День был ветреный, солнце пригревало. Бронек не знал, что надеть, и в итоге нарядился, как для фотосъемки. Ботинки, в которых ходил в костел по очереди с тремя братьями, пиджак с широкими лацканами, галстук в разноцветные полоски и белая рубашка, пропотевшая через пятнадцать минут после выхода из дома. Сбрил рассыпанные по подбородку зернышки щетины, а слегка оттопыренные уши затушевал, зачесав волосы набок. У него было гладкое треугольное лицо. Широко расставленные глаза и острый подбородок. Маленький нос. Маленький рот. Он последний раз взглянул в зеркало и спешно вышел из дома.
Во двор Шпаков он вошел, притворяясь уверенным в себе. Большинство гостей уже танцевало. Одни пары скакали по двору, другие разговаривали перед домом, кто-то писал в кустах, а кто-то пытался петь. Ни один мужчина не пришел в костюме.
Фелек Шпак прислонился к стене, а его голову окутало облако сигаретного дыма.
– Ну ты, Бронек, и кулема…
– Что?! – Лицо покраснело, руки в карманы, зубы стиснуты, скрежет, развернуться, убежать домой и никогда больше у них не появляться. Но все-таки вдох, выдох, раз, два, спокойно. – Что?
– Галстук?..
– А чего, запрещено?
– Да нет.
– Тогда какого дьявола болтаешь?
– Вырядился, как на Пасху.
– Иди к черту! – проворчал Бронек и подошел ближе. Фелек отступил на шаг.
– Вечно ты, Бронек, дуешься. Хороших манер – кот наплакал, а на мою сестру глаз положил… – Он улыбнулся, зажмурился и глубоко затянулся. Кивнул на танцующих. – Жду-не дождусь, как вы с Хелей покажете класс.
За весь вечер Бронек не станцевал ни разу. Пошутил немного с Хелей, немного с ее отцом и периодически отказывал расхристанным соседкам, бурча что-то про больное колено. В конце вечера, когда часть пар уже разошлась по домам, присел рядом с Хелей на лавку под деревом и проговорил:
– Хеля, а ты бы не хотела, может, за меня выйти?
Девушка посмотрела на него задумчиво, будто он спросил, не хочет ли она яблоко.
– Даже не знаю.
– Если не согласишься, Фелек будет смеяться надо мной всю жизнь.
– Ага, так бы сразу и сказал.
Они поженились в 1938 году. Хеля, которую все родственники уже успели записать в старые девы, получила в приданое пуховое одеяло и корову. У алтаря Бронек едва не упал в обморок от волнения. Костел плыл перед глазами, в легких пылало, но он яростно щипал себя за ноги и как-то выстоял. Поселились с матерью Бронека и двумя его братьями в доме, в котором всегда пахло огородом.
Геновефа Гельда держала в Коло овощной ларек. После смерти мужа, которого в возрасте тридцати семи лет погубили гнившие в теле кишки, ее жизнь превратилась в ожесточенную борьбу за выживание. С тех пор как умер отец, Бронек и его братья каждый вечер усаживались за длинный стол у кухонного окна и собирали свежесобранную зелень в пучки. Никто из них этого не любил, и никто никогда не посмел сказать об этом матери.
После свадьбы Хеля бросилась помогать им с такой страстью, какой у нее никто прежде не подозревал. Со временем она брала на себя все больше дел свекрови. У Бронека складывалось впечатление, что его жена становится все больше похожа на мать, даже внешне, словно вхождение в жизнь утомленной Геновефы означало для Хели превращение в нее.
Меньше, чем через год после свадьбы Бронек влюбился. Объектом его воздыханий стала страна. Искрой, с которой все началось, были призывы поддержать Фонд национальной обороны: их публиковали в «Кольской газете» и звучали они все более решительно. Бронек носил с собой вырезку из номера от 16 апреля и регулярно перечитывал подчеркнутые пером слова:
«Патриотический порыв – прекрасная вещь, но лишь пожертвование из наших кошельков выявит степень зрелости нашего патриотизма. Сумма кредита покажет, сдали ли мы второй экзамен на любовь к родине».
