– Я так рано встала! Наверное, потому и уснула. Но до чего же приятно выйти в сад, пока еще свежо, а вот день сегодня необыкновенно жаркий. Вряд ли итальянское небо, о котором так много говорят, может быть синее вон того маленького кусочка, который проглядывает сквозь дубы. Посмотри!
Она выдернула ладошку и обеими руками повернула голову отца так, чтобы и он увидел, и тут обратила внимание на его необычную молчаливость и даже вроде бы растерянность.
– Ты не получил письма от мисс Эйр? Как они там? Справились со скарлатиной? Знаешь, папа, что-то ты неважно выглядишь. Думаю, мне пора вернуться домой, чтобы присматривать за тобой.
– Плохо выгляжу? Тебе показалось, милая: чувствую я себя прекрасно, просто немного волнуюсь, потому что… потому что у меня для тебя есть новость. – Гибсон чувствовал, что начал неуклюже, но не отступать же. – Попробуешь отгадать какая?
– Разве это возможно? – удивилась Молли, однако тон ее изменился, словно инстинкт предсказал недоброе.
– Видишь ли, дорогая, – продолжил мистер Гибсон, снова взяв дочь за руку, – по моей вине ты оказалась в чрезвычайно неловкой ситуации: под одной крышей с посторонними молодыми людьми. В то время как я по долгу службы вынужден часто отсутствовать.
– Но ведь со мной остается мисс Эйр, – возразила Молли, все сильнее поддаваясь тяжелому предчувствию. – А больше мне, кроме нее и тебя, никто не нужен.
– Но ведь вот случилось же, что мисс Эйр не может за тобой присмотреть, и нет никаких гарантий, что ничего подобного больше не произойдет. Некоторое время мне ничего не приходило в голову, как с этим быть, но теперь принял решение, которое, надеюсь, сделает нас обоих счастливее.
– Собираешься снова жениться? – проговорила Молли сухим безжизненным голосом и осторожно высвободила ладонь из руки отца.
– Да, на миссис Киркпатрик. Помнишь ее? В Тауэрс-парке ее зовут Клэр. Когда ты в детстве случайно там осталась, она к тебе отнеслась по-доброму.
Молли молчала, не находя нужных слов и опасаясь, что если что-нибудь скажет, то гнев, ненависть, обида – все кипевшие в душе чувства – вырвутся в криках, воплях или, того хуже, в дурных словах, которые невозможно будет забыть. Казалось, что тот кусок суши, на котором она стояла обеими ногами, оторвался от берега, и теперь ее уносит в безбрежное море.
Мистер Гибсон понимал неестественность молчания и почти догадывался о причине, но знал, что для примирения с неожиданными изменениями требуется время, и верил, что эти изменения принесут дочери счастье. Раскрыв наконец секрет и сделав признание, которое почти сутки камнем висело на сердце, он испытал облегчение, поэтому не нашел ничего лучше, как заняться перечислением преимуществ женитьбы, которые уже успел выучить наизусть.
– Она подходит мне по возрасту: не знаю точно, сколько ей лет, но думаю, что около сорока, – а жениться на ком-то моложе не хотелось бы; Пользуется уважением лорда и леди Камнор, что само по себе является прекрасной рекомендацией; обладает исключительно тонкими, изысканными манерами – разумеется, почерпнутыми в тех кругах, где приходится вращаться. Так что нам с тобой, милая, чтобы не показаться простоватыми, придется немного над собой поработать.
Игривый тон не вызвал у дочери никакой реакции, и мистер Гибсон продолжил:
– Она умеет вести хозяйство, причем экономно, так как в последние годы держала школу в Эшкомбе. И, наконец, что тоже важно, у нее есть дочь примерно твоего возраста, которая, разумеется, приедет в Холлингфорд, будет жить с нами и станет тебе доброй подругой… сестрой.
Молли долго молчала, а потом тихо проговорила:
– Значит, ты выпроводил меня из дому, чтобы не мешала все это устроить?
