РОССЕТТИ. Я пытался, но не могу. Ты представить себе не можешь, как это ужасно. Бог меня простит, но иногда я сожалею о том дне, когда Милле познакомил меня с ней.
ЛИЗЗИ. Сожаление – это для раскаяния. И это был не Милле. Это был Уолтер Деверелл. С головой у тебя все хуже.
ЭФФИ. «Осенние листья», картина Джона Эверетта[2]…
4
(МИЛЛЕ, РОССЕТТИ и ЛИЗЗИ).
РОССЕТТИ (переход мгновенный. Собственно, РОССЕТТИ заканчивает фразу ЭФФИ. Он просто поворачивается к МИЛЛЕ и ЛИЗЗИ, и мы переносимся в прошлое, а ДЖЕЙН становится наблюдательницей). Милле, Господи, какая красавица!
МИЛЛЕ. Разве я тебе этого не говорил, Габриэль? Я знал, что ты влюбишься в мисс Сиддал. Она такая отважная. Лежала в чуть теплой воде целыми днями, пока я рисовал ее, как Офелию, и ни разу не пожаловалась.
РОССЕТТИ. Вы действительно такая смелая, мисс Сиддал?
ЛИЗЗИ. Может, мне нравилось чувствовать себя утопленницей.
МИЛЛЕ. Она – самая восхитительная девушка. Самая-самая.
РОССЕТТИ. Похоже, Милле в вас влюблен.
МИЛЛЕ. Все, кто ее рисует, влюбляется в нее. Такая она девушка.
ЛИЗЗИ. Надеюсь, это не означает, что я – плохая девушка. Я – хорошая девушка.
РОССЕТТИ. На самом деле плохие девушки не так и опасны, если знаешь, как с ними себя вести. К нашему уничтожению влекут нас как раз те, кто прикидываются целомудренными скромницами.
ЛИЗЗИ. Я – не целомудренная скромница, и ничего такого не делаю.
РОССЕТТИ. Вы не делаете этого специально. В этом все дело. За нас все проделывает наше воображение. Это не оскорбление. Высочайший комплимент.
ЛИЗЗИ. Я думаю, это отвратительно.
РОССЕТТИ. Милле, заявляешь ты претензии на эту молодую женщину или нет? Дай мне знать как можно быстрее, потому что она уже действует на меня, как сильный наркотик.
ЛИЗЗИ. Никакой я не наркотик.
МИЛЛЕ. Это не имеет значения, потому что мисс Сиддал не влюблена в меня. Посмею сказать, что очень скоро она влюбится в тебя, потому что вам, итальянцам, в итоге всегда удается завоевать женщину.
РОССЕТТИ. Это всего лишь миф, который, конечно, хочется хотя бы в малой степени увековечить.
МИЛЛЕ. А кроме того, я уезжаю в Шотландию. Рёскин пригласил меня, а отказаться я не могу. Он объявил меня гением, тогда как остальные решили, что мои картины – мусор, и так давил и запугивал их, что они действительно обратили внимание на мое творчество вместо того, чтобы отстаивать свои, зачастую ничем не обоснованные, представления о том, что другим должно рисовать.
РОССЕТТИ. Да, Рёскин многих запугал вами, и теперь те же кретины будут ненавидеть вас по другим причинам, а ваши находки начнут растаскивать разные паразиты.
МИЛЛЕ. Тем не менее, я у него в неоплатном долгу, поэтому еду, чтобы написать его портрет.
РОССЕТТИ. Я уверен, что его жена тебе понравится. Красавица.
ЭФФИ. «Осенние листья», картина…
МИЛЛЕ. Да, я знаю, но она замужем за Рёскиным.
РОССЕТТИ. Меня это никогда не остановило.
МИЛЛЕ. Ты спал с женой Рёскина?
РОССЕТТИ. Нет, думаю, что нет. Не припоминаю.
МИЛЛЕ. Я не такой, как ты, Габриэль. На самом деле эта богемная жизнь мне не в радость. Боюсь, есть у меня тайная тяга к респектабельности.