Бронек решил сдать экзамен на пять, поэтому передал фонду все сбережения, а потом одолжил везде, где мог, и полученные таким образом средства тоже пожертвовал.
– Горе тому, кто отдал родине крохи, а себе оставил набитый мешок, – все время повторял он матери, жене, братьям и друзьям.
Хелена наблюдала за этим с невозмутимым спокойствием, обнаруживая в себе еще больший запал для работы. Она спала по три часа в сутки и ежедневно проходила пешком десяток километров до города и обратно. Бронек, у которого часто болело сердце, преодолевал это расстояние на велосипеде.
Торговля процветала. Благодаря тому, что Хеле удалось спрятать часть выручки от мужа, обезумевшего от любви, семья смогла наконец перебраться в Коло. Они поселились на Торуньской улице, прямо над ларьком. Доходы росли постепенно и систематически, но настоящее благосостояние наступило через несколько месяцев после того, как в Пёлуново, расположенном в шестидесяти километрах от них, Янек Лабендович смастерил войну.
* * *
Немцы вошли в город в понедельник 18 сентября, в полдень. Неделей раньше жителям удалось взорвать мост через Варту. Он сложился, будто картонный. Неповрежденные бетонные плиты криво держались на массивных опорах. Река терпеливо собирала разбросанные по дну обломки.
После прихода немцев на Рыночной площади вывесили транспарант с надписью: «Dieses Land bleibt für immer deutsch»[11], а в приходском костеле и в монастыре часами звонили колокола. Больница совершенно опустела. Уже вскоре, по горло насытившись ежедневным мытьем моркови и сельдерея, оба брата Бронека включились в деятельность местного отделения Союза вооруженной борьбы, и у них весьма неплохо получалось, до тех пор пока младший болтливый Адам не переспал с подставной сотрудницей гестапо. Чуть погодя братьев посадили в тюрьму в Иновроцлаве и в конце концов 17 апреля 1943 года расстреляли по приговору Национального высшего суда.
Адам умер с оборванным воплем: «Чтоб вы провалились, черти прокля…!», а Юзеф со словами: «Господи, прости».
Хеля за несколько дней выучила немецкие названия фруктов и овощей, а также основные выражения, которые помнила до самой смерти. В девяносто пять лет она не сможет вспомнить, как ее зовут и обедала ли она, но не забудет, что капуста – это der Kohl.
Кроме того, они с Бронеком научились убегать в подвал при звуке приближающихся самолетов и овладели трудным искусством переговоров с людьми, вооруженными пистолетами. Последнее пригождалось преимущественно при торговле из-под полы самогоном, который Хеля гнала по ночам в сарае для хранения угля.
В 1942 году место ларька занял магазин «Зеленщик» с красивой вывеской и узким жестяным козырьком. В тот же год в семье появилась дочка Эмилия, и Бронек обезумел от любви второй раз. Увидев мягкое розовое тельце, которому он сам подарил жизнь, Бронек пожалел о деньгах, пожертвованных Фонду национальной обороны, и решил, что теперь будет любить только этого маленького человека.
* * *
Эмилька Гельда болела в детстве всем, чем только можно. Вырвавшись из когтей ангины, заболевала краснухой, а когда ей наконец удавалось одержать над ней победу, подхватывала бронхит, и так далее.
В ноябре 1943 года умерла во сне мать Бронека, которая в конце жизни была уверена, что ей десять лет и зовут ее Коко. После смерти бабушки Эмилией начали заниматься дальние родственницы Хелены, сестры Пызяк. Их было пять, одна шумнее другой. Никто из них не вышел замуж.
Хеля приводила к ним Милу утром и забирала ее вечером, после закрытия «Зеленщика», находившегося напротив. Сестры Пызяк жили в лабиринте. Обе комнаты их квартиры густо переплетали веревки, с которых свисали бледные полотнища простыней и наволочек. От сырости щекотало в носу. В центре лабиринта гордо раскорячился шаткий стол. Старшая сестра, Сташка, каждый день подзывала к нему Милку и торжественно выдвигала из-под столешницы ящик. Она всегда доставала оттуда одну конфету и с улыбкой клала ее перед девочкой. Когда малышка резво принималась есть, Сташка вставала и исчезала в море простыней.
