– Терпи, казак, атаманом будешь! – говорит Буранбай по-русски.
– Спаси-бо-о… – лепечет юноша. – Вы спасли меня! Мне так хочется жить!..
«А кому не хочется жить? Вот чудак…» – усмехнулся Буранбай.
Он передаёт Перовского ординарцу:
– Вези в госпиталь. А что с майором?
– Отбили от французов, эвакуировали в тыл! – доложил сотник.
– Ну слава Аллаху! – и Буранбай сняв шапку, вытер рукавом залитый жарким потом лоб.
Рейд Уварова и Платова отвлёк внимание Наполеона от непрерывных атак. Император сам примчался к д. Беззубово узнать, в чём дело, что заставило его на два часа приостановить штурм Курганной высоты.
Тем временем, Барклай де Толли приказывает: «Замените в центре остатки корпуса Раевского последним свежим корпусом Остермана-Толстого». Дохтуров: «Срочно приведите в порядок расстроенное левое крыло».
К Буранбаю подскакал на запылённом коне вестовой Платова и передаёт приказ: «Вывести полк из боя, дать передышку людям, лошадям и ждать дальнейших распоряжений». С трудом удалось остановить и заворотить опьянённых рубкой джигитов. Буранбай мечется из стороны в сторону по полю, заваленному трупами и своих, и французских солдат, тушами убитых или издыхающих, хрипящих лошадей. Есаул не обращает внимания на повизгивающие то и дело пули, не кланяется им, а требует от сотников: «Не раз и не два осмотрите каждую ложбинку и вывезите каждого раненого, каждого убитого. И мёртвый, воин не должен оставаться на поругание противнику!» Наконец полк сосредоточился в овраге, за дорогой. Джигиты расседлали шатающихся от усталости, взмыленных лошадей. И кони, как люди, легли на траву, а всадники вытянулись рядом с ними.
Мимо ехал штабной офицер, остановил коня, поздоровался с Буранбаем.
– Князъ Багратион убит! И начальник русской артиллерии генерал-майор Кутайсов тоже.
Смертельное ранение генерала Кутайсова. Худ. И. Архипов, 1975 г.
– Не может быть! – восклицает потрясённый Буранбай.
– Что поделаешь, война… – пожал плечами офицер. – Кутайсов скакал от одной батареи к другой по делам артиллерии, но увидев, что наши отступают от Курганной высоты, не вытерпел и повёл пехоту в контратаку. И героически погиб в рассвете цветущей молодости. Всего 28 лет ему было… А вы: башкиры, донские казаки и корпус Уварова молодцы. Резко ослабили нажим французов и на флеши, и вообще, на наши позиции. Дали время перегруппироваться.
– Значит, устояли? – обрадовался Буранбай.
– Ну, битва ещё продолжается, – невесело усмехнулся офицер, приложил руку к киверу и зарысил дальше. За ним поскакал ординарец.
А Бородинская битва, великая, легендарная, действительно продолжалась. Наполеон безжалостно швырял на русские позиции, под картечь, на штыки, дивизию за дивизией: – Вперёд! Вперёд! Французские солдаты шагают не по земле, а буквально по трупам своих убитых и умирающих от ран товарищей, рвы перед редутами завалены телами французов в два-три яруса. Батарея Раевского держится до последнего артиллериста – никто не отступает. Когда подбиты все пушки, то уцелевшие батарейцы бросаются врукопашную – дерутся камнями, душат французов руками, колют отнятыми тут же у врагов штыками, колошматят банниками.
Барклай, в генеральском мундире и треуголке с черным пером, угрюмый, затравленный насмешками, сплетнями, подозрениями в измене, словно ищущий смерти, весь день под огнём, лично командует корпусом. Под ним убили коня. Польские уланы Понятовского, увидев поверженного генерала, устремляются к нему, чтобы взять в плен, выслужиться, получить награду за такую добычу, но адъютант, ординарец и подоспевшие гусары изрубили поляков вчистую – никто не улизнул.
