай замок.
Гэла повернулся и взял замок.
– Пробуй.
Гэла запер дверь на замок.
Услышав звук запирающегося замка, Сандан обернулась и сказала:
– Не надо замка, мы больше не уйдём.
Гэла отпер замок и тихо ответил:
– Да, мы больше не уйдём…
Эньбо раскрыл широкую ладонь, накрыл ей острую макушку Гэлы, несколько раз порывался что-то сказать, с трудом выговорил наконец:
– Детка…
Гэла негромко вскрикнул радостным голосом и убежал. Это он увидел Зайца, который отворил калитку своего двора и шёл в их сторону. Гэла побежал ему навстречу, обхватил за пояс Зайца, как прежде вытягивавшего свою длинную тонкую шею, и синяя вена по-прежнему билась и прыгала у него на виске. Потом оба они засмеялись гогочущим смехом.
Эньбо засмеялся, все люди на площади засмеялись. Начальник производственной бригады тогда только прочистил горло и закричал:
– На работу!
И зазвучал звонкий, чистый голос колокольчика начальной школы.
Все разошлись по своим делам, только Сандан по-прежнему сидела и расчёсывала свои белые как снег, сверкающие волосы.
Цзянцунь Гунбу ушёл с площади последним. Этот вернувшийся в мирскую жизнь лама держал мотыгу, как будто это был посох; он стоял тихо и смотрел, как Сандан заканчивает расчёсывать последнюю прядь своих седых волос, подняв вечно молодое лицо, улыбается ему широкой открытой улыбкой, и только потом повернулся и пошёл в сторону поля на западе от деревни.
Солнце светило ему в спину, Цзянцунь Гунбу видел свою тень с мотыгой на плече, идущую впереди, и сказал: «Грех это».
Он ещё шёл за тенью какое-то время, обернулся и увидел, что Сандан всё ещё смотрит ему вслед, а её белые волосы сверкают и искрятся на солнце, и снова сказал: «Смутное время рождает грех и зло».
7
Мать и сын ушли в позапрошлом году летом, на следующий год летом не вернулись, на третий год, когда уже скоро должно было наступить лето, они вернулись.
Их не было почти два года; в Счастливой деревне всё вроде было как всегда, но что-то понемногу менялось. Особенно это было так для семьи Эньбо. Если не вникать, то всё как всегда, светлый день и тёмная ночь крутятся друг за другом, вот и всё, но присмотреться, прислушаться повнимательней, и понятно, что то и дело вмешивается посторонний стук и всё стопорится, словно посторонний предмет попал в крутящийся механизм. В сумерки Эньбо задумывался о вдруг исчезнувших Сандан с сыном, в сердце возникал такой вот посторонний стук, и невыразимая словами тяжесть в сумеречный час расползалась повсюду вместе с бледно-голубым туманом с гор, заполняла серые смутные очертания деревни. Жизнь, словно связанные верёвкой ноги, не могла идти дальше вперёд.
Гэла с матерью вернулись, и семью Эньбо охватила атмосфера праздника. Они достали кувшин вина, выменянный у другой семьи за две меры зерна, долго варили в котле мясо; горох и джума в кипящем бульоне издавали соблазнительный аромат. Когда мясо сварилось, Эсицзян нарезала его большими кусками, горкой сложила на подносе и, дуя на руки, чтобы остудить, со смеющимися глазами распорядилась:
– Пора идти звать наших гостей!
Эньбо с женой пошли к лестнице, а Заяц закричал:
– Я тоже пойду, я позову брата Гэлу!
Лэр Цзинцо с некоторым беспокойством посмотрела на мужа, Эньбо весело махнул рукой, сказал:
– Идём-идём, это из-за тебя их так напугали, что они ушли, иди, проси их вернуться.
Заяц радостно вскрикнул и подбежал к отцу. Отец разом подхватил сына и посадил к себе на плечи. Заяц сначала испуганно ойкнул и сразу же захохотал.
Всей семьёй пересекли площадь и уже были у двери дома Гэлы, когда Заяц заёрзал на шее у отца, Эньбо тут же его опустил.
Только что починенная дверь была прикрыта, сквозь щель проникал красный отблеск огня. Эньбо поднял руку и хотел постучать, но увидел, что жена и сын спрятались за его спиной. Он тепло улыбнулся им, подбадривая, и постучал.
Сандан открыла дверь, язычки пламени в очаге радостно заплясали, озаряя красными отблесками стоявшего перед дверью мужчину с бритой головой и широким лицом.
Этот мужчина что-то хотел сказать, но ничего не говорил, а всё пытался проглотить стоявший в горле комок. На лице Сандан проступило выражение испуга. Мужчина снова попытался сглотнуть ком в горле и по-прежнему молчал.
Но выражение на лице Сандан быстро сменилось на радостно-удивлённое, она позвала:
– Гэла, соседи пришли нас проведать!
Ещё не закончив говорить эти слова, она тут же чмокнула Эньбо в лицо. Эньбо ещё не пришёл в себя, а её поцелуи уже были на щеках всех членов его семьи. Эньбо немного смутился, стал стирать с лица несуществующую слюну, а Сандан в это время уже добралась до самого последнего, до Зайца. Она нагнулась, дрожащими губами пытаясь дотянуться до бледного личика маленького ростом ребёнка. Её поцелуй должен был прийтись ему на лоб, но Заяц стеснительно засмеялся и уклонился. Она снова попыталась поймать его губами, и снова поцелуй пришёлся в пустоту.
Эсицзян придержала её:
– Сандан, ребёнок боится, не надо.
Заяц увидел вышедшего из комнаты Гэлу и засмеялся, а на лице Сандан появилось выражение страха, она забормотала:
– Боится? Чего он боится? Он меня боится?
Говоря это, она задрожала всем телом, а вся семья Эньбо, видя это, замерла: никто не знал, что ответить. Тогда Гэла подошёл, обнял мать и сказал:
– Мама, тебе не надо бояться, никто не должен нас бояться, и ты тоже не должна бояться, что другие нас боятся.
Детский голос Гэлы был хриплый, глухой, даже немного злой, почти совсем как у взрослого. Его голос успокоил Сандан, выражение её лица снова стало нормальным:
– Сынок, скорее предложи гостям войти в дом…
Гэла злобно уставился на Эньбо:
– Мама, у нас дома плохо и тесно, никто не захочет сидеть у нас в гостях, это место годится только для таких, как мы.
Тут только Эньбо стал перед Гэлой, взгляд его был и сердитый, и смущённый одновременно:
– Гэла, мама Гэлы, вы вернулись… Я и все мы очень-очень рады… Мы очень боялись, что вы никогда сюда не вернётесь, боялись, что никогда не узнаем, куда вы ушли. Что было раньше, это всё из-за меня, я был неправ… Мы всей семьёй пришли просить у вас прощения…
Договорив эти слова, Эньбо протяжно вздохнул, как человек, сбросивший наконец с плеч тяжёлую ношу. Он протянул руку и погладил Гэлу по голове, его голос тоже стал сиплым:
– Детка, вас с мамой в пути, наверное, много обижали… Я пришёл просить прощения.
Эньбо согнулся в глубоком поклоне, а вслед за ним и все члены его семьи тоже склонились, согнув спины, и весь гнев Гэлы тут же улетучился. Он стоял с покрасневшими глазами и не знал, что сказать и что делать.
И снова Заяц, волоча ноги, подошёл к нему, робко сказал: