По мере того как с востока надвигалась Красная армия, ожидание возмездия Советов – расплаты за бесчеловечную политику уничтожения, которую проводили нацисты против Советского Союза, – вызывало особую тревогу. Люди «судорожно пытались себя успокоить, рассуждая, что, возможно, в итоге все обернется не так уж плохо». Эти наблюдения, записанные анонимным разведчиком в СД в марте 1945 г., особенно поразительны. «Восьмидесятимиллионный народ, – продолжил он, имея в виду немцев, – попросту невозможно истребить до последнего мужчины, женщины и ребенка». Разумеется, «Советы не могли всерьез взяться за рабочих и фермеров, – пустился в рассуждения агент, – они нужны в любой стране». Вероятно, кто-то находил утешение в подобных оправданиях. Другие прибегали к спиртному, пользуясь «самым ничтожным поводом, чтобы выпить последнюю бутылку, приберегаемую для празднования победы… или возвращения мужа или сына». Люди открыто говорили в автобусах и поездах «среди совершенно незнакомых попутчиков» о вещах, которые «еще несколько недель назад никому и в голову не пришли бы», и в последние дни войны сосредоточивались на практических задачах, откладывая неприкосновенный запас, пытаясь найти места для укрытия или добывая яд, пистолеты и другие средства самоубийства»[73].
Стоя перед бездной неведомых масштабов, переполненные ужасом люди спрашивали себя, что это значит, что Германия проигрывает войну, и какой смысл таится в колоссальном разгроме и разрушении жизни. Или, хуже того, понимали, что извлекать из этого нечего. «Ощущение, что во всем этом нет смысла, заставляло сотни тысяч немцев испытывать почти физическую боль», – писал агент СД. Он слышал, как люди говорили: «Мы не заслужили, чтобы все так обернулось» или «Мы не заслужили, чтобы нас ввергли в катастрофу». В конце концов, разве они не выполняли свой долг? Разве не делали то, что им приказывали? Даже в разгар ужасов войны – бомбардировок, бесконечных бессонных ночей, когда горели дома и терялись родные и друзья, – разве немецкий народ «не доходил до пределов своих физических возможностей в этой войне и не проявлял верность, терпение и готовность к самопожертвованию, невиданные ни для какой другой нации?»[74].
Всякий раз, когда люди перечисляют свои добродетели и перестают задаваться вопросом об истоках провала, имеет место теодицея[75] – поиск скрытого смысла событий, первопричин, если непосредственные причины кажутся неудовлетворительными. Когда простые факты не могут ничего прояснить, остаются более глубокие нравственные и экзистенциальные вопросы. «Я пережил уничтожение Гамбурга как зритель. Я был избавлен от судьбы участвовать в нем лично, – вспоминал Ганс Эрих Носсак. – Я не знаю почему. Даже не могу понять, было ли это привилегией». Когда падали бомбы, Носсак находился в отпуске в деревне, достаточно близко, чтобы видеть, как разрушается его город, но достаточно далеко, чтобы быть в безопасности. Позднее он будет вспоминать, что обычно испытывал «ужасную неохоту» покидать дом и «попусту тратить драгоценное время» по выходным, когда мог бы работать. Носсак не мог постичь, почему именно в тот раз, когда жена Мизи попросила его уехать из города, он ответил согласием. Не было «объяснения тому факту, что я и тогда не ответил "нет"», – писал он[76].
* * *
Неожиданно, на пике хаоса и смерти, все закончилось. Там, где когда-то были большие и маленькие немецкие города, на месте жилых кварталов громоздились кирпичи и камни, искореженный обгорелый металл, разбитое стекло и шершавые бетонные плиты.
Из окон уцелевших зданий или их каркасов тут и там вывешивались полосы белых простыней – импровизированные флаги капитуляции. Наблюдались нехватка топлива, продуктов, повсеместный дефицит любых товаров. Деньги стали бесполезны. Свирепствовали болезни: туберкулез, сифилис, дифтерия. Инфраструктура была разрушена, в том числе в результате бомбардировок. Миллионы беженцев находились в стране или пробивались в нее. Одни выжили в концентрационных лагерях, другие являлись бывшими подневольными работниками, третьи бежали от яростного натиска Красной армии или были согнаны с места бомбовыми ударами. Вскоре в это «общество изгнанников» планировали влиться миллионы этнических немцев, бежавших или насильственно выселенных из родных мест в Восточной Европе[77].
Сначала оккупационные силы союзников контролировали едва ли не все стороны повседневной жизни, в большом и в малом. Объем материальных задач был колоссальным. Надлежало расчистить завалы, восстановить проходимость улиц, реконструировать или построить заново железные дороги, мосты, стоки, канализации, школы, больницы и жилые дома. Армиям союзников пришлось выделять ресурсы: топливо, медикаменты, жилье, транспортные средства. Им нужно было кормить огромное и неоднородное население.
