– Должно быть, это как жить в аквариуме. – Джерри понижает голос. – Подумать только, сколько народу может наблюдать за нами в эту минуту.
– Стараюсь не думать.
– А у нас там по ночам даже ничьих огоньков не видать.
– И никто не услышит, как ты кричишь, – нараспев произносит Томми голосом из фильма ужасов[12].
Джерри кривится и снова поворачивается к Ро.
– Вам с Уайли нужно скоро опять к нам выбраться – посмо́трите, что мы сделали с кухней.
– И с амбаром.
– И с садом. В грязи на коленках ползали все чертово лето.
Ро колеблется принять приглашение. В последний раз, когда они с Уайли ездили туда в гости, – играли в разнузданный бадминтон, ходили на экскурсию по саду, восхищались капустой, ездили на озеро Виста, гребли на каноэ, дивились на прыгучую рыбу, сидели за обугленным столом для пикников на холме Саккоташ посреди смуглого роя голодных букашек и смотрели, как умирающее солнце зрелищно истекает кровью на чистую синюю промокашку, вспоминали студенчество: простыню из окна, зажигательную жидкость под дверь, волейбол нагишом, наполненный презерватив, привязанный к дверной ручке полицейской машины; они улыбались, они соприкасались, делились – и все было чудесно наперекосяк. У того дня имелись подводные течения, и были они холодны; Ро чуяла, что на нее направлено подразумеваемое и строгое недовольство почти всем, что б ни сказала она, почти всем, что она делала, почти всем, что думала. Уайли, разумеется, отмахивался от ее опасений как от преувеличенных; если Хэнны устали и слегка ворчали, то и Джоунзы тоже – долгий день, короткое терпение, к чему втолковывать очевидное? – но она все равно обиделась, визит оставил в ней ощущение смутной светской тошноты и неотступный вопрос: я нравлюсь Джерри или нет? Ответ на него она до сих пор не получила. Так как же знать ей наверняка, искренне их приглашают или же это извращенная эмоциональная игра? (При последнем своем посещении дома престарелых «Зачарованные сосны» Ро привезла матери коробку черепашек – ее любимых конфет, и номер ее любимого журнала – «ТВ-гид»[13] за ту неделю, где содержалось много-много телепередач, которые, как ей неоткуда было узнать, она никогда не увидит.)
– Почти ни на что уже не остается времени, – жалуется Джерри. – Ты заметила? Похоже, что доступный запас его – меньше, чем бывало раньше. Может, в нашей посуде времени образовалась медленная течь. Может, это всё черные дыры. Просто бесцельно всасывают в себя наши жизни, как пылесос.
– Не зря в колледже училась, – говорит Томми.
– В чердаке никаких дыр, – подтверждает Ро.
– Ну, ребята.
– Она такая, что жуть берет. Может, слыхала – есть такой тип людей, что книжки читают. Вечно в какую-нибудь нос уткнут.
– О боже мой! – восклицает Джерри, возбужденно привскакивая. – Ро, ты уже прочла «Блондинок в черном»? Томми, сладенький, кинь мне мою сумку рядом с твоим стулом. – Роется, извлекает затасканную книжку в мягкой обложке, где изображен ряд не отличимых друг от дружки манекенщиц в больших солнечных очках, выстроившихся для полицейского опознания. Она листает страницы. – Слушай. – Читает: – «Симбелин танцует. Жарко. Огни вспыхивают, вращаются, стробируют. Вздымается толпа. Жгут краски. Она танцует. На безупречном лбу ее сверкают брильянты пота. Многочисленные крохотные бусинки. Музыка рябит, как радуга, над ее мозгом. Она не танцует, танцуют ее. Она сбрасывает кожу. Та маленькая девочка по имени Бобби Джейн, некогда позировавшая на тракторе (тот был красный) в таком месте, что отсюда слишком далеко, оно, может, и не существует вовсе, – мусор под ее туфлями-лодочками седьмого размера. Локти и тела толкаются и трутся, но она не признаёт больше ничьего присутствия. Сегодня вечером звезда – она. Пушка фотографа взрывается у нее перед носом, и она попалась с разлетающимися волосами, руки чувственно взметнулись над головой, ее подтянутое аэробизированное «я» совершенно отдалось ритму жизни, о которой она мечтала. Она обнажает безупречные зубы. Губы ее полны. Она в экстазе.
