– Хорошо бы! – ободрилась она. – Я отдам! Я обязательно отдам. Как только…
– Конечно, отдашь! – прервал её заверения Антон. – Ты лучше скажи: чего это они в тебя так вцепились, эти пехотинцы? Здесь, в серебряных рядах, всякое бывает: иные чуть верхом на иностранцах не ездят. Бывает, клея нюхнут, орут во всё горло, бузят, но, чтобы издеваться, так откровенно!..
– Не знаю, – недоумённо пожала плечами она, – наверное, сумку хотели отнять. А что?
– Сумку? – насмешливо прищурился Тошка, – а ты, вообще, в курсе, что недурна собой? Я бы сказал, до неприличия.
– Спасибо, конечно! – вымученно улыбнулась незнакомка. – Хотя, Ваше «до неприличия», признаюсь, жутковато звучит!
– Ну, да, жутковато, – согласился Антон. – А для щеглов это, может, единственная возможность выпендриться. Да ещё перед такой!
– Перед какой «такой»?
– Я уже говорил… да к тому же одна! Тебе бы с янычаром каким ходить, чтобы два метра ростом и с саблей наголо.
– А я вот, с Вами! – неожиданно задорно улыбнувшись, сказала девушка, – уже не одна!..
– Господи, – покачал головой Тошка, – какие же вы все!..
– Дуры? – поспешила закончить его фразу незнакомка.
Вместо ответа, протянув ей руку, он вежливо представился:
– Антон.
– А я, всё-таки, Марселина, – она мило улыбнулась и вложила в его ладонь свои тонкие, обжигающие холодом, пальчики, – можно просто Марси.
– Красиво! – усмехнулся Тошка, – но отчего же не Диана?
– Она собака на сене, – явно повеселев, отвечала она.
– Зато ей достался Отавио, – улыбался он.
– Она эксплуататор.
– Ух ты! Выходит, ваш папочка ортодоксальный коммунист? – Антон вдруг почувствовал, как стремительно глупеет: «Господи… какой «папочка»? Что я несу?..»
– И мамочка тоже, – тряхнула кудрями девушка. – А вы ещё и прозорливы, – по-детски ехидно добавила она.
– Нисколько!
«А она быстро восстанавливается, – отметил про себя Антон, – уже неплохо!»
– Скажите, а вы талантливый художник? – в глубине черничных глаз Марселины вдруг заплясали озорные девичьи смешинки.
– А вам знакомы не талантливые? – улыбнулся в ответ Тошка.
– А вы всегда отвечаете вопросом на вопрос? – с интересом глянула на него она.
– Нет, – отвечал он, – только когда меня провоцируют.
– Так выходит, я вас провоцировала?
– Выходит.
– И на что же я вас, по-вашему, пыталась спровоцировать?
– Глупо объяснять провокатору цели и методы его же провокации, – весело ответил Антон. – И, давай на «ты», – сам я редкий нахал – всё делаю без спросу.
– Ты ничего так, приятный нахал, – улыбнулась в ответ Марси.
– Польстила, ничего не скажешь! – рассмеялся Антон.
– Это за «недурна собой»!
– Ты ещё и мстительна?!
– Это кроме того, что я дура?
– Твои слова, – язвительно заметил художник. – И отчего ты всё время дрожишь? – он давно заметил странный, изредка, будто волнами, накатывающий на девушку озноб. – Ты не больна? Может, у тебя жар?
– Нет-нет! – она испуганно замахала рукой, – никакого жара! Всё нормально! Со мной бывает! Не обращай внимания!
Неожиданно, громкие восклицания девушки были прерваны высоким, блеющим дискантом дяди Казимира:
– Что? Тяжко денежка даётся?..
Марселина недоуменно уставилась на величественную фигуру Казимира Ивановича, чёрной тучей нависшую над молодыми людьми.
– Боже правый! – прошептала она, чуть подавшись к Антону, – кто это?..
– Это? – злорадно усмехнулся Антон. – Это всего лишь господин Желтковский! В общем, не опасен, но!.. – художник многозначительно взметнул вверх испачканный сангиной указательный палец, – пока дело не касается красивых женщин и золотых дублонов! Уж тогда это сущий дьявол! Брр… вот, в прошлом месяце…
– Кончай хамить, Паладьев, – капризно забрюзжал дядя Казимир, – я же шутя.
– И я, шутя! – нехорошо усмехнулся Антон.