При всей остроте этих проблем нравственная задача являлась по меньшей мере столь же масштабной. Советские солдаты начали освобождать узников нацистских лагерей еще в 1944 г. То, с чем им пришлось там столкнуться, никто никогда не видел за пределами этой лагерной империи и едва ли могло вместить человеческое воображение. Они нашли кучи костей и пепла, крематории и массовые захоронения; комнаты, полные волос и обуви, чемоданов и игрушек. Когда несколько месяцев спустя французские, американские и британские солдаты стали освобождать лагеря в западных частях Германии, то обнаружили тысячи больных, голодающих и умирающих людей. Они увидели мертвецов, которые были собраны в огромные курганы или разбросаны по территориям[78]. Дж. Гленн Грей, американский солдат, впоследствии ставший философом, участвовал в освобождении лагеря. «Я сознавал, – писал он, – что меня настиг час истины, который едва ли повторится»[79].
Союзники еще до окончания войны начали обсуждать, как осуществить послевоенное правосудие и организовать восстановление Германии. На Ялтинской конференции в феврале 1945 г. Иосиф Сталин, Уинстон Черчилль и Франклин Рузвельт согласились, одержав победу в войне, «уничтожить нацистскую партию, нацистские законы, организации и институты, полностью устранить нацистское и милитаристское влияние из государственных учреждений, из культурной и экономической жизни немцев»[80]. Победители поставили своей целью добиться того, чтобы «нацистские организации были распущены, нацистские институты уничтожены, нацистские законы отменены, а сами нацисты лишены должностей, облеченных властью или влиянием»[81].
Явление, которое получит название денацификация, будет иметь несколько аспектов. Наиболее известны начавшиеся в 1945 г. Нюрнбергские процессы, на которых оставшихся в живых лидеров Третьего рейха, а также военных и чиновников высокого ранга, промышленников и врачей судили за преступления против человечности. Другие меры охватывали намного более широкие массы населения. Союзники провели массовую чистку общественной жизни от всех символов прежнего порядка. Они снесли или взорвали нацистские памятники, сорвали уличные знаки с именами нацистских героев, запретили нацистские праздники и сбили оскорбительные значки и лозунги с фасадов зданий. Они поставили целью при помощи анкет и гражданских трибуналов определить, в какой мере отдельные граждане солидаризировались с гитлеровским режимом и организациями, и рассортировать население на пять категорий относительного соучастия – от «освобожден от ответственности» до «виновен в серьезном преступлении». Лица, сочтенные опасными, часто помещались в лагеря для интернированных. Других, чья виновность была оценена как меньшая, отправляли расчищать завалы или смещали с должности, если та являлась государственной. Нормирование продовольствия определялось категорией, к которой относился индивид, и преследовало цель добиться, как пишет историк Элис Вайнреб, чтобы «чем лучше жилось человеку в Германии при Третьем рейхе, тем хуже он питался после его краха»[82].
С самого начала понятия вины и ответственности, осуждения и позора стали фактически синонимами оккупации как таковой. Союзники «считали немцев нравственно нечистыми», что и демонстрировали, развешивая изображения убитых людей на деревьях и городских площадях в сопровождении текстов обвинительного характера, как на плакате внизу: «Это ваша вина»[83].
Они сгоняли горожан, живших возле концентрационных лагерей, и заставляли хоронить или перезахоранивать мертвых. Они снимали фильмы о том, как освобождают лагеря, фиксируя на пленку места пыток, больных, голодающих и умирающих уцелевших, печи и бараки, бульдозеры, сгребающие исковерканные истощенные тела в громадные траншеи. Немцев строем водили в кинотеатры смотреть эти фильмы – это был ритуал укрощения гордыни и нравственного возмездия. Иногда солдаты союзников снимали, как немцы входят в темные кинотеатры или сидят там и смотрят фильмы (или отворачиваются, чтобы не видеть), пытаясь оценить их относительные уровни раскаяния, вины или неисправимости[84]. Фотографии и киносъемки, с помощью которых союзники документировали случившееся в лагерях, составили «первый эпизод» денацификации; впервые большинство немцев были вынуждены лицом к лицу столкнуться с массовым убийством промышленных масштабов[85].
Федеральный архив / Берлин
Среди немцев изначально наблюдалась некоторая поддержка этих мер. Однако уже в 1945 г. общественное мнение начало меняться. Денацификация стала провоцировать «приватные выражения недовольства и негромкие требования фундаментальных изменений»[86]. Принятие решения о том, к какой категории вины отнести индивида, было неоднозначным процессом. Люди, заподозренные в пособничестве нацизму, необязательно были виновны в каком-либо конкретном преступлении, и, в сущности, быстро стало ясно, что попытка удалить из общественной жизни каждого, состоявшего в той или иной нацистской организации, станет серьезным препятствием на пути к восстановлению страны, к запуску механизмов повседневной жизни, к подъему и возвращению экономики в нормальное состояние. Иногда лучшим претендентом для той или иной работы являлся знающий и способный член нацистской партии[87].
