Теперь от шоссе вдоль реки делают ответвление, которое с каждым днём всё ближе и ближе подходит к Счастливой деревне.
Рушат горы, гулко раскатываются взрывы, на фоне чистого ясного неба вверх один за другим поднимаются толстые столбы пыли; сельские жители, звери в горах выбегают посмотреть на эти поднимающиеся и опадающие клубы пыли.
Когда это всё происходит, то обезьяны, горные и водяные олени, дикие свиньи, горные козлы, а иногда даже медведи и волки, услышав громы взрывов, выбираются из своих убежищ в густом лесу, бегут на редколесье на верхушке горы и оттуда вниз смотрят на странные дела, которые творятся внизу. Обезьяны забираются на верхушки деревьев, треплют свои уши и в замешательстве теребят щёки, олени на далёких лугах вытягивают свои длинные шеи, медведи как всегда лениво взирают на всё свысока, развалившись на каком-нибудь высоком утёсе.
Если даже чуткие дикие звери настолько любопытны и возбуждены, то совершенно логичны и обоснованны приподнятый настрой и возбуждение у людей.
Потому что людям постоянно говорили, что каждое новое – это гарантия и предвестник новой счастливой жизни; когда образовывали народную коммуну, людям так говорили.
Когда первая большая телега на резиновых шинах приехала на сельскую площадь, людям так говорили. Когда молодой ханец, учитель, приехал на телеге в деревню, когда появилась в деревне первая начальная школа, людям тоже так говорили. Когда первую телефонную линию провели в деревню, людям тоже так говорили.
Телефонная линия очень длинная, телефонный аппарат только один, установили его в доме у секретаря партийной ячейки, совсем как будду в прошлые времена ставили в монастыре; чёрный аппарат накрыли тёмно-красным бархатом, секретарь ячейки повесил на себя трубку: когда надо воспользоваться, только тогда подсоединял. Уже два года как установили аппарат. Никто из сельчан им не пользовался. У сельских простых жителей нет таких новостей, которые надо передавать в уши другим, у которых есть аппараты. Их новости без аппаратов передаются в людской толпе.
Как-то, помнится, звонил аппарат. Сельское начальство вызывали на совещание.
Только два раза этот телефон звонил не для того, чтобы вызвать на совещание. Один раз это было, когда дома у школьного учителя что-то случилось, учитель поговорил по телефону и сразу уехал, его не было почти месяц, а когда вернулся, очень похудел, сам на себя не был похож. Потом рассказывали, что его мать, которая была учительницей в городе ещё большем, чем Шуацзинсы, покончила с собой. И был ещё раз: по телефону передали информацию, сказали, что сбросили десант тайваньских агентов, что все в Счастливой деревне, кто может двигаться, должны идти их искать, но в итоге никого не нашли.
То есть аппарат этот был не для того, чтобы возвещать о царствии небесном или других такого рода хороших новостях с небес.
А когда дорога строилась, пропаганда сверху и настроение у людей были, будто это с неба лестницу к ним вниз ведут.
Но не каждый видел в мечтах тот день, когда приедут машины, не каждый представлял себя сидящим в автомобиле и мчащимся навстречу ветру, испытывая волшебное, неизведанное ощущение.
Гэла и Эньбо оба на бесконечные прекрасные мечтания у других смотрели с усмешкой. Такое их отношение было, конечно же, следствием личного опыта людей, покидавших деревню и уходивших от неё далеко. Сейчас эти двое из-за схожести своих позиций сильно сблизились между собой. Можно сказать, что прежняя неприязнь теперь, как следствие их одинаково неоптимистического отношения к происходящему, исчезла полностью.
Эньбо говорил:
– Машины, автомобили… Как будто вам сейчас небо раскроется, как будто вам крылья приделают; ведь без бумажки, без документов всё равно никуда не уедешь.
Гэла ходил и видел ещё больше, и с интонацией тех, кто там во внешнем мире решает, куда другим можно, а куда нельзя, говорил:
– Э-э! Вот не понимаю я этих тупых южан, ну какая им надобность ходить туда-сюда? То им хочется посмотреть восток, то запад. Они же всё равно ничего не поймут, они же тупые, что им там смотреть, хоть на западе, хоть на востоке?