– Ладно! – примирительно произнёс дядя Казимир, – признаю: пробелы, так сказать! Приношу, как говорится, свои глубокие, искренние…
– Вы прощены, рыцарь! – прервав готового разразиться длиннющей тирадой старого мэтра, торжественно произнесла Марселина, и протянула ему словно для поцелуя свою узкую, смуглую руку. Не ожидавший такого поворота, дядя Казимир, густо покраснев и по – стариковски крякнув, с наигранным трепетом приложился испанской своей бородкой к длинным, ухоженным пальчикам Марселины. – Так что, мир, Паладьев? – глянул он на Антона лукавым глазом.
– Вот уж дудки! – рассмеялся Тошка, – капитуляция, Иваныч, только капитуляция! Притом, безоговорочная!
– Ну, что ж, раз надо для дела, тогда капитуляция! – так же весело воскликнул дядя Казимир, – но без контрибуций! – добавил он и, обволакивая Марселину липким взглядом, сладко пропел: – Так, о работе ни слова?..
– Кстати о контрибуциях… – перехватив инициативу, не без сарказма произнёс Антон, – Вы бы, дядюшка, чем людей бодать, лучше коньячку бы раздобыли. У вас явно булькает в закромах. И слюнки, слюнки!..
– Да-да, я всё понял, Паладушка, а булькает во мне вчерашняя отрыжка! – старый художник затрясся в беззвучном смехе. – Хотя могу предложить господам горячий кофе – у меня термос. – Дядя Казимир ловко шаркнул ножкой.
– Тащи!..
Казимир Иванович, неопределённо хмыкнув в густые усы, присел у своей сумки.
– А это ещё кто? – появившаяся под колоннадой Ленка в упор глядела на недавнюю жертву, – это не тебя сейчас малолетки под аркой тромбили?
– Ты, Лена, как сама неожиданность, да ещё вся в жёлтом!.. – язвительно заметил Казимир Иванович, подавая потерпевшей кофе.
– Ну, ё-моё!.. – напевно произнесла Ленка, со вниманием оглядывая компанию, – какие мы здесь все белые да пушистые, да!..
– Зузы принесла? – прервал её восклицания Антон.
– Твой гонорар, – протянула деньги Ленка, – трояк, что ты мне обещал, я уже отщипнула и ещё комиссионные оставила. Мелочь… ты же не против?
– А, как насчёт подоходного налога? – с усмешкой произнёс Антон. – А ещё за бездетность!..
– Что, уже жаба душит? – зло огрызнулась художница, – а, Паладьев? Нешто сдавила?..
– Сдохла! – подняв кверху руки, рассмеялся Антон. – Тебя увидела и!..
– Гад! – констатировала Ленка.
– Может, пойдём? – тревожный взгляд Марселины вернул Антона к действительности.
– Всё! – спохватившись, воскликнул тот. – Идём! Лена, солнце, – проворковал, ласково глядя на художницу, – посмотри за вещами. Я скоро! Одна нога!..
– Знаю вашу ногу, – отрезала Ленка, – изучила!
Казимир Иваныч и мне кофейку, если можно!
– Вот заноза! – пробасил дядя Казимир.
– Ну, вперёд! – воскликнул Антон и почти неслышно добавил: – Аквила нон каптат мускус1.
Они встали и, лавируя между мольбертами, направились к выходу на проспект. Девушка, обеими руками прижимая к груди сумочку и близоруко щурясь, шла вслед за ним.
– Так ты, значит, аквила, а я, выходит, всё-таки, не мускус? – произнесла она с весёлой иронией.
– Конечно, нет! – ничуть не смутившись, ответил Антон, – какая же ты муха! Христо! – окликнул он
оживлённо жестикулирующего перед неподвижным лицом Натальи Христофора, – посмотри за вещами! Через полчаса буду!
Христофор, не отвлекаясь от разговора, махнул рукой:
– Иди уже!..
В тот же миг перед Антоном, словно из-под земли, появился весь всклоченный, огнём дышащий Прохор, страшно ворочая глазными яблоками, свирепо зарычал:
– Тоха – пятёра… ты обещал! – его русая, в мелких завитках, борода вся выпрямилась, и теперь торчала в разные стороны, как старая, выметенная до черенка метла.
– Господи, г-гаф! Откуда? – по-гусарски грассируя, воскликнул немедленно развеселившийся Антон, – из каких кгаёв?!
– Некогда! – хватая из его рук пятирублёвую купюру, сипло прохрипел Проша, – я тут… там!.. Я, это!.. А! – махнул рукой. – Потом! – и исчез, как испарился.
– Каков типаж! – воскликнула Марселина, – это же чудо типаж!
– Глыба, матушка, глыба! – торжествующе улыбался Антон, – ты посиди тут на Невском, та…
В ту же секунду тошкины плечи будто взорвались изнутри, Антон было рванулся, но тут же новая боль согнула тело пополам. Через мгновение он уже сидел в милицейском Газике.