РОССЕТТИ. Что ж, скоро у тебя появится тайная тяга с миссис Рёскин. Будь у меня деньги, я бы их на это поставил.
МИЛЛЕ. Ставлю бутылку кларета, что меня к ней не потянет.
РОССЕТТИ. Две бутылки.
МИЛЛЕ. Заметано.
ЛИЗЗИ. Я думаю, вы оба совершенно ужасные.
РОССЕТТИ. Нет, Милле не ужасный. Только я. Это составляющая моего обаяния. Я не знаю, в чем обаяние Милле, но ужасность в него точно не входит, тогда как в моем обаянии это основное. Поэтому, пока он будет в Шотландии, ловя простуда и мечтая о миссис Рёскин, я буду здесь, восхитительно ужасный и мечтающий о вас. Разве это не здорово?
ЛИЗЗИ. Для мистера Рёскина – нет.
РОССЕТТИ. Рёскин из тех несчастных, которые смотрят на все и ничего не видят. Он учит нас каждую секунду подмечать каждую линию, каждый излом в том, что мы собираемся нарисовать, но не может увидеть карбункул на конце его собственного длинного носа.
ЛИЗЗИ. Я думала, мистер Рёскин – ваш друг.
РОССЕТТИ. Он мой друг. Я всегда говорю о моих друзьях прямо и жестко. Это часть моего обаяния.
ЛИЗЗИ. Нет, обаяния это вам не прибавляет.
РОССЕТТИ. На самом деле, знаете ли, я не такой плохой человек. Я все очень тонко чувствую, так Джонни?
МИЛЛЕ. Это правда. Он просто рисуется перед тобой. На самом деле он – барашек в волчьей шкуре.
РОССЕТТИ. Видите? Свидетельские показания, представленные по собственной инициативе самым знаменитым на сегодняшний день живописцем Англии, Джоном Эвереттом Как-его-там.
ЭФФИ. Осенние листья, картина…
5
(РЁСКИН и РОЗА)
РЁСКИН. Джон Эверетт Милле здесь совершенно не причем.
РОЗА. Но мои родители сказали, я…
РЁСКИН. Что? Что сказали твои родители? Что сказали тебе твои родители?
РОЗА. Они мне не говорили. Я их подслушала.
РЁСКИН. И что твои родители говорили обо мне за моей спиной?
РОЗА. Они говорили о скандале, связанном с вашей первой женой…
РЁСКИН. Да какое твоим родителям дело до того, что произошло между мной и моей первой женой?
РОЗА. Они говорили, что в Англии это знали все. Это было постыдно.
РЁСКИН. И что твои родители находили постыдным?
РОЗА. Я предпочитаю этого не знать. И они мне не сказали.
РЁСКИН. Тогда откуда ты знаешь, что это постыдно?
РОЗА. Для меня родители – наставники и учителя.
РЁСКИН. Твои родители – пара толстых, сплетничающих идиотов.
РОЗА. Да, но они – мои родители, и мой долг – прислушиваться к нем.
РЁСКИН. Если ты позволишь себе следовать наставлениям идиотов, ты сама станешь идиоткой.
РОЗА. Разве не именно этого ждут от хорошей девушки?
РЁСКИН. Ты надо мной смеешься?
РОЗА. Я смеюсь над моими родителями.
РЁСКИН. Тогда почему ты настаиваешь на послушании им, если видишь всю их нелепость?
РОЗА. Я британская подданная. И всю жизнь повиновалась нелепым субъектам.
РЁСКИН. Случившееся с Эффи было трагедией, простой и чистой. Скорее, не простой. И не чистой. Но это не та грязь… Ну почему мы должны об этом говорить? Неужели эта проклятая история будет преследовать меня до конца жизни? Если бы я только не уехал в Шотландию.
РОЗА. Я не хочу об этом слышать.
СУИНБЁРН. Разумеется, она хочет об этом слышать. Ей не терпится услышать. Ее маленькое сердечко бьется, как африканский барабан, под ее обтянутыми тугим корсетом юными грудками. А между бедер у нее уже влажно. Я знаю. Лизал ее в своих стихотворениях.
