– Я, от имени Государя-Императора, даю вам выбор. Или вы возвращаетесь к работе завтра же, на условиях, предложенных господином Кормилицыным, которые вы собственноручно подписали при найме, или я их повешу, – Виктор Васильевич указал на связанных людей за спиной. – Жду ответ.
– Не казни, батюшка, – первой опомнилась жена Петра, обессилевшая от рыданий и сидевшая прямо на земле у калитки своего дома. – Я работать пойду, отпусти, благодетель.
Калачов ждал.
– Я работать снова выйду, отпусти Колю, Христом Богом молю, – кинулась со своего места мама подростка. Николай Бойцов хотел что-то ей крикнуть, но солдат упёрся штыком ему прямо в горло, и парень только чуть слышно захрипел.
– И я пойду….
– И я….
– Отработаем, чего уж …Отпусти мужиков …
Голоса, раздававшиеся сначала разрозненно, слились воедино, обещая исправиться и вернуться на фабрику. Калачов, будто в раздумьях, посмотрел на арестованных, затем на вокруг и поднял руку. Площадь тут же смолкла. Прошелестел вздох облегчения. На лицах приговорённых было к смерти людей появилась надежда.
– Хочу услышать погорельцев, – сказал он.
Люди зашушукались, стали оборачиваться, ища пострадавших. Те стояли чуть особняком, перепачканные сажей, чумазые, словно из угольной шахты. В отличие от большинства соседей, сострадания на их лицах не было – только злорадство напополам с растерянностью. Вперёд вышел Прокоп-лавочник.
– Не казните, ваше превосходительство. Не хочу грех на душу брать, – он махнул рукой и опустил голову – их глаз текли слёзы.
– Простите их. Не хотим бога гневить, – хмуро, но громко сказал Борис Куликов, дом которого сожгли сразу вслед за лавкой. Остальные пострадавшие от пожаров, оставшиеся без крова люди поддержали его, нестройно, но твёрдо.
– Не казните, – сбоку к помосту незаметно подошёл отец Иоанн в чёрном облачении. – Бога ради пощадите, ибо «каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам отмерено будет».
– Что ж. Казнить сегодня никого не буду – завтра чтобы все были на фабрике! Однако и без вразумления преступников оставлять не следует. И запомните – ещё раз подобное повторится, я вернусь. Тогда виселицы не миновать. Я не позволю посягать на государевы устои! Никому и никогда! Дома пострадавшим восстановят за счёт зачинщиков. Благодарите их, что живы остались. Смутьянов выпороть! – приказал он ротному и спустился, поддерживаемый под ручку фабрикантом Кормилицыным.
Михаил Максимович услужливо проводил губернатора к приготовленному столику, на котором дожидались изысканные закуски и хороший коньяк из личного погреба хозяина. Купец присел рядом с губернатором. Пара пехотинцев охраняла начальство от нежданного беспокойства или неприятностей.
Тем временем вместо губернатора на помост поднялся командир и несколько солдат.
– Молчать! – скомандовал он толпе, в которой опять слышался какой-то ропот, а затем приказал солдатам: – Готовься!
Ротный вопросительно взглянул на Калачова, тот поставил опустошённую хрустальную рюмку на столик и разрешающе взмахнул перчатками.
Резко свистнули розги, звонко впечатались в обнажённые спины, оставляя кровоточащие полосы. Толпа ахнула. В голос завыли родные стоящих на помосте.
– Коля….. Коленька ….. Опустите…. Сыночек…. Коленька…. Не виноват он, меня накормить хотел… Подавитесь вы этой едой, заберите всё…. Коленька…. – мать-старушка вмиг ослепла от слёз, всё тело обмякло, земля и небо будто захотели поменяться местами. Упасть в толпе ей не позволил сосед, слесарь с фабрики. Он крепко прижал женщину к себе, повернул ей голову, не позволяя смотреть на происходящее на помосте дальше, где методично снова и снова свистели розги, покрасневшие от крови, не оставляющие на спинах живого места. Сосед попытался вывести старушку из толпы, но пехотинцы оцепления не позволили им покинуть площадь – смотрите до конца. Пришлось остаться посреди женского плача, причитаний и тяжёлого дыхания опустивших головы мужиков.