Такое несерьёзное и неуважительное отношение этих двоих вызывало недовольство людей в массе, у которых и так нервы были напряжены. Однако и возразить им было нечего.
Начальник большой бригады Гэсанван предлагал это прекратить, однако этот человек никогда не был в Счастливой деревне важной фигурой; даже если теперь он и сделался начальником большой бригады, всё равно для Счастливой деревни он не стал значимым лицом.
В Счастливой деревне значимым человеком был Собо, который раньше состоял в рабочей группе, а сейчас – командир взвода народного ополчения. Собо – молодой, чистый, принципиальный, голова полна новых идей, не то что начальник большой бригады или секретарь ячейки – эти двое руководителей уже в возрасте и к тому же имеют с людьми деревни так много связей и разных отношений…
Собо сказал Гэсанвану:
– Начальник большой бригады, эти двое своими непрекращающимися отсталыми речами вредят всеобщей решимости в отношении строительства дороги, это надо прекратить!
Гэсан сказал:
– Это они только на словах, а от работы-то никак не отлынивают.
Собо хмыкнул и сам подошёл к Эньбо. Эньбо как раз тащил здоровенный камень. Собо сказал:
– Остановись!
Эньбо не остановился, продолжал в обнимку с камнем медленно шагать дальше, донёс его до края расчищаемой новой дороги, где и разжал руки. Кусок скалы покатился с высоты прокладываемой дороги вниз по крутому склону, всё набирая скорость, сбил и поломал немало деревьев, а потом, словно плуг, пропахал по лугу, обнажив и вывернув наружу чёрную землю.
Собо сказал:
– Я же с тобой говорю, ты что, не слышишь?
– Ты всегда говоришь очень убедительно. – Эньбо отряхнул пыль с рук. – Видишь – вот дорогу пробивают, что у неё на пути – всё умрёт.
– Приедут машины, коммунистическая партия построит для нас, тибетцев, счастливую жизнь, ты разве не рад?
– Я рад, раньше я только один раз видел машину, когда ходил искать Гэлу. Вообще-то я бы мог увидеть много машин, но у меня нет документов, и меня арестовали.
– Ты затаил в душе недовольство новым общественным строем!
– Если машины приедут, нас в них посадят и повезут туда, где мы раньше никогда не были, то все будут очень рады.
Подошёл Гэла, хлопая в ладоши и громко крича:
– Билеты! Билеты! Давай деньги, покупай билеты!
Это выглядело забавно, и все засмеялись. Гэла изображал какого-то персонажа, которого люди никогда не видели, он сделал надменное лицо:
– Смейтесь-смейтесь, показывайте ваши белые зубы, придурки. Хотите прокатиться? Деньги давай, тупая деревня, доставай деньги, понятно? Всего-то пять мао, болваны, и с ветерком! Документы давай, справки! Хочешь ехать – покажи документ. Что, нет документа? Эй, люди! Хватайте этого негодяя!
Народ покатывался со смеху, Гэла смеялся, Эньбо тоже смеялся.
Только Собо не смеялся. Гэла сказал:
– Докладываю командиру взвода: смотри, все радуются, ты тоже будь повеселее.
Все захохотали ещё громче.
Отсмеявшись, люди замолкли, о чём-то задумались. Машины действительно приедут, однако денег у них действительно нет, и документов тоже нет, и это действительный факт.
Солнце стало опускаться за горы, камни от взрываемой горы уже растащили. Когда люди Счастливой деревни собрались домой, пришли рабочие прокладывающей дорогу бригады с взрывчаткой и мотком запального шнура, заложили взрывчатку в расщелину скалы. Люди отошли на небольшое расстояние, уселись на склоне, обращённом к закату, смотрели, как рабочие зажгли фитиль, пронзительно засвистели в железные свистки, которые держали во рту, как они побежали прочь.
Потом поляна под их задницами легко вздрогнула, несколько столбов дыма поднялись к небу, мощный звук взрыва докатился к ним. Скала с грохотом обрушилась, похоронив расчищенный ими за весь день работы участок дороги под грудой камней.