Слова прозвучали из глубины оскорбленного сердца, однако реакция отца вырвала из пассивного состояния. Мистер Гибсон вскочил и, что-то бормоча себе под нос, быстро покинул комнату. Что именно он говорил, Молли не расслышала, хотя бросилась следом – по длинным темным коридорам в ярко освещенный солнцем хозяйственный двор, а потом и в конюшню.
– Ах, папа, папа! Я вне себя! Не знаю, что и сказать об этой мерзкой… отвратительной…
Доктор вывел коня: неизвестно, слышал ли он слова дочери, – и, поднявшись в седло, бросил сверху вниз мрачный, ледяной взгляд.
– Думаю, будет лучше, если сейчас я уеду, иначе мы наговорим друг другу много такого, о чем потом пожалеем. Мы оба слишком взволнованы. До завтра успокоимся. Ты хорошенько подумаешь и поймешь, что главный – единственно важный мотив моего поступка – твое благо. Можешь передать миссис Хемли – я сам собирался сказать, – что приеду завтра. До свидания, Молли.
Еще долго после отъезда отца – когда стук копыт по круглым камням мощеной аллеи давно стих – Молли стояла, прикрыв глаза ладонью и глядя в пустое пространство, где он растворился. Она боялась дышать: тяжелые вздохи срывались в рыдания, – наконец повернулась, но не смогла войти в дом, не смогла ничего сказать миссис Хемли. Перед лицом Молли стояли холодные глаза отца: как он смотрел, как говорил, как покинул ее.
Она вышла в сад через боковую калитку – ту самую, которой пользовались садовники, чтобы принести из конюшни навоз, – скрытую от глаз пышными кустами, вечнозелеными растениями и раскидистыми деревьями. Никто не узнает, что случилось, и никто ей не посочувствует. Хотя миссис Хемли очень добра и душевна, у нее свой муж, дети, личные интересы, а острое горе в сердце Молли не принимало постороннего участия. Она быстро зашагала через сад к укромному уголку, который считала своим: к скамейке, почти скрытой плакучими ветвями вяза, расположенной на просторной террасе, откуда открывался вид на живописные луга и поросшие травой холмы. Скорее всего терраса была специально устроена так, чтобы можно было любоваться залитым солнцем пейзажем с деревьями, шпилем колокольни, покрытыми черепицей крышами старых деревенских домов и темными полями вдалеке. В давние времена, когда в поместье жили большие семьи, леди в кринолинах и джентльмены в больших париках, с мечами в ножнах, во время прогулок, должно быть, занимали всю террасу, однако сейчас сюда никто не заглядывал, никто не нарушал тишины и одиночества живописного уголка. Молли даже думала, что только она знает об уединенной скамье под вязом, так как садовников держали ровно столько, сколько было необходимо для поддержания в порядке огорода и цветников возле дома, и там было не до отдыха на веранде.
Едва опустившись на скамейку, она в полной мере дала волю горю, даже не пытаясь найти причину слез и рыданий. Папа снова собрался жениться, а она повела себя плохо, и он обиделся на нее, уехал рассерженным. Папа больше не любит ее и хочет жениться, чтобы забыть и ее саму, и любимую маму. Так она думала в безутешном отчаянии и рыдала до полного изнеможения, до тех пор, пока не пришлось замолчать, чтобы восстановить силы и снова дать выход буре страстей. Она села на землю – самый естественный трон для безысходного горя – и прислонилась спиной к старой, заросшей мхом скамье, то закрывая лицо ладонями, то крепко сжимая руки, словно болезненное переплетение пальцев могло облегчить душевные страдания, поэтому не заметила возвращавшегося с поля Роджера Хемли, не услышала щелчка маленькой белой калитки.
Молодой человек охотился на земноводных в болотцах и канавах и сейчас нес через плечо полный сачок драгоценных гадов. Несмотря на то что он притворялся, будто равнодушен к еде в принципе, на самом деле обладал отменным аппетитом и спешил к ленчу. К тому же миссис Хемли придавала дневной трапезе большое значение и желала видеть сына за столом, поэтому ради матушки Роджер отступил от своих принципов, получив в награду вкусную и сытную еду.