В этот день под Барклаем убило трёх коней, все его адъютанты и ординарцы погибли, но сам полководец уцелел – ни единой раны. Судьба оказалась милостивой!…
На левом фланге русских позиций образовалась брешь от убийственного огня четырёхсот французских пушек, но генерал Ермолов всего лишь с третьим батальоном Уфимского пехотного полка бросается в контратаку. Саксонцы истреблены. Кутузов: «Послать Ермолову подмогу – Оренбургский и Восемнадцатый егерский полки». Ермолов молод, но про храбрость его солдаты знают, верят ему. И в беззаветном порыве ударили в штыки в следующей контратаке, сметая вражеские шеренги, втаптывая в заболотившуюся от крови землю трупы захватчиков.
Неприятельская кавалерия пошла в прорыв, но встречена русской конницей, в том числе Оренбургскими гусарским и драгунским полками, которая преграждает им путь. Между батареей Раевского и селом Семёновским происходит кровавый и упорный кавалерийский бой, прекратившийся только около 4 часов дня вследствие крайней усталости лошадей и конников. Надвигаются сумерки. Битва затихает, – самая кровопролитная из всех сражений той эпохи.
Награждение прямо на поле боя рядовых Уфимского пехотного полка. Аннинской медалью или солдатским Георгиевским крестом награждают: Ислама Бакирова, Тимирзяна Султанова, Арслана Ахметова, Ахтана Сулейманова, Корнея Шкурлатена, Салавата Нуриева, Данилу Хавтурина, Павла Жукова, Якова Иванова.
Император приказывает: «Послать в Париж победные реляции!», зная, что потерял в этот день самую боеспособную часть своей армии, (за исключением старой гвардии). «Сорок девять генералов, талантливых, закалённых в боях, убиты или тяжело ранены. И никто не заменит их в последующих боях!..» думает император.
– А где же пленные? – спрашивает Наполеон вечером. Бертье: – Пленных почти нет, ваше величество. (Русская армия потеряла 53 тысячи убитых и тяжело раненных, в том числе 29 генералов, но в плен к неприятелю попало всего 700 человек, да и то беспомощных, после контузии или ранения).
В конце жизни Наполеон напишет: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».
Но и Кутузов невесёло размышляет: «Война ещё далеко не закончена. Разведчики докладывают: «– Старая гвардия Наполеона, закалённая в боях, из отборных солдат, в сражении не участвовала». Вероятно, в резерве остались и другие части. Маршалы Наполеона, конечно, в считанные дни приведут в порядок разгромленные полки, из роты создадут взвод, но сильный, с боевым командиром. Значит, у противника ещё есть боеспособная армия. Обещанные свежие полки резерва не подошли… Боеприпасы почти кончились… Солдат не кормили – на складах не осталось никакого провианта». И напрасно Кутузов посылает курьеров к московскому губернатору с просьбой: «Помогите с продовольствием, резервами и боеприпасами». Он послал даже своего зятя полковника Кудашева, но и тот вернулся в отчаянии: «Ростопчин сочиняет пылкие воззвания к москвичам, но палец о палец не ударил, чтобы накормить армию». И солдат, как странников, кормили крестьяне подмосковных деревень, а велики ли были их запасы?… Поэтому ранним утром следующего дня, ещё затемно, Михаил Илларионович говорит дежурному офицеру: «Вызовите Барклая и генерала Дохтурова, сменившего смертельно раненного Багратиона на посту командующего Второй армии».
У Барклая совершенно замученный вид, глаза глубоко ввалились, щеки шелушатся и от солнечных ожогов, и от ветра. Но он только что тщательно выбрит денщиком, мундир выглажен и вычищен, – хоть сейчас на приём к императору. Дохтуров одет проще, в походный сюртук, но держится молодцевато.
Полутёмная крестьянская изба тускло освещается одной свечою. Кутузов, ещё более обрюзгший, чем обычно, сидит, привалясь к косяку оконца и даже не отвечает на приветствие вошедших Барклая и Дохтурова. Спрашивает без предисловия: «Подобрали всех раненых? Увезли их в московские госпитали и больницы? Захоронены погибшие на поле брани?» – По обычаю тогдашних войн, после битвы устанавливалось краткое перемирие, чтобы обе стороны эвакуировали раненых и предали земле погибших… Получив подтверждение: «Да», «Так точно», все так же, не поднимая головы, не глядя на генералов, фельдмаршал тихо говорит:
– Приказываю… отводить войска в Можайск.
Барклай:
– Ваша светлость, армия хочет продолжения сражения.
Дохтуров, видимо, тоже не ожидал такого распоряжения, но спросить не осмеливается, сердито крутит ус, покашливает.
Михаил Илларионович внешне остаётся безучастным – не сердится на генералов, не осуждает их.
– Михаил Богданович, – сказал он мягко Барклаю-де-Толли, – не опасайтесь, что вас осудят. Я, – он повторил резче, – я отдал приказ. Это – м о й приказ. Всегда знал, что вы честны, храбры. Вчера, на поле битвы, вы ещё раз доказали это. Поймите меня правильно – храбростью французов не осилить. У Наполеона всё ещё сильная армия. Вот и получается, что надо отступать.
Барклай поклонился в знак подчинения приказу и быстро вышел.
Генерал Дохтуров задержался.
– Ваше сиятельство, разрешите…
– Говорите.
– Так мы и в Москве очутимся скоро.
– Голубчик, Москва – ещё не вся Россия, – по-стариковски мягко ответил фельдмаршал.
И Дохтуров запомнил это мудрое изречение.
БОЙ ЗА МОЖАЙСК
…Услышав об отступлении русских частей к Можайску, Наполеон на седьмом небе от радости. – Война выиграна! Кутузов позорно бежит. Ещё одно сражение, и император Александр подпишет мир!
И приказывает Мюрату: – «Преследовать русских, на их плечах ворваться в Можайск и захватить город! У вас ещё остались надёжные французские и итальянские конные полки, пошлите их в погоню. Соберите из разбитых накануне частей стрелковую дивизию, и пусть форсированным маршем идёт следом за кавалерией». Мюрат, кичливый, самодовольный, убеждён, что налётом возьмёт город, и загодя посылает адъютанта к императору с приглашением: «Заранее приглашаю ваше величество отужинать и ночевать в Можайске».
Но торжественный въезд Наполеона в беззащитный Можайск не состоялся. Подступы к западной окраине города плотно прикрыты конницей, там стоит в боевой готовности и Первый башкирский полк, которым до возвращения из госпиталя майора Лачина командует есаул Буранбай.
Конница Мюрата несётся по Смоленскому тракту и по пригородным полям и лугам напропалую, – разве может Мюрат унизиться до ведения разведки? Нахлёстывая отощавших лошадей, всадники мчатся стремительно – в Можайске они всласть попируют, отдохнут, накормят коней. «Живей, живей! Прославим маршала Мюрата!.. Слава императору!..» Лошади скачут из последних сил, раздираемые в кровь шпорами. И вдруг на беспечных всадников бесшумно обрушивается туча летучих стрел. Иные кони тут же рухнули и их всадников затоптали копыта скакавших в задних рядах лошадей. Другие вертятся винтом, с предсмертным хрипом и рёвом, с иных исчезают наездники, пронзённые башкирскими калёными стрелами. «Скифы! Северные амуры!..» – закричал офицер и тотчас же сполз с седла, ударился об землю. Остановиться конная лавина уже не могла: и уцелевшие кавалеристы, и ошалевшие, без всадников, кони налетели на строй джигитов, но не смяли, как надеялись, а сами разбились на мелкие клочья эскадронов, угодили под булатные клинки и кованые копья донских казаков и башкир.
Справа на врага бросаются лавой конники тептярского полка, а слева русские оренбургские казаки. Весь строй конницы Мюрата, такой блестящий, такой изысканно яркий, распадается на группы отдельных десятков. А башкиры, тептяры, казаки проскальзывают намётом между ними и, разворачиваясь, вздыбив лошадей, набрасываются сзади – нанизывают на пики и копья, кромсают саблями.
Мюрат вынужден крикнуть: «– Трубите отход».
Наполеону пришлось задержать «победный» марш на Можайск: «– Отозвать конницу Мюрата на переформирование и приказать Нею и Даву с их относительно боеспособными корпусами двинуться вперёд осмотрительно, ведя разведку, подтягивая батареи».
К есаулу подходит Янтурэ, просит: «Разрешите собрать стрелы на поле боя».
– Хочешь голову сложить даром? – рассердился Буранбай.
– Не я один, многие парни хотят собирать. Имей в виду, домашних стрел совсем мало осталось, а ладить в походе наспех, из любого дерева сырые стрелы бесполезно!
В это время раздаются радостные приветственные возгласы: «Майор!», «Командир!». Подъезжает в коляске майор Лачин с забинтованной, висящей на косынке рукою. К нему подходят, здороваются: «Поздравляем с благополучным излечением», «С возвращением в полк!». Буранбай тоже искренне обрадовался.
– Вот и спрашивай разрешения у командира, – сказал Буранбай Янтурэ.
Майор выслушал джигита и согласился уважить его просьбу:
– Только ведите себя осторожнее, – может, французы где затаились. И скажи сотникам, чтобы выделили парней порасторопнее, половчее.
Майор и Буранбай сидят у костра, толкуют о недавних схватках с противником, прикидывают, как восполнить нехватку лошадей. Повар им принёс варёного мяса на ужин – прирезали раненного коня… И тут возвращаются весёлые джигиты с охапками стрел, ссыпают их на траву.
– Все целы-невредимы?
– Так точно, господин майор! – отрапортовал Янтурэ.
– И пленных привели, – Наполеон, как видно, не очень-то беспокоится о раненых…
– А ну тащи старшего сюда.
К костру подводят большого, рослого офицера, он держится за поясницу и громко стонет – башкирская стрела пронзила его ягодицу, да так и застряла в ней.
Лачин рассмеялся:
– Где его подцепили?
– Из-под лошади вытащили! Не мог сам выбраться, наверно, ребра сломаны.
– Н-да, не повезло за-вое-ва-те-лю! – засмеялся Лачин. – Препроводите-ка всех пленных в штаб.
– Разрешите стрелу не вытаскивать, пускай их высокопревосходительства господа генералы посмеются, – предлагает один из вернувшихся башкир.
Но Лачину это не нравится:
– Нельзя издеваться над пленными, мы обязаны быть великодушными.
– А он бы вас пожалел, если б давеча джигиты не выхватили вас из самого пекла? – нахмурившись, спрашивает Буранбай.
Майор не ответив, велит: «Позовите полкового лекаря». Но с лекарем прибежал и запыхавшийся Янтурэ, кричит:
– Не дам портить мою стрелу!
Лекарь держит в руке пилку, смотрит то на командира полка, то на Янтурэ.
– А откуда ты знаешь, что стрела твоя?
– Ваше благородие, да как же не знать – и дома сам точил-обтачивал, и здесь вчера вставил новое оперенье – орлиное перо! – Янтурэ схватил стрелу, и француз взвыл от дикой боли.
На этот раз джигиты не смеялись – пожалели…
– Как же я вытащу, не разрезав, стрелу, – недоумевает лекарь. – А если тянуть, то весь зад разорвём в клочья.
– Знал бы, сам бы там, в поле, и вырвал! – ругается Янтурэ.
– Берегут проклятый французский задище! Какая стрела пропала!
Кутузов приказывает Платову: «– Удержите Можайск два дня, чтоб дать возможность Главной армии спокойно отступить. Назначаю генерала Розена командовать пехотой арьергарда». На территории бывшего кремля разворачивают донскую батарею, команды стрелков занимают окраинные дома и «изгороды». Мюрат разворачивает свою артиллерию и обстреливает город гранатами и картечью до самых сумерек.
Наполеон, узнав вечером, что Мюрат не занял Можайска, приходит в ярость.
– Какие у русских силы? Вы меня обманываете!
Горячий, бесстрашный Мюрат не испугался императорского гнева, но и спорить не стал, а попытался вывернуться:
– Конница генерала Насути, ваше величество, не прибыла своевременно из резерва.
Генерал Насути язвительно и без промедления ответил:
– Верно, ваше величество, опоздали… А опоздали оттого, что наши лошади не проявили патриотизма!.. Солдаты воюют на голодный желудок, а лошади – представьте! – без сена и овса еле-еле переставляют ноги!
Император изумлённо взглянул на дерзкого генерала, вскипел, но заставил себя улыбнуться: – французы не прощают непонимания шутки.
– А Можайск обороняют казаки Платова, – добавляет Мюрат.
– Да, казаки – лучшая в мире лёгкая кавалерия, – соглашается Наполеон.