Виновные сносили наказание стойко. От первого удара чуть охнул Фрол, случайно попавший в эту компанию за длинный язык. Прочие опустили головы, чтобы из толпы не могли разглядеть их лица. Только рыжебородый смотрел вперёд и, вздрагивая от ударов лишь на миг, хищно улыбался, показывая, что плевать он хотел на своих мучителей. Коля, которого поставили на колени рядом с ним, тоже вскоре поднял голову и смотрел в лица односельчан, закрывая глаза также только в то мгновение, когда на спине появлялся очередной рубец. Губы его были искусаны в кровь. Удары парень не считал – время спрессовалось и застыло. Сколько длилась экзекуция, минуту или час, он не понимал. Люди, стоящие перед помостом или мрачно глядели в землю или жалобно качали головами, встречаясь с подростком взглядом. Женщины беспрестанно вытирали платками мокрые глаза.
Вдруг грохнул выстрел, и свист розг прекратился. Эхо наконец смолкло, устав блуждать между домов. В наступившей гробовой тишине, губернатор Калачов, убрав пистолет, сказал: «Довольно с них. Надеюсь, урок усвоили все и повторно объяснять не придётся». Родные и соседи бросились к краю помоста и аккуратно снимали с него окровавленных людей. Развязывали руки и бережно поддерживая, отводили к домам. Солдаты больше не заставляли людей стоять на площади, а, наоборот, оттесняли, чтобы те быстрее разошлись. Площадь скоро опустела. Военная команда, с губернатором во главе, чётко и слаженно выехала из села. Убрали столик с креслами. Остался только помост с каплями крови, въевшимися в дерево да пустыми петлями, застывшими на фоне голубого неба.
– Кто это с вами, Фёдор Иванович? Ещё один из зачинщиков? – спросил Калачов жандарма, когда они мерно покачиваясь в сёдлах, ехали к железнодорожной станции. – Неужели революционэр? Надо было его к остальным!
– Так точно, – ответил Черкасов. – Вот он голубчик – агитатор, поджигатель и грабитель. Пороть его не нужно – скоро предстанет перед судом куда более строгим. Дело политическое, будет большое расследование по моей части. Разберёмся и накажем, можете быть спокойны.
– Что ж, доверяюсь вам, как специалисту. Чистите Русь-матушку от этой заразы. Гляди ж ты, и до наших краёв она добралась! Я то думал, что во всём жадность купцовская виновата, ан нет. Не обошлось без подстрекателя! Снимаю перед вами шляпу, Фёдор Иванович. С таким охранным отделением за нашу будущность можно быть спокойным! Но и мой метод хорош! Теперь здесь бунтовать не будут долго, вот увидите. По старинке разъяснил, просто, но эффективно.
– Может вы и правы, – задумчиво сказал Черкасов, – может и правы.
Пленник сзади изо всех сил старался не отстать и не упасть. Перед поворотом, за которым Тезино скрывалось из вида, он оглянулся на оставшийся позади эшафот, тяжело вздохнул, а затем вдруг радостно улыбнулся.
Глава 4
Петроград, Петропавловская крепость, октябрь 1917 год.
Красивый, искрящийся снег, укрывший крутой волжский берег своей девственной, яркой белизной, словно укорял людей, замаравших его золой, помоями и прочим хламом у своих домов, в проулках городов, сёл и деревень. Здесь, вдалеке от человека, он завораживал чистотой и ослеплял блеском, напоминал о предвечном и, несмотря на трескучий мороз, наполнял бескрайним жизнелюбием и радостью. Деревенская детвора отполировала особенно длинный и пологий спуск с холма на замёрзшую реку до блеска. Фабричный сторож Тимофей в вёдрах натаскал воды и довёл и без того гладкую поверхность до такого состояния, что от скорости захватывало дух, а крик восторга, замерзая, замирал на вдохе.
В это Рождество радостные вопли слышались с горки весь день. Дед с едва заметной улыбкой поглядывал на маленького Сашу, от нетерпения, не находящего себе места, и раз десять уже проверившего крепкие плетёные санки. За богатым столом собралась после праздничной службы многочисленная родня. Приходящих поздравить тоже приглашали и угощали. Коновалов навсегда запомнил настроение Рождества: улыбки, общую радость и весёлость всех собравшихся. В детстве редко видишь, когда столько обычно серьёзных людей одновременно вдруг шутят и смеются, а когда видишь, то понимаешь, вот он – праздник. Даже полицейский урядник Степан Иванович, которого Саша очень стеснялся из-за его вечно строгого вида и неразговорчивости, неожиданно начал подкидывать его к потолку.