РОЗА. Хорошо, вы можете сказать мне, если сочтете нужным, но не могу обещать, что буду слышать внимательно. Это как-то связано с Милле и Шотландией. Что-то ужасное случилось в Шотландии. Это так?
6
(МИЛЛЕ рисует РЁСКИНА в Шотландии. ЭФФИ смотрит, скучая).
МИЛЛЕ. Для меня огромная честь рисовать вас, сэр.
РЁСКИН. Нет, нет, это для меня огромное удовольствие отстаивать вашу работу. Именно для этого нужен критик. Не уничтожать, а продвигать под яркий свет. Критик должен быть несущим свет, а не каким-то неистовым, ненавидящим всех и вся садистом. Вы – великий художник.
МИЛЛЕ. Я бы гораздо меньше тревожился о своем будущем, если бы так думал кто-нибудь еще, помимо вас.
РЁСКИН. Не позволяйте этой злобной и жалкой своре тупоголовых баранов сбить вас с пути истинного. Они вас ненавидят, потому что боятся. Никто не говорил им, что они должны о вас думать, и вы показались им беззащитной жертвой, поскольку они огляделись и решили, что никто, похоже, не понимает, что вы делаете. Они же овцы, да только несправедливо так отзываться о настоящих овцах, коих никак нельзя назвать мрачными и ущербными трусами, которые носят за пазухой длинные ножи и едят человечину. Овцы просто глупые, тогда эти люди, во всяком случае, большинство из них, в глубине своих сердец мечтают о том, чтобы чего-то поклоняться. И рано или поздно…
ЭФФИ. Господи, если ты не заткнетесь, меня сейчас вырвет в твою шляпу.
РЁСКИН. Что такое, дорогая? Тебе нездоровится?
ЭФФИ. Нет, я совершенно здорова. Но меня тошнит от всей этой галиматьи о критиках и овцах. Ты наскучил мне до такой степени, что я вот-вот сойду с ума. Притащил меня в самое мокрое, самое сырое, самое грязное место на всем белом свете, и день за днем заставляешь сидеть в холоде и сырости, выслушивая твои ханжеские речи об искусстве. Я уже готова зубами обгрызать кору деревьев.
РЁСКИН. Эффи, прояви уважение к мистеру Милле. Он работает.
ЭФФИ. Что бы он ни делал, пусть даже проводил бы хирургическую операцию на прямой кишке королевы, я умираю от скуки.
РЁСКИН. Эффи, ты ведешь себя, как ребенок.
ЭФФИ. Если ты не хотел иметь в доме ребенка, не следовало тебе жениться на девушке, которая в два раза моложе тебя. И постарайся по меньшей мере попытаться не относиться ко мне свысока всякий раз, когда ты открываешь рот.
РЁСКИН. Прошу извинить мою жену. Сегодня ей определенно нездоровится. Вы знаете, какие они, женщины. Не зря же доктор Джонсон сказал…
ЭФФИ (кричит в раздражении). А-А-А-А-А-А-А-А!
Рёскин. Ради Бога, прекрати. Люди подумают, что я тебя убиваю.
ЭФФИ. Ты меня убиваешь. Мне так скучно, что я превращаюсь в камень.
МИЛЛЕ. Все хорошо. Я был бы счастлив, если бы меня отчитывала прекрасная миссис Рёскин, еще одно доказательство того непреложного факта, что ее муж безошибочно определяет самое совершенное из божьих созданий.
РЁСКИН. Я очень счастливый человек, это правда.
МИЛЛЕ. И миссис Рёскин – счастливая женщина.
ЭФФИ. Да, вы можете выгравировать это на моем надгробии, когда я взорвусь от подавляемой ярости, как воздушный шарик.
РЁСКИН. Если ты постараешься вести себя прилично, Эффи, тогда мистер Милле, закончив мой портрет, займется тобой, и у меня будет твой портрет кисти художника, которого признают великим.
ЭФФИ. Нет у меня намерения ему позировать.