Проходя по террасе в сторону дома, он Молли не видел, а прошагав еще ярдов двадцать под прямым углом, вдруг под деревьями, в траве, заметил редкое растение, которое давно мечтал увидеть в цвету, и вот наконец нашел. Положив сачок так, чтобы пленники не разбежались, Роджер легким, осторожным шагом направился к желанной цели, стараясь не повредить ни единого растения: вдруг неприглядный стебелек служит домом какому-то насекомому или сам вырастет в невиданный цветок или дерево?
Поиски привели его к вязу, почти незаметному с этой стороны террасы, и он остановился: на земле, возле скамьи кто-то в чем-то светлом сидел или лежал совершенно неподвижно – как будто в обмороке или в забытьи. Роджер прислушался, и через минуту-другую до него донеслись рыдания и невнятное бормотание.
– Ах, папа, папа! Если бы только ты вернулся! – причитал кто-то сквозь слезы.
Молодой человек присмотрелся, понял, что это девушка, и, решив оставить ее наедине с переживаниями, сделал несколько шагов в противоположном направлении, однако вновь услышал отчаянные рыдания. Лучшей утешительницей для девушки стала бы матушка, но прийти сюда она не могла. Не задумываясь, правильно ли поступает, Роджер Хемли развернулся и решительно направился к зеленому шатру под вязом. Увидев его рядом, Молли вздрогнула от неожиданности, поднялась, постаралась сдержать рыдания и инстинктивно пригладила ладонями спутанные черные волосы.
С глубоким, серьезным сочувствием Роджер взглянул сверху вниз, однако не нашел слов.
– Уже время ленча? – спросила Молли в надежде, что он не заметил ни слез, ни следов отчаяния на лице; что не увидел, как она лежала на земле и рыдала.
– Не знаю. Шел домой на ленч, но – позвольте признаться – не смог не остановиться, заметив ваше отчаяние. Что-нибудь случилось? То есть что-то такое, в чем могу помочь? Если природа печали такова, что участие невозможно, то и спрашивать незачем.
Молли до такой степени ослабла от переживаний и слез, что в данную минуту не могла ни идти, ни даже стоять, поэтому опустилась на скамью, вздохнула и так побледнела, что Роджер, испугавшись обморока, воскликнул:
– Подождите минуту!
Молли не могла сделать ни шагу, и он бросился к крохотному источнику, который давно знал, и вскоре вернулся с водой, которую бережно нес в свернутом наподобие чашки большом листе.
Даже эта капля подействовала благотворно, и Молли поблагодарила:
– Спасибо! Думаю, что скоро смогу вернуться в дом, так что вы можете идти по своим делам.
– Позвольте вас проводить. Матушка не одобрит, если я вернусь домой один, бросив вас здесь в минуту слабости.
Некоторое время оба молчали. Роджер на шаг отошел и принялся разглядывать листья вяза – как по привычке, так и для того, чтобы дать мисс Гибсон время прийти в себя.
– Мой отец собрался снова жениться, – проговорила наконец Молли, а зачем, не смогла бы объяснить.
Еще мгновение назад она не собиралась посвящать его в свои проблемы. Роджер выронил листок, который держал, обернулся и пристально на нее посмотрел. В молчаливой мольбе о сочувствии печальные серые глаза девушки вновь наполнились слезами, и взгляд ее сказал больше, чем слова. Роджер заговорил не сразу: просто почувствовал, что должен что-то сказать.
– Вас это очень огорчает?
Не отводя глаз, Молли кивнула одними губами и беззвучно сказала: «Да». Роджер молча гонял носком сапога подвижные камешки, пока мысли не оформились в нужные слова.
– Наверное, бывают такие ситуации – не говоря о любви, – когда почти необходимо найти замену матери… – заговорил наконец Роджер так, словно рассуждал с самим собой. – Возможно, этот шаг принесет вашему отцу счастье: освободит от множества забот и подарит подругу жизни.
– У него же есть я! – возразила Молли. – Не представляете, кем мы были друг для друга… во всяком случае кем отец был для меня.