Когда она и Джонни Сент-Джон возвращаются к своему столику, Безик отбрасывает волосы и тычет острым серебряным ногтем.
– Что это у тебя на платье?
Симбелин трогает пятно пальцем. Оно влажное.
– Ой, – говорит она.
Это была «сгущенка».
Джерри закрывает книжку с понимающей ухмылкой.
– Здорово, а? Про Нью-Йорк. Знаешь, про тамошнюю тусовку.
– Как она это пишет? – спрашивает ее муж.
– Что пишет?
– Спущенку.
– Не знаю. Господи ты боже мой. – Она опять листает книжку. – Вот, – говорит она. – Сгу-щен-ка.
– Так зачем нам хоть как-то доверять автору, который очевидно ни хера не смыслит в том, о чем пишет?
– Томми не читает, – поясняет Джерри.
– Я смотрю, – говорит он и, не успевают его остановить, пускается в один из своих нескончаемых конспектов кинофильмов, на сей раз – недавнего кабельного произведения неведомого урожая, это нечто отчасти неизвестное, отчасти странноватое, что, по сути, и есть ключевые определяющие характеристики любимого кино Томми. Названия он тоже не знает, потому что пропустил начальные титры и первые десять минут ввиду «рассуждений», которыми занимались они с Джерри относительно того, в какой оттенок красить свободную спальню (будет ли там приемный младенец или нет?), но поскольку киношку эту, вероятно, покажут еще раз десять-двадцать до конца месяца, он им звякнет. В общем, Шон Пенн – такой накачанный подонок, никуда не едет в никчемном городишке нигде, пока однажды не находит своего давно потерявшегося папашу, Кристофера Уокена, который играет даже зловещее обычного, это такой клевый криминальный тип, на кого в самом деле можно равняться, потому что что ж еще ему остается делать с образованием восемь классов и походкой, как будто у него запор, да и эти нелепые бицепсы выпирают из футболки, словно воскресные окорока? Только он не понимает всей глубины зла, что засело в папочке, он не знает, что мы делаем, а это…[14]
Тело Джерри на миг беспомощно содрогается, стул гремит. Вбок откатывается стеклянная дверь.
– Ох, Уайли, – ахает она, рука верхом на галопирующем сердце. – Ты меня испугал.
На террасу выходит Уайли, на нем – популярный послерабочий вид, который громко объявляет: даже не спрашивайте.
– Приветствую, люди. – Он нагибается поцеловать жену в блестящий лоб.
– Ой-ой, – замечает Ро. – Похоже, у кого-то был скверный день.
– Убийственный, – отвечает Уайли.
– Я разглядела только, что сразу за дверью стоит эта кошмарная фигура, – объясняет Джерри. Она подскакивает размазанно отпечатать свои губы на зернистой щеке Уайли.
Томми, еще не вполне в целости и сохранности вернувшись к некинематографической действительности, машет открытой ладонью.
Уайли опирается на стекло, руки шарят в карманах, проказливое лицо милостиво сияет всем. Ро видит, что он старается изо всех сил.
– Так, – спрашивает он, – что я пропустил?
– Всего лишь навсего – всё, – отвечает Джерри.
– Отменную кухню, – говорит Томми.
– Остроумный ответ, – добавляет Джерри.
– У меня ноги отваливаются, так натанцевалась, – говорит Ро.
– Ну. – Он внимательно оглядывает их озаренные лица. – Наверно, мне нужно выпить. – Он ускользает обратно в кухню с кондиционированным воздухом.
– Такой пупсик, – говорит Джерри.
– При правильном свете, – отвечает Ро и осведомляется о той младшей сестре с тремя маленькими детьми, которая пряталась от своего бывшего в тайном приюте для женщин на западной стороне. История у них была коротка, жестока и бессмысленна, как любая другая, какую хотелось бы пережить.
– С ней все хорошо. Ей лучше. Вообще-то в конце месяца она уезжает. И она, и дети – все перебираются в Санта-Монику.
– Должно быть, очень сильная она.
Томми рассеянно глазеет в загроможденный зев гаража, а Ро любуется очерком его голой шеи, той изящной линией, что крепким склоном опускается в воротник шотландки «Пол Стюарт».