РЁСКИН. Тебе это пойдет на пользу. Ты должна почаще сидеть, не двигаясь. Я знаю, что Милле не терпится запечатлеть тебя на холсте. Так, Милле?
МИЛЛЕ. Должен признать, мысль эта приходила мне в голову.
РЁСКИН. Превосходно. Как это волнительно. Здесь и сейчас мы творим историю. Я это нутром чую. Будущие поколения запомнят, что мы здесь сделали. История запишет этот день.
ЭФФИ. И что, интересно, она запишет?
7
(РОССЕТТИ, МОРРИС и ДЖЕЙН. Как всегда, разрыва между картинами нет. Восклицание Джейн звучит, как ответ на вопрос ЭФФИ в конце прошлой картины).
ДЖЕЙН. Вздор[3]?
МОРРИС. Вздор? Какой вздор!
ДЖЕЙН. Вол. Я хотела сказать, вол. У Россетти три вола.
МОРРИС. У Россетти три вола? Ты уверена?
ДЖЕЙН. Я их видела. В его саду. Большие такие. Они ели петуньи. У него есть и коровы.
МОРРИС. Ах, ты про этих волов.
ДЖЕЙН. Да. Я же так и сказала. Со всеми этим животными я склонна думать, что Габриэль вот-тот приступит к строительству ковчега. Как думаешь, может, он знает что-то такое, неизвестное никому?
МОРРИС. Это правда, Россетти. По твоему саду бегает много экзотических и, возможно, опасных животных.
РОССЕТТИ. Я держу их ради компании. Но ночам мне так одиноко. Джейн нравится гладить моего вомбата. Я точно знаю, что вомбаты – самые интеллектуальные из всех животных. И куда забралась эта чертова черепаха? Где ты, Зено? Где? Можно подумать, что черепаха далеко не уйдет. Но эта просто маньяк какой-то.
МОРРИС. Белый бык отливает в купальню для птиц.
РОССЕТТИ. Да, но до чего он великолепен.
МОРРИС. Я вижу, он очень много пьет.
РОССЕТТИ. Берет с меня пример.
ДЖЕЙН. И не только в этом.
РОССЕТТИ. Однажды он чуть не убил бедного Суинбёрна. Думаю, поэтому я его и держу. Но он просто стравливал пар. По большей части он совершенно безвредный. Бык – не Суинбёрн. Суинбёрн опасный. Я купил его из-за тебя, Джейн.
ДЖЕЙН. Благодарю тебя за заботу, но я вполне довольна своим мужем.
МОРРИС. Благодарю, дорогая.
РОССЕТТИ. Посмотри в его глаза. Это твои глаза.
ДЖЕЙН. Ты говоришь мне, что у меня глаза быка?
РОССЕТТИ. Нет, я говорю тебе, что у быка твои глаза. Я купил его, чтобы смотреть в твои глаза, когда тебя нет рядом со мной. Надеюсь, ты не возражаешь, Вилли. Это просто вопрос эстетической стимуляции.
МОРРИС. Я лишь надеюсь, что ты не пытался заняться с ним любовью. В смысле, с быком.
РОССЕТТИ. Нет, мы просто хорошие друзья. Ведем долгие разговоры.
МОРРИС. Правда? И о чем вы говорите?
СУИНБЁРН (входит, какой-то взъерошенный). Дерьмо!
МОРРИС. Пожалуйста, Алджи. Здесь дама.
ДЖЕЙН (оглядывается). Правда? Где?
РОССЕТТИ. Он говорит о тебе, Джейн.
ДЖЕЙН. Мой муж – утопический социалист, поэтому с дерьмом я более чем знакома.
РОССЕТТИ. Это ты про запах?
СУИНБЁРН. Я опять наступил на бычью лепешку.
РОССЕТТИ. Ты – писатель. Должен к этому привыкать. Но я думаю, причина не в этом. Вилли, ты что-нибудь знаешь о павлинах? Мой не желает со мной общаться.
СУИНБЁРН. Это настораживает.
РОССЕТТИ. Он прячется под диваном.
МОРРИС. Под твоим диваном павлин?