Остальные сестры не обращали на Милку особого внимания. Они были поглощены работой, заключавшейся в стирке и накрахмаливании, а также утаивании этих действий от немцев. Младшая сестра, сорокалетняя Дуся, каждую ночь взваливала на плечи жесткий мешок с постельным бельем и с колотящимся сердцем бежала три километра до монастыря, преодолевая по пути рухнувший мост, на котором в темноте нужно было перепрыгивать с одной бетонной глыбы на другую. Однажды она призналась Хелене, что на случай, если ее поймают и захотят причинить вред, она всегда носит с собой найденную в траве гранату.
– Рука у меня не дрогнет, – прошептала она за чаем. – Если разорву нескольких на куски, принесу хоть какую-то пользу.
Сестры Пызяк были не только шумные, но и сварливые. Старые девы обыкновенно начинали день со скандала. Препирались они и во время работы. Самые важные заявления, претензии и обещания звучали в ходе ссор, тогда же сестры делились главными сплетнями и новостями. Все они умерли в этом доме на Торуньской улице.
* * *
Конь долго привыкал к городу, но в итоге все же сдался и перестал гадить на пол. Каждое утро Бронек выводил его во двор и рассказывал о преимуществах городской жизни. Как-то раз, возвращаясь с прогулки, столкнулся в дверях со смуглолицей девушкой.
У нее были полные, слегка потрескавшиеся губы и большие глаза с темными зрачками. Из-под красного платка, повязанного на голове, торчала блестящая черная коса. Рубаха с широкими рукавами как от старшего брата. Девушка стояла неподвижно и смотрела на Бронека так, будто они знали друг друга много лет.
– Простите, – сказал он, чуть поклонившись.
– Я погадаю вам по руке.
– Не надо, спасибо.
– Вам не интересно ваше будущее?
– Нет, – ответил он. – Спасибо.
– У меня никакого хохайимос, никакого обмана.
– Не хочу я гаданий, сказал же.
– Будущего не хочешь знать?
– Не хочу! – рявкнул он. – Плевать мне на будущее.
– А что с ребенком беда случится, тоже знать не хочешь?
– Да чтоб тебя перекосило! – воскликнул он, взяв Коня на руки и торопливо обходя цыганку.
Поднимаясь по лестнице, он услышал:
– Ад поглотит этого ребенка и выплюнет, как тряпку!
Он повернулся, чтобы прогнать ее, но та уже исчезла.
* * *
Шестилетняя Эмилия Гельда наконец перестала хворать. Все недомогания как рукой сняло, хотя некоторые утверждали, что годы борьбы с собственным организмом отпечатались на лице девочки едва заметным выражением смирения и усталости. Ее любимым занятием было лазить по деревьям – она забиралась так высоко, как только возможно. Быстро сообразила, что с высоты пятнадцати метров можно выпросить у родителей намного больше, чем с земли. И еще с малых лет любила танцевать.
Каждые пару недель Хелена выкраивала время, чтобы вечером пойти к соседям на танцы и жмурки. Она брала с собой Милу, поскольку Бронек в это время обычно гулял с Конем или отдыхал. Когда раздавалось пение, девочка выбегала в центр комнаты и закрывала глаза, а ее лицо покрывалось румянцем. Она кружилась, подняв руки над головой, металась, выгибалась и скакала, будто хотела поломать свое щуплое тело в нескольких местах сразу. Потом, уже дома, долго не могла уснуть. Прислушивалась к хриплому дыханию отца и тихим монологам молившейся матери.
Высокая арендная плата вскоре вынудила семью сменить квартиру на меньшую, но даже это не помогло выплатить постоянно растущие долги. Бронек портил очередную мебель, которую знакомый судебный исполнитель забирал и выставлял на аукцион на Рыночной площади, а Фелек Шпак моментально покупал ее по заниженной цене и привозил обратно. Тогда они с шурином закрашивали царапины на шкафах, сколачивали поломанные стулья и приделывали ноги к буфету, а потом снова приходил судебный исполнитель, и все начиналось сначала.