«Однажды Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, поймал на улице кота. Ему надо было живого кота для романа».
Даниил Хармс
Фортуна.
Это было во вторник, в самом зените лета, в час небывало жаркого заката. В небольшом кафе на Поварской, с говяжьей печёнкой в зубах, был застукан молодой, начинающий вор по кличке Дивуар. Взяла его прямо на «скачке» смешливая, круглолицая официантка Тося.
Судила его тоже Тося, приговор исполняла она же (молодая девушка, добрая по натуре, сама не ведая того, уверенно следовала железным принципам печально известного плантатора Чарльза Линча2). И хотя, по известным причинам, гражданских прав у Дивуара было меньше, чем, скажем, у беглого раба из штата Виргиния, вздёрнут на первом попавшемся суку он всё-таки не был, а лишь натыкан мордою в доверху наполненную густыми, жирными помоями, кастрюлю.
После недолгой, но унизительной (даже для уличного кота) экзекуции, добрая девушка сунула незадачливого воришку в пыльный, пропахший гнилой картошкой мешок, а ближе к ночи передала молчаливому, угрюмому человеку по имени Терентий. Тот не глядя кинул своё приобретение в заваленный грязным тряпьём багажник старого разбитого «Запорожца», и вместе с помоями свёз к
себе домой, в небольшую, накрепко вросшую в густой хвойный лес, деревню.
Дом принял Дивуара довольно холодно, как говорится, без реверансов: получив увесистый пинок под хвост, он мигом понял поставленную перед ним оперативную задачу и с места в карьер кинулся в бой с обнаглевшими от беззакония мышами. Война была короткой, но беспощадной: через пару дней он уже праздновал победу – ушли даже крысы.
И зажил….
А в избе Терентия чистота, порядок, печь в изразцах, хозяйка ласковая. И всё герою дозволено.
Жизнь пошла!..
И, то ли от нечего делать, то ли от ненасытности или шкодливости своей, начал, шельмец, коз сосать: с утра заплывёт в овин, приметит какую козу, нырнёт, ей под вымя и сосёт, чуть не треснет, потом раскинется на соломе и дрыхнет… и так сладко! Ну а когда мух начал ловить, слава о делах его покатилась по окрестным улицам и проулкам. Хозяйка уж не знала, что и делать с негодником: кругом коты как коты, а этот насосётся молока, выспится всласть и давай скакать как полоумный. И раскушал-то он их походя: махнул лапой масла из кринки, а там муха. Чёрная, жирная. И началось…! Прыгал до одури. Однажды коготком за тюль зацепился, а дело было на кухне и вместе с треснувшей занавеской окорочками своими на разделочную доску и сел, ну та и поехала: на скалке лежала. Так с комфортом в громадную кастрюлю с дрожжевым тестом и въехал. Хвостовой своею частью. Хозяйка забегает,
а из опары котова башка торчит и тюль на ней, венцом, как у невесты. Глаза выпучил…!
Вынули, конечно… Вид - даже скотный двор не признал паразита. Индюки чуть насмерть не заклевали, козы шарахались, как от бодливой коровы. К вечеру хозяйка сжалилась – выстригла крупные комки теста из его шерсти, и стал он совсем нехорош: весь в сосульках, в плешинах, прямо пёс шелудивый!
Дивуар тогда чуть с тоски не помер, был бы человеком, удавился. А хозяйка всё поглядывала на любимца своего и ласково так приговаривала: мухолов ты наш несчастный, козосос-то сраненький! Звали его тогда Василием, это у нас он Дивуар.
Через пару дней посадили Ваську в лукошко - и в город. Там, на вокзале, сбежал…
Белёсый, с широким веснушчатым носом сержант методично тыкал в Антона мягким, словно подушка, кулаком и по-ребячески грозно рычал:
– Где валюта? Валюта, спрашиваю, где?
– Валюта? – тяжко кряхтел Антон.
– Валюта! – тяжко сипел потный блюститель порядка.
– Какая валюта?! – шипел Антон.
– Баксы! – хрипел экзекутор, – валюта.
– Господи! – зашёлся в густом кашле Антон. – Вы хотя бы с обыска начинали! Чего сразу колотить? Где презумпция? Логика, гуманизм! Где понятые?
– Будет тебе и логика, и гуманизм тебе тоже будет, – бурчал, орудуя кулаками, сержант.
– У нас правовое государство, товарищи! – получив очередной удар под дых, взвизгнул художник, – сам по радио слышал!
Капитан повернул к Антону большое лобастое лицо:
– Диссидент, что ли? – и, не услышав ответа, удовлетворённо произнёс: – А ну, добавь-ка ему ещё, Лёша.