– Делай, что должен, – отвечает Джерри. В культуре, любящей суровые штампы, она – адепт умелый.
Ро часто жалеет, что не знает, о чем думают другие. Человеческий мозг, прочла она во «Времени»[15], функционирует как посредственная передающая станция, поэтому теоретически с нормальным приемником мысли можно перехватывать, как телевизионные волны. Некоторые умы – приемники от природы. Ясновидящая ли Джерри? Уединение – заблуждение. Мы не одни.
Уайли вновь вливается в компанию, переодевшись в свои обычные брюки-хаки и темно-синюю рубашку поло, в руке он несет солидный стаканчик водки с тоником. Садится верхом на оставшийся стул – дефективный, с гнутой ножкой.
– Так, – начинает он, – о чем мы сегодня говорим?
– Дети внизу, – говорит Ро. – С Дэфни.
– Я знаю. Потискал уже всех и каждого.
Попроси у Ро кто-нибудь посторонний описать ее мужа, она не уверена, как бы откликнулась. За исключением глаз, тех волнующих лун пыльно-серого цвета, ничего мгновенно выразительного в нем не наблюдается, никаких утесов или ущелий, никаких потешных пучков волос, за которые можно зацепиться словом. Средний, пришлось бы согласиться ей, признавая тем самым собственную неудачу, поскольку избранные отличительные черты, те, какие невозможно было объяснить сразу, бежали определений – именно их она и любила.
– Мы охватили весь земной шар, – заявляет Томми. – Токсичная преступность, дефицит наркотиков, терроризм знаменитостей. Это был вечер макрообзора.
– Вечер макарон, – поправляет Джерри. Ее интригуют руки Уайли – в его пальцах видится нечто положительно благородное.
– Спаси планету, – объявляет Томми. – Своди кита пообедать.
– Нам нравится сюда приезжать, – произносит Джерри, шумно хлюпая через соломинку. – Столько других наших друзей бросили пить.
– Да, – говорит Ро. – Эковек.
– Лично я себя чувствую экоотбросом, – шутит Томми.
– Ты когда-нибудь пробовала черимойю? – спрашивает Джерри.
– Это что такое?
– Фрукт, вообще-то какая-то причудливая помесь яблока, груши и дерева коки, насколько мы знаем. Перуанский. Очень ням-ням.
Томми тихонько фыркает носом.
– Ага, поскольку Гран-тур[16] пришлось временно отложить до поступления к нам второго миллиона, Джерри тут кругосветно питается.
Его тон ее раздражает.
– Ну а зачем и дальше пробовать все те же старые скучные вкусы, делать все ту же старую скукотищу?
– Не знаю, – отвечает Томми. – Зачем?
– Ох ты ж. – Она пинает его под столом.
– Ты уголь не забыл? – осведомляется Ро. – Стакан Уайли замирает в воздухе. – Черт бы драл, Уайли, я же попросила тебя не забыть. Ну давай, только недолго. Мы тут уже проголодались.
– С тобой Томми может съездить, – объявляет Джерри.
– Намек ясен, – говорит Томми.
По пути наружу Уайли загребает горсть чипсов.
– Ммммммм, – бормочет он через плечо, – хорошие начо какие.
Транспортное средство – «Джип-Чероки» 87-го года.
– А бейсболки нам не полагается надевать? – бородатая шуточка Томми. Ему трудно представить себя в такой машине, и он не может понять, почему Уайли, которого он знает не хуже других, хочется, чтобы его в такой видели, почему он очевидно такой радуется, а иногда и готов ездить на этой штуковине на работу, ради всего святого. Курьез, да и только.
Проезжаемые улицы тихи, ухожены, как и газоны, жилища, люди. Радио настроено на популярную ФМ-станцию: классический рок, непрерывный час «Жара в жестянке»[17]. Уайли невозмутим за черными солнечными очками. Томми развертывает другой захватывающий сценарий: на сей раз – Тони Пёркинз в роли сумасбродного доктора Губилла, который случайно обнаруживает крэк, курит его, естественно, затем бросается бесчинствовать в порнографическом уличном буйстве траха и рубки, какие редко увидишь что в околотках, что в категории Р[18].