Наконец взрослые решили прогуляться. Кто-то ради смеха намазал лица – собрались колядовать. Саша, получив разрешение деда, убежал на горку, вперёд взрослых. Там была настоящая кутерьма. Все местные детишки, да и их родители с радостными криками катались с горы. Лица были румяны и смешливы. Коновалова-младшего, конечно признали, но признали взрослые. Вместе с другими детьми он терпеливо ждал своей очереди, волоча огромные санки. Наконец последняя стоящая перед ним девчушка с радостным всхлипом понеслась с горы, и Саша остался один перед убегающей вниз широкой ледяной дорогой. От высоты захватило дух. Он аккуратно пододвинул большие санки к краю горы и залез в них, цепко схватившись варежками за плетёные края. Ничего не происходило, он не двигался. Мальчик огляделся по сторонам. Дети с родителями нетерпеливо ждали, когда купчёнок поедет на дорогих салазках вниз, но Саша не мог оттолкнуться, не доставал до земли. И тут подошёл какой-то румяный, посеребрённый снегом парень.
– Не задерживай, твоё степенство! С Рождеством! – сказал он Саше и со всей мочи оттолкнул санки.
Плетеные, с двумя полозьями, подбитыми железом и высокой спинкой, тяжелые сани были хороши и удобны, когда их кто-то везёт. С ледяной горы они понеслись так, что душа мгновенно ушла в пятки, а в мозгу молнией мелькнуло: «Спаси, Господи». И всё! Длиннющая гора вдруг закончилась, а Саша стал птицей – сани врезались в сугроб на противоположном берегу и, перевернувшись, выплюнули из себя укутанного в шубу мальчика. Не успев осознать первый страх, он перепугался ещё больше, когда вдруг взмыл ввысь. Хорошо, что новое испытание тоже пронеслось за секунду – только взлетел и уже лежишь в пушистом, холодном сугробе. В ушах гул, сердце колотится, словно просится охладиться в снегу рядом. Кое-как карабкаясь и барахтаясь, он встал. А на горе все уже и забыли о его рискованном полёте – так же гоняют на деревянных салазках вниз. Его транспорт тяжелее, вот и уехал дальше всех. Еле-еле вытащил увязшие в снежной куче санки и потянул их к вершине горы.
Наверху стояли взрослые. Саша раскраснелся, брови заиндевели от горячего дыхания.
– Не напугался? – спросила мама тихо.
– Ещё хочу, – ответил он. Страх прошёл и в памяти остался лишь восторг от ощущения полёта.
– Меня возьми, – сказал вдруг дед.
– Деда, я там прямо улетел. В сугроб! Так здорово! Поехали, – мальчишка захлебнулся от восторга.
Они подошли к громкоголосой очереди на спуск. Александра Петровича пытались пропустить вперёд, но он твёрдо всем сказал, что раньше остальных не поедет, так и дождались со всеми вместе. С дедом получилось ещё лучше. Тот же стремительный полёт, захватывающий дыхание. Перед тем, как поехать вниз, Александр Петрович усадил внука себе на колени и взял в ещё крепкие руки поводья от санок, а внизу вдруг резко дёрнул их вбок. Задок санок повело, и они закружились по льду реки. От восторга Саша верещал, но не слышал собственного голоса. В тот день он, наверное, ещё полста раз, таскал тяжёлые сани в гору и летал на них вниз. Домой вернулся красный, словно рак и счастливый, как никто никогда, казалось, не был. Рубашка под шубой от пота вымокла до нитки.
Из яркого и радостного детства в незавидное настоящее Коновалова вернул долгий приступ натужного, мучительного кашля, продолжавшегося пока лёгкие не начало саднить. Проснувшись окончательно, Александр Иванович протёр слезящиеся глаза, нащупал пенсне, оставленное на столике. Встал, прошёлся взад-вперёд. Постоянный холод в камере донимал больше всего. Арестованный взглянул на часы, скоро принесут кипяток – можно будет чуть-чуть согреться. Холод щедро подпитывал отчаяние, за последние двое суток завладевшее фабрикантом безраздельно. Он сел, укутавшись в одеяло, прислушиваясь к себе и с тревогой ожидая нового приступа кашля, который еле заметно с каждым разом всё тяжелел.