Все заохали, поражаясь невероятно мощной силе взрывчатки.
Собо сказал, вроде как подводя итог:
– Вот она, сила нового строя!
Собственно, силу нового строя все знали, потому что задолго до того, как начали прокладывать дорогу, новый общественный строй уже сошёл на них со всей невообразимой силой.
Эньбо похлопал Собо по плечу, Собо ещё не был крепок, как настоящий взрослый мужчина, и от этого мощного похлопывания зашатался всем телом, отчего ему стало немного неловко, а Эньбо засмеялся:
– Ничего, парень, скоро у тебя сил прибавится.
Собо, стиснув зубы, ответил:
– Ты просто отсталый элемент.
– И что из того, что я отсталый? Когда приедут машины, я ведь всё равно никуда отсюда не уеду, а ты должен быть передовой, не только на машине будешь ездить…
– Да за тобой самолёт пришлют, чтобы отвезти в город Пекин!
Это Гэла добавил.
– Вот же ублюдок, – сквозь зубы процедил Собо.
– Это все и так знают, тебе-то зачем повторять? – скривил рот Гэла и захихикал.
Понимая, что дальше связываться с этим ублюдком будет вредно для собственной репутации, Собо повернулся к Эньбо и сказал с угрозой:
– Смотри, плохо кончится, если будешь водиться с этим мелким хулиганом!
Эньбо прикрыл веки так, как будто собирался потом широко открыть глаза и выразительно посмотреть на него в ответ, но приподнял веки только до половины и снова прикрыл: лень-де даже смотреть на такого.
Люди поднялись и пошли в деревню; Гэла один радостно бежал впереди всех, вытянув руки и наклонившись всем телом, словно расправившая крылья и парящая в воздухе огромная птица; он бежал вниз по свежей зелёной траве горного склона, гудя как мотор:
– У-у-у! У-у-у! Я самолёт, я заберу тебя в Пекин!
Некоторые смеялись:
– Вот же проказник!
– Да разве ж это самолёт? Так голодные волки воют!
– Вот дуралей, самолёт гудит постоянно, а ты – с перерывами!
Счастливая деревня лежит на пути какой-то воздушной трассы: ясным днём около полудня здесь можно видеть, как самолёт, чуть побольше парящих в небе коршунов, расставив свои неподвижные крылья, сверкая серебряным блеском, с гулом медленно ползёт по небу над их головами.
9
Открытие дороги всё откладывали и откладывали; сначала хотели в октябре, на день образования государства, потом перенесли на ноябрь; потом снова перенесли – на декабрь, когда и погода холодная, и земля промёрзшая, и в конце концов уже в этом году перед Праздником весны, наконец, открыли.
Это новое добавило праздничного настроя в Счастливой деревне, где как раз готовились встречать Новый год.
На площади люди собирались группками по три, по пять человек, друг у друга разведывали, не будет ли кто потихоньку сам гнать самогон; в Счастливой деревне не хватает зерна на продовольствие, частным образом гнать водку в принципе-то запрещено. Ещё были люди, кто советовался, не позвать ли в дом ламу, чтобы прочёл какие-нибудь молитвы, ну там, чтобы всё тихо-мирно и чтоб ушли прочь беды-напасти: «общественный строй новый, конечно, но Новый год-то надо встречать по-старому, чтобы всё было как полагается».
Такие дела в эти годы не делались прямо, а так вот потихоньку обсуждались, потому что были под запретом, и оттого возбуждали, создавали ощущение радостного ожидания.
Зимнее солнце светило приглушённо, томно, создавая как раз атмосферу, подходящую для чего-нибудь скрытного, тайного. Люди продолжали собираться кучками, шушукаться, выведывать, обсуждать – всё про то, как бы сделать этот Новый год не таким пресным и скучным, хоть в материальном плане, хоть в плане эмоций, в том смысле, чтобы придать ему хоть чуточку разнообразия.