– Но он же уже спятил, – отмечает Уайли. – Даже когда нормальных играет. Только в глаза ему глянешь – и любой, кроме полного идиота, определит, что там живет и кто-то другой.
– Допускаю, – признает Томми, – поэтому, возможно, элемент напряженности немного прокис. Но все равно занятное произведение.
Уайли это кино не смотрел, не знает, станет ли, он в последнее время старается снизить дозу.
– Ага, ага, – говорит Томми, – не думай, что я раньше не слышал всего этого, это гадкая привычка, ну да, трата времени, ну еще б, но тут либо сидишь перед ящиком, либо разговариваешь с Джерри весь вечер.
– С Джерри можно и кое-что другое делать.
– Да, но по ящику-то у них куда лучше получается.
Стоянка «Еды-и-Топлива» – бешеный рык легавых, машин и вращающихся мигалок, и страх любопытного притянут, как водится, к центру, где б ни возник он, сборище наших дней на ободе ужасного, удовлетворенный взглядец украдкой в дымящийся кратер, удивительно, что такое может быть настолько великолепным – и так близко. Полицейские патрульные крейсера сидят, брошенные в противоположных углах, дверцы висят нараспашку, рации кудахчут, как птицы в клетках. Между исцарапанными мусорными контейнерами желтая лента, трепеща вверх тормашками в отпечатанном повторении «МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПРОХОДА НЕТ», расчищает участок вокруг входа в магазин. Посреди этой росчисти довольно небрежно на заляпанном газировкой цементе с лепниной жвачки – очевидно хорошо попользованный художницкий брезент. Под тканью – тот зуд, который тесный полукруг глаз никак не может расчесать вволю, – покоится тело, его присутствие подтверждено высовывающейся парой потертых «найков», носки прискорбно воткнуты в землю, толстые зеленые шнурки вольно болтаются и не завязаны, камешки серого гравия впились в резьбу подошв, подробность эта увеличена до откровения близости, с каким Томми вдруг становится неуютно. Чувства его в этот миг слишком уж запутаны и пристальной экзаменовки не выдержат. Уверен он только в одном: должно быть, выглядит он до невероятия глупо, оказавшись в капкане этой толпы, разинувши рот, как турист только что с автобуса. Он придвигается поближе к Уайли.
– Это кровь? – шепчет он.
– Где?
– Возле его головы.
Легавый, который на вид был по крайней мере на десятилетие моложе Томми и щеголял с такими бачками, каких тот не видал на живом человеке лет двадцать, перехватывает его взгляд и смотрит прямо внутрь так же легко, как будто проверяет содержимое кипящей кастрюльки; отворачивается, очевидно развлекшись тем, что обнаружил там. Томми заливается стыдным румянцем.
В магазине полицейские в мундирах и следователи убойного отдела в модельных костюмах погружены в угрюмую беседу с отягощенным прыщами мальчишкой в красном фартуке и бумажном колпачке. На лице его напоказ выставлены потусторонние черты того, кого только что неожиданно сфотографировали со здоровенной вспышкой.
– Что случилось? – громко осведомляется Томми.
– Не знаю, – отвечает соломенновласая женщина в футболке «Металлики», прижимая к себе двоих маленьких детишек. Она не удосуживается обернуться. – Кого-то застрелили.
Томми налегает Уайли на ухо.
– Как думаешь, он черный? – Из-под покрывала не высовывается никаких зримых участков кожи.
Уайли просто пожимает плечами.
В воздухе застрял некий зловещий запашок… как бы озона? Наверняка же вредно для здоровья валандаться по этому участку, поглощать отчетливо неполезные флюиды незапрограммированного события в прямом эфире. Он толкает Уайли под локоть.
– Готов?
Уайли не отвечает.
– Никто не заходит. Ты чего хочешь? Дождаться труповозки?
Уайли оборачивается поглядеть ему прямо в лицо.
– Ну да.
В магазине, держа шляпу в руке, легавый говорит что-то другим и смеется, являя полный рот ошеломляюще белых зубов. Один следователь сосет пинту шоколадного молока, другой жует из драного пакета картофельные чипсы «Игл».
– Гляди-ка, – бормочет голос в толпе. – Они себе, к черту, вечеринку устроили.