– И все же он наверняка считает этот поступок необходимым и полезным, иначе ни за что бы не решился. Должно быть, ваш родитель делает это не столько ради себя, сколько ради вас.
– Именно так он мне и говорил, пытался убедить.
Не находя достойных аргументов, Роджер снова принялся гонять камешки, а потом вдруг поднял голову.
– Хочу рассказать об одной знакомой девушке. Когда умерла мать, ей едва исполнилось шестнадцать: она была старшей в большой семье. С этого момента она посвятила отцу лучшие годы юности: сначала в качестве утешительницы, а затем в роли компаньонки, секретарши – кого угодно. Отец вел крупный бизнес и часто появлялся дома лишь для того, чтобы отдохнуть и подготовиться к завтрашнему дню. И Элизабет неизменно оказывалась рядом, готовая помочь, поговорить или помолчать. Так продолжалось восемь-десять лет, а потом отец женился на особе немногим старше дочери. И что же? Поверите ли, теперь это самая счастливая семья из всех мне известных.
Молли внимательно слушала, но не находила сил для ответа. История неведомой Элизабет ее заинтересовала: еще бы! Эта девушка смогла стать для отца более важной, чем сама она, будучи моложе, стала для мистера Гибсона.
– Как это? – выдохнула она наконец.
– Элизабет сначала подумала о благополучии отца, а уже потом о собственном, – с суровым лаконизмом ответил Роджер.
Молли опять заплакала.
– Если бы речь шла о папином счастье…
– Должно быть, он так считает. Что бы вы ни думали, дайте ему шанс. Вряд ли на душе у него воцарится спокойствие, если дочь будет постоянно грустить и хмуриться, тем более что дочь, как вы сказали, необыкновенно ему дорога. Многое зависит и от леди. Мачеха Элизабет могла бы проявить эгоизм, заботясь лишь о своем благе, но счастье падчерицы было для нее так же важно, как для самой Элизабет – счастье отца. Будущая супруга мистера Гибсона вполне может оказаться такой же, хотя люди подобного склада встречаются нечасто.
– Не думаю, что она такова, – пробормотала Молли, вспомнив подробности дня в Тауэрс-парке.
Роджеру не хотелось выслушивать сомнения Молли, поскольку он чувствовал, что не имеет права влезать в семейную жизнь доктора – ни в прошлую, ни в настоящую, ни в будущую – больше, чем абсолютно необходимо для утешения случайно встреченной плачущей девушки. К тому же он спешил домой, так как матушка ждала к ленчу, и все же не мог бросить Молли.
– Надо думать о людях хорошо, а не ждать от них плохого. Звучит банально, но эта истина уже помогала мне, да и вам когда-нибудь наверняка поможет. Всегда следует прежде заботиться о близких, а уже потом о себе, избегая предвзятости. Я не слишком утомил вас своими проповедями? Надеюсь, от них появился аппетит? Лично я на проповедях всегда страшно хочу есть.
Казалось, мистер Хемли ждал, пока Молли встанет и пойдет вместе с ним, но на самом деле он стремился дать понять, что не оставит ее одну, поэтому она поднялась, но так медленно, что сразу стало ясно: было бы предпочтительно, чтобы он ушел без нее. Чрезвычайно слабая, она споткнулась о торчавший корень и едва не упала, но Роджер вовремя успел ее поддержать, да и потом, когда опасность миновала, не выпустил ее ладонь. Физическая слабость показала, насколько девушка молода и беспомощна, и Роджеру захотелось утешить ее. Так, крепко сжимая ладонь, он привел ее к дому, а на протяжении всего пути не произнес ни слова – просто не знал, что сказать.
– Наверное, вы сочтете меня жестоким, – проговорил он наконец возле французского окна гостиной. – Мне всегда трудно выразить чувства: сбиваюсь на абстрактные рассуждения – и все же глубоко вам сочувствую. Да, правда. Не в моих силах изменить обстоятельства, однако переживаю за вас так, что лучше не пытаться объяснить, ибо слова не приведут ни к чему хорошему. Не забывайте о моем сочувствии! Буду часто о вас думать, хотя вряд ли стоит возвращаться к этой теме.