– Он ещё, сука, учить нас будет! – обиженно сопел Алексей, но темпы избиения почему-то снизил: – Где валюта, спрашиваю!?
«Подустал, бедняга», – подумал Тошка. – Валюта, валюта! –нервно поджимая к животу колени, повторял он, – валюта, где же ты? Ага! Вот! Знаю! – вскричал вдруг, – знаю! Поехали!
– Куда?! – дружно ахнули милиционеры. Жирные глазки капитана горящими стрелами вонзились в беззащитное тело Антона. Даже водитель Газика обернулся, отчего фуражка его съехала набок, а машина пьяно вильнула задом.
– Адрес, быстро! – хрипло пролаял капитан. Антон держал паузу.
Держали паузу и блюстители порядка. Напряжение нарастало. И вдруг во всю мощь голосовых связок Тошка заорал: – В сбербанк Союза ССР! Я точно знаю: там есть!
– Ах ты сука!.. – удары посыпались на него с новой силой.
«Менты явно не местные, похоже командированные и по морде не бьют, значит, выпустят, – с надеждой думал Антон, вновь и вновь получая тумаки. – Найдут, не найдут, а выпустят. Главное, чтобы Марселина не исчезла».
– Вот! Только деревянные!.. – протягивая капитану советские рубли, уныло произнёс сержант.
– Я же говорил, в сбербанк! – с трудом скрывая накатившую радость, бурчал, поправляя на себе одежду, Антон, – а вы сука, сука!..
– Да пошёл ты!.. – незлобиво откликнулся сержант.
– Ну, Свисток! – зло протянул капитан, – сволочь мелкая!
– Вроде взрослые дядьки, а на какого-то щегла повелись! – с нескрываемым ехидством проговорил Антон, – и зачем сдаёте – чтобы от меня отгрёб?
– Молчи уж, умник! – оборвал его милиционер и, уже обращаясь к водителю, ласково добавил: – Витя, на Литейном останови. Столько времени зря потратили! Тут дел по бакенбарды!..
Машина, свернув с Невского и проехав ещё метров сто, резко затормозила.
– Выметайся, Пикассо! И чтобы больше я тебя не видел! Давай, я сегодня добрый, – сержант стоял у открытой двери милицейского Газика. – Ты понял?
– Я понял, ты добрый, деньги верни! В кабине весело зареготали:
– А за проезд?
– Не жирно?
– Не жирно! Всё по тарифу! И, значит, так: дуй отсюда, а то обратно полезешь!
Антон молча развернулся и зашагал по хрустящему, подмерзающему снежку к Невскому проспекту.
Любовь, что и понятно,
В ущерб себе не раздаёт наград бессчётно и бесплатно.
Мигель де Сервантес Сааведра.
И, всё-таки, она
его
настигла.
Завертела,
закрутила, понесла
по
чердакам,
подвалам,
подворотням.
Он встретил её, как и всё происходившее в его насыщенной приключениями жизни случайно, нос к носу: она была рыжей и далеко немолода.
Они таскались по известным и неизвестным им дворам Ленинграда. Они не ели, не пили и не спали. Они занимались только любовью. Он открывал ей всё новые и новые миры, она молча облизывалась. Дело дошло до того, что он привёл её в своё «святая святых», известный только ему, глухой, заброшенный чердак, старинного четырёхэтажного дома на улице Марата. «Голубиный рай», - так назвал бы он этот чердак, имея хотя бы какие-то литературные способности и обладая сопровождавшими их логически возможными
обстоятельствами. Они лакомились нежной голубятиной и, вновь и вновь, занимались любовью.
Потом она погибла.
Всё произошло до тривиальности просто: мальчишки без криков и свистов, молчаливой гурьбой выскочили из-за угла (видимо, у сорванцов был немалый опыт ведения таких операций).
На потерявших всякую бдительность влюблённых посыпался град камней. Артиллерия, надо сказать, била точно.
Он духом взлетел на большое раскидистое дерево, одиноко стоявшее посреди двора. Она, получив удар камнем в голову, моментально и навеки вытянулась на нестерпимо горячем от полуденного солнца, асфальте.
Когда мальчишки, звонко щебеча и размахивая руками, удалились, Дивуар осторожно спустился с дерева и тихо присел у её тела.
Смертный оскал любимой его не тревожил. Он терпеливо ждал, когда она проснётся.
У «Гостиного двора» Антон попал в плотную галдящую толпу сторонников и противников советского истеблишмента. С трудом продираясь сквозь неё, он налетел на неожиданно вынырнувшего откуда-то сбоку товарища по ремеслу, художника «от сохи», Якова Пряхина. Крепкую колоритную фигуру Пряхина венчала не менее крепкая, колоритная голова с гривой соломенных волос и бровями того же колера,