Именно в это время обычно всегда распахнутая на площадь дверь дома Гэлы была часто закрыта. Обычно беззаботная Сандан, словно спасаясь от холода, лежала, сжавшись в комок, в углу у стены, вся дрожа как в ознобе, время от времени широко раскрывая бегающие испуганные, но ясные глаза. Она не хотела, чтобы Гэла это видел.
Когда взгляд сына останавливался на ней, она, преодолевая бившую её дрожь, говорила: «Не смотри на меня, сынок, прошу тебя, не смотри, я не здорова».
Гэла сразу же низко-низко опускал голову или начинал через бамбуковую трубку сдувать пепел с углей в очаге.
Только он поднимал голову, как она снова говорила: «Не надо на меня смотреть, я больная, не могу выйти найти что-нибудь тебя покормить, ты пойди сам, скоро Новый год, у всех, в каждом доме есть что-нибудь хорошее, вкусное…»
Гэла шарил за спиной, доставал что-нибудь подложить под голову, поджимал ноги, ложился набок и долго не мигая смотрел на огонь остановившимися глазами.
Похожее ощущение бывает, когда от голода кружится голова. Но сейчас Гэла не был голоден; был конец года, производственная бригада только что распределила на всех зерно; то одна семья, то другая то и дело что-нибудь давали, какую-нибудь мелочь, излишек. Это сама предпраздничная атмосфера на площади все последние дни заставляла их с матерью, одиночек, закрывать свою дверь и не соваться наружу.
Гэла смотрел на мечущиеся язычки пламени слегка остекленевшими глазами и услышал, как Сандан тяжело вздохнула. Он пошевелился, улыбаясь, словно во сне сказал: «Мама…»
Сандан откликнулась.
Гэла вдруг спросил:
– А какой был мой дед?
Сандан напряглась и вся выпрямилась, но Гэла так и продолжал тихо лежать, скрючившись, у огня.
Он, собственно, сам испугался своего вопроса, потому что никогда раньше не позволял себе задавать матери такие вопросы. Он как будто с рождения уже знал, что нельзя матери задавать такие вопросы; и, конечно, он знал, что, даже если спросит, ответа не получит. Но сегодня эти слова у него сорвались с языка и вылетели.
Гэла словно со стороны слышал сам себя:
– Все говорят, ты на себе носишь мешок драгоценностей, это правда?
Сандан по-прежнему не отвечала.
Однако она выбралась из угла, села, убрала ту рухлядь, на которой вместо подушки лежала голова сына, и положила его голову к себе на колени; она тихонько пропускала его спутанные волосы сквозь пальцы, расчёсывая их, и только что очнувшийся ото сна Гэла снова впадал в забытьё. Мать вся сгибалась над ним, что-то мягкое и тёплое касалось его плеча, он понимал, что это материнская грудь, вскормившая его; мать дрожащими губами касалась его щёк, большие горячие слёзы падали на его лицо.
Мать подвывала, словно волчица, обдавая его горячим дыханием: «Сынок, сынок мой…»
Гэла не отвечал ей, но глаза его тоже были полны слёз, горячие крупные капли сбегали из уголков глаз, было слышно, как они падают на пол.
В этот момент скрипнула дверь. Беззвучно, затаив дыхание, кто-то вошёл, словно тень впорхнула в комнату. Гэла знал, что это пришёл его единственный в деревне друг, Заяц.
Гэла тотчас же высвободился из объятий матери и сел прямо; он сказал:
– Заяц, братишка, ты пришёл…
У немного подросшего в этом году Зайца на лбу по-прежнему извивался под кожей синий червяк вены, и говорил он тонким робким голосом:
– Брат Гэла, выпал снег…
Гэла повернулся и через неприкрытую дверь увидел снаружи в сумеречном глубоком небе гонимые ветром мелкие бесформенные, хаотично мечущиеся снежинки. Гэла, как взрослый, сказал:
– Прикрой дверь, братишка Заяц, разве это снег. Ветер задувает.
Заяц закрыл дверь, уселся на пол, словно дома. Когда заговорил, снова голос был робкий и тихий, как у девочки:
– Брат Гэла, почему ты не выходишь играть?
Гэла всегда перед Зайцем старался вести себя как большой взрослый мужчина, он потрепал его по голове: