Тульчинский с выборными объезжал прииски. В рядах забастовщиков наметился раскол. Некоторые хотели прекратить забастовку при условии выполнения администрацией некоторых пунктов требования. Но большинство, всё-таки, стояли за выполнение администрацией всех пунктов требований без исключения.
– Наша забастовка навела ужас на администрацию «Лензото». Ещё чуть-чуть и они сдадутся. Нельзя прекращать борьбу, нельзя прекращать забастовку.
– Я поеду в Бадайбо, – сказал Баташёв, – поговорю с железнодорожными рабочими. Если и они поднимутся, то мы зажмём «Лензото».
– Так круто, может быть, и не надо, Павел. А как не сломаются? Солдат пригнали.
– Это они со страха, с испугу. Поднажать надо. Посмотрите, товарищи, какие бедствия мы претерпели за дни забастовки: голод, семьи наши голодают, потеря заработка, аресты, из казарм на мороз выселяют. Но какой подъём духа! Неужели мы остановимся на пол пути? Неужели сдадимся? Нет! Надо бороться до конца, товарищи. До победы!
О намечающимся расколе среди забастовщиков Тульчинский сообщил администрации «Лензото», которая в свою очередь, сообщила об этом иркутскому губернатору. В письме было сказано, что действия Тульчинского по умиротворении забастовщиков ставят «Ленское товарищество» в тяжёлые условия, а арест некоторых забастовщиков представляется желательным.
В ночь на 4 апреля были произведены аресты членов забастовочного комитета и обыски в казармах Андреевского, Васильевского и Надеждинского приисков.
Утром у конторы управления собралась значительная толпа хмурых рабочих с требованием немедленно освободить арестованных членов забастовочного комитета. Василий Кочетов и Яков Бычков в первых рядах.
– Мы требуем немедленного освобождения наших товарищей, – сказал Кочетов, – и выполнения всех пунктов наших требований, предоставленных администрации ранее.
– У нас дети голодают, – сказал Бычков, – а продовольствие не отпускают.
– Это произвол, – сказал Кочетов. – Вы не имеете право.
– Вы же бастуете, – возразил управляющий Самохвалов.
– И вы нас решили голодом уморить? – спросил Бычков.
– Увольняйтесь, – предложил Самохвалов.
– Уволимся, – пообещал Кочетов, – только оплатите до сентября, согласно договору, по справедливости. И до железной дороги довезите, до Жигалова. Ещё зима.
– Да, – сказал Яков, – с бабами да с детьми по морозу шибко долго не проходишь.
– Я такие вопросы не решаю.
– А кто решает? – спросил Кочетов.
– Администрация. А товарищей ваших только прокурор отпустить может.
–Так давай его сюда, – загудела толпа.
– Он сейчас на Надеждинском.
Тут подошёл поезд, с него спрыгнули солдаты, ротмистр Трещенков вышел из вагона.
– Разойдись! – приказал он рабочим. – Стрелять буду.
Солдаты выстроились вдоль железнодорожного полотна, направили ружья в сторону толпы рабочих.
– Вот кому идут самородки, что у нас отбирают, – закричали из толпы, – чтобы вот этих содержать.
– Пусть в нас стреляют, невинных и безоружных, а всё равно будем требовать, что нам следует.
– Требуйте, – согласился Самохвалов, – только не здесь.
– А где? – спросил Кочетов.
– Идите в Надеждинский.
– Если надо, то мы и в Бодайбо дойдём, – уверил его Кочетов.
– А как он стрелять будет? – спросил Бычков. – Глаза у его благородия шибко жестокие.
– Может будет, а может нет. Воинскую команду это ваш Тульчинский вызвал. А боитесь, так по казармам расходитесь.
– Врёшь! – возмутился Кочетов. – Константин Николаевич не мог на такое пойди.
– А вы у него сами и спросите.
– Вызовите его сюда.
– Он на Надеждинском, туда идите.
Кочетов оглянулся на толпу.
– Так что, товарищи, пойдём? – спросил он.
– Пойдём, – хором ответила толпа.
Рабочие двинулись к Надежденскому прииску.
– Что вы ждёте, Николай Викторович? – спросил Самохвалов ротмистра. – Погружайте команду в вагоны и к Надежденскому. Опередите их. Всякое может быть.
Дорога была узкая, рабочие шли по трое в ряд с революционными песнями. Снег скрипел под тысячами валенок.
– Васька, а что как в нас стрелять будут? – спросил Бычков.
– Да не будут, – уверенно ответил ему Кочетов, – мы без оружия, ведём себя мирно.
На Надеждинский приехал ротмистр Трещенков. Там уже были команды штабс-капитанов Лепина и Санжаренко. После короткого совещания решили перегородить тракт, а часть солдат расположить на железнодорожном полотне.
Подошли товарищ прокурора Преображенский, Белозёров, инженер Тульчинский и горные приставы.
Уже смеркалось, когда с Федосиевского к Надеждинскому прииску стали подходить первые рабочие. Трещенков с железнодорожной насыпи крикнул им, чтобы остановились, а иначе он будет вынужден стрелять.
– Да погодите вы стрелять, – сказал Тульчинский, – до рабочих сто пятьдесят сажень (319,5 м) не меньше. Думаете они вас слышат?
– Что мне думать?
– Вот именно. Я пойду к ним, поговорю.
Тульчинский сбежал с насыпи, махая руками, его заметили, толпа остановилась у штабелей крепёжного леса.
– Что, Константин Николаевич, – Кочетов обратился к Тульчинскому, – говорят вы на нас жандармов натравили?
– Кто говорит?
– Самохвалов.
– Врёт, собака! Но Трещенков очень нервничает. Остановитесь и идите назад, Христом Богом молю.
– А как же наши товарищи?
– Подальше отойдём, будем разбираться.
В это время с другой стороны дороги послышалась песня:
– «Вихри враждебные веют над нами…»
Это шли рабочие с Александровского прииска, Тульчинский развернулся на песню. И тут раздался непонятный треск, несколько рабочих со стоном упали на снег.
Трещенков нервно расхаживал по насыпи, и вдруг с другой стороны сотнями мужских голосов зазвучала грозная песня:
Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут.
– Идут, – сказал Санджаренко, – если навалятся, то и без бомб от нас мокрое место останется. Растопчут.
А песня набирала силу.
Но мы подымем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу.
– Стреляйте, ротмистр, – закричал Преображенский, – почему вы не стреляете?
У Трещенкова сдали нервы, ему казалось, что что-то неодолимое наваливается на него и его солдат. Грозная песня, как чёрная туча неотвратимо надвигалась на них.
На баррикадах в Сормово рабочие пели так же и если бы не артиллерия…
На бой кровавый,
Святой и правый
– На бой они идут, – зло выкрикнул ротмистр, – ну, пусть идут.
Марш, марш вперёд,
Рабочий народ.
– Слушай мою команду! Готовсь.
Винтовки солдат дружно прижались к плечам.
Трещенков поднял вверх руку и резко опустил её:
– Пли!
Мрёт в наши дни с голодухи рабочий,
Станем ли, братья, мы дольше молчать?
Песня захлебнулась, послышались крики.
– Пли! – кричал Трещенков. – Пли!
Рабочие заметались между забором и штабелями крепёжного леса.
– Стрелять пачками! – приказал Трещенков.
Солдаты разбились на тройки: двое набивают обоймы, один стреляет.
Пули летели густо. Стоны, крики. Рабочие валились на снег, окрашивая его в красный цвет. И по упавшим стреляли тоже.
Тульчинский инстинктивно лёг на землю, рядом с ним падали рабочие, кто сам, кто сражённый пулями.
– Они там что: с ума посходили? – хрипел Тульчинский.
А вокруг люди лежали молча.
Залпы прекратились. Тульчинский выждал какое-то время, потом встал и пошёл, шатаясь, к насыпи.
– Что вы наделали, ротмистр, что вы наделали. Они же уже остановились.
Над Надеждинским сгущались сумерки.
По подсчётам в тот день погибло 170 рабочих и 196 получили ранения.
– Я как раз отошёл к забору покурить, – рассказывал Яков, – а тут началось. Я сперва и не понял, что за треск такой начался.
– Вы вооружены были? – спросил Керенский.
– Чем? – удивился Бычков.
– Камни, палки.
– Да какие камни зимой?
– Ну, кирпичи, – настаивал Керенский.
– А зачем? Мы же не драться шли, а просить. А Ваську Кочетова убили, пуля прям в затылок попала. А меня слегка ранило в руку. Зажило уже.
– С испугу, наверное, стрелять начали, – предположил Кобяков.
– А нам от этого легче что ли? – сказал Яков.
– Всю Россию переполошили, – добавил Никитин.
– Стеша, ну-ка подай ту газетку, – попросил Яша жену.
Стеша порылась в вещах, нашла газету, протянула мужу. Бычков развернул газету, стал читать:
– «Всё имеет конец – настал конец и терпению страны. Ленские выстрелы разбили лёд молчания, и – тронулась река народного движения. Тронулась!.. Всё, что было злого и пагубного в современном режиме, всё, чем болела многострадальная Россия, – всё это собралось в одном факте, в событиях на Лене.» И. Сталин. Вот, господа присяжные поверенные: лёд тронулся.
Яков отложил газету в сторону и победно посмотрел на своих гостей.
Керенский неопределённо пожал плечами:
– Что это за газета? А, «Звезда» от 19 апреля 1912 года. Социал-демократическая рабочая партия большевиков. Эту газету 22 апреля на моё день рождение как раз и закрыли. Я не знаю кто такой И. Сталин. И кто такие социал-демократы.
– За рабочих они, – неуверенно сообщил Яков.
– В России больше крестьян чем рабочих и крестьян малоземельных.
Социалисты-революционеры – это сила. Почти миллион членов! А кто такие социал-демократы я не знаю. Сколько их? Тысячи две? Ну, хорошо пятнадцать. Что они могут? Разве они сила?
Керенский и присяжные поверенные выползли на воздух. Основную канву событий они узнали, теперь требуются подтверждения.
Комиссии работали, всё больше и больше всплывало неприглядных фактов на действия «Лензото» и жандармов. Газеты пестрили громкими заголовками, трудящиеся России бастовали в знак солидарности с Ленскими рабочими, ротмистр Трещенков разжалован в рядовые, молодой политик Керенский набирал популярность.
Рабочие Ленских приисков всё-таки победили, или почти победили. Им выплатили жалование от начала забастовки и вплоть до сентября и предоставили бесплатный проезд до Жигалова.
В начале июля от Бодайбо по Витиму шли баржи наполненные рабочими Ленских приисков и их семьями. Керенский смотрел на это и думал:
«Ах, какая же это сила – русский народ!»
Возглавить эту силу, встать во главе её, вот сокровенная мечта политика Александра Фёдоровича Керенского.
На место убывших рабочих на прииски прибыли новые, «Ленское золотопромышленное товарищество» возобновило работу.
22.01.2022 г.
Побег
После завтрака, когда июньское солнце ещё не так жарко припекало, перед персоналом лагеря-госпиталя для военнопленных в Кёсеге, собранных у здания канцелярии, вышли начальник охраны и дежурный офицер. Персонал лагеря почтительно затих, офицер зачитал приказ:
«Во время победоносного прорыва русского фронта в Карпатах пленён был у города Горлице, со всем своим штабом, один из наилучших генералов русской армии, генерал Корнилов. В короткое время этот генерал дважды пытался бежать из плена и, лишь благодаря наблюдательности и исполнительности стражи, повторенный побег не удался. Генерал Корнилов теперь заболел и будет отправлен в здешнюю больницу на излечение. Военное командование видит в генерале Корнилове человека в высшей степени энергичного и твердого, решившегося на все, и убеждено, что оный от замысла побега не откажется, болезнь лишь симулирует, дабы легче было повторить попытку бегства. Бесспорно, что в случае удачного побега в настоящее время державы нашли бы в нем серьезного, военным опытом богатого противника, который все свои способности и полученные сведения в плену использовал бы для блага России и вообще наших врагов. Обязанность каждого этому воспрепятствовать. Высшее военное командование, поэтому приказывает генерала Корнилова, хотя и тайно, но строго охранять, каждое сношение с кем-либо запрещать и, в случае попытки побега, воспрепятствовать этому любой ценой. Начальник больницы лично является ответственным за точное исполнение этого приказа и ежедневно обязан давать сведения о положении дела. Тот, кто будет способствовать побегу генерала Корнилова, будет осужден на основании § 327 воинского государственного закона, как за преступление против государственного благополучия, устанавливающего наказанием “смертную казнь”».
Среди персонала лагеря-госпиталя, был один человек, который с восхищением и восторгом слушал о подвигах русского генерала. Это – чех Франтишек Мрняк, помощник аптекаря. В его представление, генерал был широкогрудым великаном с огромными кулаками. Как даст этим кулаком по макушке австрияка и тот копыта отбросит. Чех даже зажмурился от удовольствия, представив это. И тогда помощник аптекаря решил, что если этот прославленный русский генерал появиться в лагере, то он обязательно поможет ему бежать из плена. Мрняк, как и все славяне Австро-Венгерской империи видели в русских солдатах освободителей от немецкого рабства. Мряк ничем не был примечателен: ни ростом, ни статью. Но душа его жаждала подвига.
В это время в замке Эстергази в своей кровати вторую неделю симулировал болезнь генерал-лейтенант русской армии Лавр Георгиевич Корнилов. Генерал был небольшого роста, щуплого телосложения, редкой бородкой и усами, с чуть раскосыми чёрными азиатскими глазами. Последний, второй побег действительно не удался, но Лавр Георгиевич не отчаивался, а упрямо и настойчиво добивался своего. Он лёг в кровать, отказался от еды и сна и стал пить только крепкий чай. От этого у него участилась сердцебиение и ещё больше пожелтела кожа. На Корнилова было страшно смотреть, но австрийские врачи подозревали что-то неладное, но и оставаться безучастным тоже было нельзя. В результате медицинская комиссия принимает решение о переводе Корнилова в лагерь, а охрана выпускает соответствующий приказ.