Александру Ивановичу неожиданно пришла в голову мысль о том, что от судьбы, действительно, не уйдёшь. Открылось вдруг, какая глубокая суть скрыта в простоте этого выражения. Ведь когда-то его практически чудом поставили на ноги, после оглашения страшного диагноза, а в те годы, пожалуй, что и приговора – туберкулёз. Этот недуг скоро вернётся, но второго чуда ждать неоткуда. Такова, видимо, будет расплата – на его фабриках «Товарищества Ивана Коновалова с сыном» чахотка забрала много жизней. Пусть он и старался обеспечить своим работникам хорошие гигиенические условия, беспримерный медицинский уход, но рассчитаться за отданное ради его прибыли чужое здоровье всё-таки придётся. И былое самоуспокоение, что мол да, кто-то и умер, но он о своих людях заботился, тут не поможет. Деньги, заработанные на здоровье и жизни, достались именно ему… Александр Иванович, чтобы отвлечься от навалившейся меланхолии, начал вспоминать к какому врачу лучше обратиться и куда уехать для скорейшего выздоровления, затем одёрнул себя – эта камера теперь единственный доступный курорт.
Вдруг залязгал ключ в замке, открылась дверь и вошёл совсем юный красноармеец с чайником горячей воды, чаем и несколькими кусками сахара. «Видимо, этого мальчишку новая власть прислала. Не доверяют прежней страже», – подумал бывший министр. Заключённый сразу ощутил, что он ещё и очень голоден. Солдатик поставил чайник на стол.
– Завтрак разве мне не полагается? – поинтересовался Коновалов.
– Не положено, – строго ответил парень.
– Нельзя ли кого-нибудь в ресторан отправить или в елисеевский магазин? Я уплачу, когда мне деньги передадут. При себе у меня немного…
– Конечно, я сам и сбегаю. Только винтовку мою посторожите, чтобы бежалось быстрей! – красноармеец зло посмотрел на узника. – Отвыкайте, нет у вас теперь слуг. Да и не работает, поди, ничего: ни ресторации, ни елисеевский. Революция! Все ваши барские забавы ликвидируются.
– Я не о забавах прошу, мне питание должно полагаться, пусть и самое простое.
– Не знаю я, мне относительно этого распоряжениев не давали. Голод сейчас. Все терпят, так и вы терпните! – юноше надоело разговаривать, он раздражённо направился к двери.
Ну хоть чаем можно согреться, пусть и ненадолго. Александр Иванович устроился за небольшим столом. Мятая, несвежая одежда была сродни немытому телу – постоянно хотелось чесаться, пойти в ванную комнату, сбросить с себя всё и смыть пот и грязь. Однако промозглый холод и незримая, но ощутимая сырость заставляли кутаться в уже пахнувшие рубашку и пиджак. От галстука толку не было, ни эстетического, ни практического, поэтому он одиноко висел на спинке кровати. Коновалов налил кипятка до краев побитой и исцарапанной кружки, насыпал из кулёчка заварки и стал дышать паром, крепким и жарким, таким домашним и согревающим.
Чаёвничал в последние годы фабрикант всё больше на бегу и наспех, а тут опять словно в детстве. Правда там чашки были из фарфора, а чай со смородиновым или мятным листом казался таким … Даже слова нет, чтобы описать его вкус. Наверное, это потому, что за вечерним пыхтящим самоваром собирались любимые и родные люди, а маленький Саша сидел с ними за столом, обсуждая дневные новости, делясь своими мыслями, радуясь душевному теплу и участию. Тогда всё было просто и безоблачно, а грядущие события приятно волновали и обещали только что-то хорошее. Повзрослев, он понял, что взрослые просто избегали при нём говорить о проблемах, но аромат чая, может и не такого хорошего, как тогда, вернул в беззаботное время и согрел. Коновалов после ареста вообще часто возвращался мыслями в прошлое, будто бежал от того, что с ним происходит сейчас.