Под конец года один из постоянных клиентов «Зеленщика» устроил Бронека на работу во Всеобщий потребительский кооператив. Этого человека Бронек готов был носить на руках. На работе его быстро полюбили. Он был честный и никогда никуда не вмешивался. Делал то, что входило в его обязанности, и уходил домой.
С того момента заботы о магазине главным образом легли на плечи Хелены, которой казалось, что клиентов все меньше, а работы – больше. Нередко, согнувшись под тяжестью ящиков с овощами, она чувствовала: еще немного, и позвоночник откажет. Тогда она откладывала ношу, выпрямлялась и тут же возвращалась к работе.
Тем временем у Бронека начались проблемы со здоровьем. Участились сердечные боли. Несколько раз в месяц он бился на кровати в спазмах с криками, что умирает и что совсем этого не заслужил. Мила, научившаяся одеваться на бегу, мчалась за врачом. Его визит, как правило, завершался уколом и распитием нескольких рюмок самогона. Однажды доктор Когуц, подкрепленный напитком производства Хелены, наконец поставил диагноз:
– Это нервы.
Когда стало ясно, что от него все же ждут чего-то большего, он почесал лысеющую голову и заявил:
– Рекомендую поехать в какую-нибудь здравницу. Небольшой отдых от магазина и работы должен вам помочь.
В отсутствие альтернатив Хелена поддержала эту идею, и уже вскорости Бронек поехал в Иновроцлав. В Радзеюве, где надо было пересесть на другой автобус, он изменил жене с рыжеволосой женщиной по имени Ирена.
Глава третья
После возвращения из Германии родители Янека Лабендовича все меньше напоминали самих себя до войны. Сабина, прежде постоянно переживавшая обо всем и обо всех, теперь, казалось, успокоилась и примирилась с судьбой. Будто видела будущее или по крайней мере понимала, чего от него ожидать.
А Вавжинец как будто вернулся в Польшу лишь частично. На первый взгляд, в его внешности ничего не изменилось: статный зеленоглазый блондин с кривым носом и длинными руками. Однако этот любимец соседей, в свое время мучивший людей веселыми историями, превратился в возбужденного, вечно взвинченного холерика. Он перестал улыбаться, а говоря с кем-нибудь, отводил взгляд в сторону. Дом словно обжигал его. В основном он работал в поле, ухаживал за животными или чинил что-нибудь во дворе. Если дел не оставалось, ехал на лошади в Квильно. Там жили братья Грабовские, с которыми он познакомился в Германии. Они были близнецами, ни один еще не женился. Вавжинец помогал им по хозяйству или усаживался на трухлявую лавку за коровником в компании их больной матери и рассказывал ей обо всем, о чем не хотел говорить с другими.
Мало что в жизни приносило ему такую радость, как те неторопливые вечера в Квильно, когда, прислонившись к прохладной стене коровника, он мог ненадолго снова стать собой прежним.
* * *
Для Янека Лабендовича немногое могло сравниться с сигаретами – отчасти, вероятно, потому, что курил он тайком. Уже несколько лет он встречал каждый новый день резким, удушающим кашлем, что через некоторое время стало все сильнее раздражать Ирену.
Она попросила, чтобы он перестал курить, а он, не зная, как иначе отреагировать, перестал. Продержался один день. С той поры, то есть четыре месяца, он это скрывал.
Солнце уходило с неба, оставляя за собой над полями ржавое темнеющее пятно. На заборе сохли кастрюли. Янек прислонился к стене овина и наблюдал за сизыми, постепенно таявшими струйками дыма. В животе бурчал только что съеденный ужин. Затягиваясь остро-горьким дымом, он услышал где-то справа шелест, слишком громкий для кота или курицы.
Спрятал сигарету за спину и ждал. Через мгновение из полумрака вынырнула фигура его сына. Виктусь шел на полусогнутых ногах, вперившись в старое и сухое вишневое дерево, закрученные ветви которого уже давно не давали плодов. Он широко расставил руки, голову вдавил в плечи. Крался, скользя ягодицами по траве. Вдруг остановился как вкопанный и бросился бежать в сторону двора.