РОССЕТТИ. Я купил его не так и давно, великолепный экземпляр, но он почему-то ко мне не проникся. Не знаю, почему. Когда я попытался его погладить, это неблагодарное животное метнулось под диван и принялось издавать самые мерзкие звуки. Не слышал ничего подобного с тех пор, как у моей индонезийской свинки случилась течка. Однажды леди Рэнли села на диван, так это эта негодная тварь заорала прямо под ней. Нам потребовалось два часа и чуть ли не целая бутылка джина, чтобы хоть как-то успокоить ее. Она решила, что это ее анус вдруг начал общаться с ней на каком-то птичьем языке. Она устроила целое представление, когда прибыла полиция, и мне пришлось потратить еще одну бутылку, чтобы убедить полисменов, что не пытался я изнасиловать бедную женщину, хотя, если честно, такая мысль у меня возникала.
МОРРИС. И сколько он там находился?
СУИНБЁРН. Анус леди Рэнли?
МОРРИС. Павлин.
РОССЕТТИ. Господи, я не знаю. Чувства времени у меня никакого. Я вне времени, как Бог, женщины и искусство.
МОРРИС (опускается на четвереньки, заглядывает под диван). Эй? Есть тут кто-нибудь?
СУИНБЁРН. Осторожно, Вилли. Она злобные и раздражительные. Отхватит тебе полноса, едва увидит.
МОРРИС. Господи, ну и вонь.
ДЖЕЙН. Вилли, обязательно тебе ползать на всех четырех, как бабуину?
КРИСТИНА (входит). Кто-нибудь хочет сдобную булочку? (Останавливается, смотрит на поднятый зад МОРРИСА). А почему Вилли засунул голову под диван?
СУИНБЁРН. Пытается достать павлина твоего брата.
КРИСТИНА. Его что?
МОРРИС. О, нет.
ДЖЕЙН. Павлина.
МОРРИС. Думаю, я знаю, почему он остается под диваном.
КРИСТИНА. Его павлина?
ДЖЕЙН. Да.
КРИСТИНА. Он сидит под диваном?
ДЖЕЙН. Вроде бы не так и давно.
МОРРИС. Причина не в том, что ты ему не нравишься.
КРИСТИНА. Его павлин сидит под диваном?
РОССЕТТИ. Я начинаю подозревать самое худшее.
СУИНБЁРН. Обычно это самое безопасное место.
КРИСТИНА. Я не знала, что у него был павлин.
МОРРИС (вытаскивает полуразложившуюся тушку). Боюсь, он отправился на павлиньи небеса.
КРИСТИНА. Господи!
РОССЕТТИ. Как я понимаю, искусственное дыхание делать ему никто не будет?
КРИСТИНА. Габриэль, почему ты держишь под диваном дохлого павлина?
СУИНБЁРН. Чтобы имитировать анус леди Рэнли.
РОССЕТТИ. В Китае считают, что это приносит удачу.
КРИСТИНА. Имитировать анус леди?
ДЖЕЙН. Нет, не может такого быть.
РОССЕТТИ. Клянусь, я и представить себе не мог, что он сдох.
ДЖЕЙН. А по какой причине, по-твоему, он не вылезал из-под дивана?
РОССЕТТИ. Я думал, он дуется на меня. Не знаю, почему мне так не везет с животными. Я не сомневался, что мои сони впали в зимнюю спячку. Даже сделал им маленькие домики. Откуда я мог знать, что они умерли? Я думал, что сони и должны так пахнуть. Потом на меня напали полчища жуков. Я завел черепах, чтобы они их съели, но жуки съели черепах. Хорошо получилось только с броненосцами. Я думал, воздух Челси для них влажноват, но они разбежались по соседям и стали плодиться, как головные вши. Теперь их сотни, что вниз, что вверх по течению Темзы. Они везде, и такие шустрые. Они у всех, но только не у меня. Извозчик рассказал мне, что на днях его бабушка заявила ему, будто видела гигантскую крысу, закованную в броню. Он решил, что она рехнулась и отправил бабулю в дурдом. Все, к чему я прикасаюсь, похоже, исчезает или умирает.