Лоскут задумчиво кивал заросшей головой и порой бормотал что-то на своем языке. Потом они прощались, пожимая друг другу руки, как взрослые мужчины, и это нравилось Виктусю больше всего. Он выкарабкивался из канавы на дорогу, отряхивался и направлялся домой, не замечая, как шар вылезает из зарослей и крадется вслед за ним под покровом ночи.
Первый раз Лоскут слегка заплутал, но потом выучил маршрут наизусть. Он шел по полям, как можно дальше от дороги. Когда Виктусь заходил в дом, прислонялся к дереву и осматривал хозяйство, нервно кусая губы. Одной июльской ночью он дождался, когда в доме Лабендовичей погаснет свет, зашел в коровник и изо всех сил метнул камень в стоявшую ближе всех корову. Попал в голову. Животное громко замычало, потом еще раз. Лоскут спрятался за дверью.
Долго ждать не пришлось. Дверь дома закрылась с тихим скрипом. Быстрые шаги.
– Ну что? – спросил Ян Лабендович, остановившись на пороге коровника со свечой. Он осмотрел каждую корову и вышел на улицу. Лоскут стоял в метре от него. Сдерживал дыхание. Слышал сопение мужчины, когда тот клал потушенную свечу на землю и доставал что-то из кармана штанов. Вскоре в воздухе разлился запах сигаретного дыма.
Вздох.
Лоскут вышел из-за двери.
Пистолет он держал за ствол. Ладонь вся вспотела. Мужчина затянулся и слегка запрокинул голову. Лоскут закусил губу, все еще не дыша. Замахнулся. Ударил так сильно, что даже закряхтел. Услышал удар металла о череп, а затем глухой звук тела, упавшего на землю.
Сигарета выпала у Яна изо рта и погасла в луже густой крови.
Глава четвертая
Через открытое окно в комнату проникала уличная пыль и кисловатая вонь канализации. Соседка сверху без устали мучила скрипку: даже Конь, лежавший у печи с головой на вытянутых лапах, казался раздраженным и недовольным этой утренней какофонией.
Бронек Гельда сидел на кровати и напряженно вслушивался в свои мысли.
Пыль, вонь и шум – да, Бронечек, все именно так. Так и останется. Ты будешь так жить. Будешь так жить здесь, вдали от рыжеволосой женщины, вдали от всего настоящего, будешь здесь жить и стареть, и постепенно опускаться в могилу, хотя ведь знаешь, что все не так, что все не здесь, не с этими людьми, что все иначе, Бронечек. Ты смотришь на простыню, измятую в ночной кутерьме, на одеяло, напоминающее выжатую тряпку, и хочешь выглянуть в окно и плакать так громко, чтобы тебя услышал весь город, и чтобы весь город от тебя отцепился, поскольку ты не хочешь здесь жить, ты хочешь жить там, но не можешь.
Он вернулся из санатория еще более немощным, чем до отъезда. Бледный, иссохший, под глазами мешки. Двигался медленно, говорил мало. Будь его воля, все время лежал бы в кровати или играл с Милой. Доктор Когуц беспомощно разводил руками.
– Ничем не могу помочь, – говорил он, вытирая вспотевшую лысину. – Принимать солнечные ванные, ходить. Много гулять.
Ни Когуцу, ни Хеле, ни кому-либо другому было невдомек, что болезнь, которой страдал Бронек, жила в шестидесяти километрах от Коло и пахла молоком, как щенок.
И еще эти долги. По приезде он слышал только про них. Мы в долгах, Бронек, в больших долгах, на оплату счетов не хватает, на квартиру не хватает, надо переехать обратно в деревню. Хеля надрывалась в магазине, как проклятая, но чем еще ей было заняться? Ее не мучили эти скользкие, темные чувства, лишавшие Бронека сна, радости и воздуха. Единственным ее огорчением – помимо долгов, разумеется, ибо долги, долги, долги! – было то, что у нее болело горло и иногда зубы. Бронек охотно бы с ней поменялся.
Конь встал с лежанки и нестройной походкой обошел комнату. Высунув из пасти шершавый язык, стал вылизывать им босую пятку Бронека. Шуррр, шуррр, шуррр.
– Конь, оставь меня в по…
Полслова поглотил грохот, внезапно ворвавшийся в квартиру. Пол задрожал под ногами у Бронека, а воздух задержался в легких. Стекла звенели.
На мгновение воцарилась тишина, будто всему вдруг настал конец. Исчез шершавый язык Коня, вонь сточной канавы, движение на всей Торуньской улице и целый город, а вместе с ним и Бронек. В этот миг Бронислав Гельда не существовал и чувствовал себя великолепно. Но вот шестеренки мира вновь закрутились, и все сдвинулось с места: звон выпадающих стекол, автомобильный гудок, ворчание Коня, у которого вздыбилась шерсть на спине, и крики. Кто-то вопил от боли.
Бронек подошел к окну. Дом на другой стороне улицы выглядел так, словно великан с почерневшими зубами откусил у него угол. Языки пламени ползали по крыше. Крики. Громче всех кричала женщина, голова которой виднелась в окне квартиры на втором этаже. Бронек узнал Сташку Пызяк. Она орала, черный дым окутывал ее голову.
Бронек выбежал на лестницу и лишь тогда осознал, что в квартире сестер Пызяк находится его дочь.
В глазах потемнело, стены заплясали. Первая ступенька ударила его в челюсть, второй он уже не почувствовал.
* * *
Лысеющий пан Зигмунт уже давно перестал делать вид, что приходит в магазин «Зеленщик» исключительно за овощами. В этот раз, как всегда, разодетый и причесанный (несмотря на деликатные намеки друзей, он явно не замечал, что зачес ему не идет), он попросил цветную капусту и четыре помидора, а затем его лицо озарилось улыбкой.
Когда Хелена положила товар на прилавок, лысеющий пан Зигмунт перешел ко второму акту своих ежедневных покупок – обязательному комплименту.
– Вы, пани Хелена, как обычно, румяная, – отметил он, слегка наклонив голову, будто хотел проверить, как этот румянец выглядит под углом.
Хелена любезно улыбнулась и, видя, что пан Зигмунт готовится к третьему акту – легкому прикосновению к ее руке во время оплаты, – ответила:
– И, как обычно, замужем.
Пан Зигмунт не растерялся, поклонился и с улыбкой, постепенно сходящей с губ, бросил вдобавок:
– И, как всегда, очаровательно желч…
Реплику прервал грохот, а волна горячего воздуха вырвала из рук купюру и поставила зачес торчком. Пан Зигмунт повернулся и увидел развороченную стену здания.
Хеля в это время уже бежала.
О, мой Господь Вседержитель, Мила, Эмилия, родная, уже бегу, Милечка, сокровище, уже бегу, мама бежит, подожди, о Матерь Божья, о Господи Иисусе, Милечка.
Мир вокруг расплывался, она видела только вход в подъезд, потом лестницу и сорванную с петель дверь в квартиру сестер Пызяк. Перед ней раскинулся лабиринт из горящих простыней. Одни лежали на земле, другие еще держались на почерневших веревках. Хеля вбежала в квартиру, за ней какие-то мужчины, трое или четверо, один схватил ее за пояс и оттащил обратно в коридор.
Она выла.
Удушающая чернота заползала в нос и в горло. Она попыталась вырваться из рук мужчины и тогда увидела, что какой-то верзила в грязном пиджаке выносит Милу. Они спустились, положили ее на траву. Кто-то побежал за врачом.
Девочка лежала с закрытыми глазами. Кожу покрывали кровавые волдыри. В отдельных местах платье приклеилось к красному мясу.
От нее исходило тепло и смрад горелой плоти.
* * *
Говорили, что сестер Пызяк размазало по стенам, как варенье.
Говорили, что это кара за жизнь в постоянном грехе и за отсутствие потомства.
Говорили, что Эмилька Гельда выжила только потому, что в тот момент наклонилась за конфетой, полученной от Сташки и выпавшей у нее из рук.
Говорили, что нужно будет серьезно укреплять поврежденные стены дома.
Говорили, что такие вещи не происходят без причины.
Говорили, что Эмилька никогда не разденется перед мужчиной.
Сташка, потерявшая в результате взрыва четырех сестер и два пальца левой руки, утверждала, что они с «девочками» были очень осторожны с немецкой гранатой, которую Дуся однажды нашла в траве. По ее свидетельству, она хранилась в тумбочке, всегда закрывавшейся на ключ. Судя по всему, граната заржавела, хотя у специалистов по оружию, количество которых в Коло вдруг резко возросло, было больше десятка различных объяснений. Сташка, однако, предпочитала думать, что дьявол потянул за чеку, ибо версия, что четырех ее сестер убила ржавчина, казалась ей слишком ужасающей.
От трехнедельного пребывания в больнице у Милы в памяти осталась только боль. Она сопровождала ее все время. Будила утром и укачивала перед сном еще долго после заката. Иногда усиливалась с каждой минутой. Иногда пульсировала. Раздирала кожу твердыми ногтями, а потом слепляла и раздирала заново.
Когда Мила вернулась домой, Хелена на два дня закрыла магазин. Они с Бронеком состязались в попытках доказать дочери, что все как прежде. Смотрели только на ее лицо – одно из немногих мест, не изуродованных взрывом.
Примечания
1
Живите счастливо. Возьмите это на память. (нем.)
2
Искаженное произношение польской уменьшительно-ласкательной формы Казю.
3
Мой милый мальчик! (нем.)
4
Я вам что-то покажу. (нем.)
5
Тетя! Польша! Гитрер! (нем.)
6
Курица! Утка! Свинья! (нем.)
7
Отвезешь меня домой. (нем.)
8
Да. (нем.)
9
Нет! Не оставляй меня здесь одну! (нем.)
10
– Ты хочешь сбежать…
– Нет…
– Иди! Но вернись! Понял? Ты должен вернуться. (нем.)
11
«Эта земля навсегда останется немецкой». (нем.)