Уже в 1946 г. процедуры денацификации были переданы местным трибуналам, состоящим из немцев. Процесс все сильнее поражала коррупция, и он развивался на «обмане, закулисных сделках, обоюдном подхалимстве и даже откровенном взяточничестве»[88]. Бывшие нацисты (или симпатизирующие им) имели возможность влиять на судопроизводство. Иногда трудно было найти свидетелей. Дела заканчивались переквалификацией из более серьезной категории в менее серьезную[89]. Немцам процесс стал казаться слишком медленным, слишком жестким, слишком мягким или слишком непоследовательным[90]. Они презрительно называли трибуналы «фабриками» по производству безобидных «попутчиков» с отмытым добела прошлым. Каждый знал важную шишку, сумевшую вывернуться без потерь, и мелкую рыбешку, которой это не удалось. От какой бы то ни было первоначальной поддержки процесса в обществе ничего не осталось. К 1949 г. лишь 17% немцев в американской зоне поддерживали денацификацию[91].
Однако коррупция была лишь одной из причин сопротивления немцев этой инициативе. Нередко и выживших евреев, и оккупантов в равной мере поражал мощный защитный механизм немцев в вопросах вины. Большинство немцев казались в принципе неспособными признать даже малейшую степень противоправности, антисемитизма, преданности нацистскому государству и его политике[92]. Некоторые отрицали реальность преступлений национал-социалистов, утверждали, что все страны творили зло во время войны, или возлагали вину на партийную верхушку и СС. Мотивы узнавать правду были разные. То, что немцы видели, тем более предпочитали постичь при виде плакатов с изображением тяжелобольных, предельно истощенных выживших узников и гор трупов, которыми бойцы оккупационных сил увешали их города, или при просмотре фильмов о жестокостях, снятых союзниками, то, что они слышали, следя по радио за Нюрнбергскими процессами, нередко сильно отличалось от ожиданий оккупантов. Горы тел из разных лагерей выглядели практически одинаково. Пропаганда Третьего рейха часто использовала те же образы применения насилия против немцев, и у некоторых возникал вопрос, фотографии из каких именно концентрационных лагерей в действительности демонстрируются[93]. Иные жаловались, что сцены в фильмах отредактированы или сфабрикованы, или настаивали на том, что на самом деле они изображают жертв-немцев[94]. В результате воспитательные меры союзников, возможно, усилили отчужденность некоторых граждан.
Многие немцы были особенно оскорблены следующим фактом: их, по их же собственному мнению, «огульно и незаслуженно обвинили» во всех преступлениях, что впоследствии стало известно как «коллективная вина». Иными словами, они боялись, что признают виновными всех скопом, без учета поступков каждого – что каждый из них лично сделал или не сделал, знал или не знал. Идея коллективной вины вызывала у людей такую тревогу, что ученые уподобили ее травмирующим воспоминаниям[95]. Такое сильное воздействие и культурный резонанс этих воспоминаний, возможно, коренятся в важном лингвистическом разграничении. В немецком языке слово «вина» (Schuld) имеет больший психологический вес, чем в английском, утверждал социолог Ральф Дарендорф. Оно «всегда несет оттенок непоправимости», чего-то, что «невозможно отменить метафизическим страданием». Иначе говоря, такая вина не равна тому, чтобы быть признанным преступником по суду. Она пробуждает трансцендентное чувство смятения, ощущение клейма, делающего своего носителя неспособным к обновлению или спасению[96].
Ученые спорят, действительно ли оккупанты использовали понятие коллективной вины в официальных документах. Более важны, однако, чувства немцев, а также несоизмеримая защита, выстроенная ими против воспринимаемого обвинения – обвинения, «никем не предъявленного»[97]. В этом смысле даже отрицание коллективной вины можно расценивать как важное историческое свидетельство, «косвенное» или «парадоксальное признание» ответственности или стыда[98]. Люди так стремительно приходили к отречению от системы или идеологии, которой столь многие отдали себя, свое тело и душу, ради которой пожертвовали почти всем, что в определенной степени это свидетельствовало о мощи психологического рефлексирования, стоявшего за этой защитой. Страх долго не смываемого, даже наследственного, позорного пятна формировал действенные табу[99].
С одной стороны, либеральные гуманисты, например философ Карл Ясперс, и бывшие изгнанники нацизма, такие как Томас Манн, доминировали после войны в публичном пространстве и делали заявления, не только признававшие вину Германии, но даже связывавшие с подобным признанием возможность демократического обновления и трансформации. С другой стороны, верно и то, что «неистребимая культура молчания» позволила немцам сохранить чувство достоинства. Соблюдать молчание означало оставаться преданным, верным своему истинному «я»[100]. Историк Томас Кюне утверждает, что холокост и военные преступления были настолько токсичными, что связали всех сопричастных в «преступное сообщество»[101].
Тем не менее как бы крепко потрясение из-за катастрофического разгрома, унижение оккупации и страх перед несмываемым пятном вины не связывали некоторых немцев, они же и вставали между ними. Разоблачения продолжились после войны, когда местные жители писали чиновникам союзников доносы на соседей – то ли из искреннего чувства справедливости, то ли чтобы втереться в доверие к оккупантам[102]. Немецких изгнанников и беженцев из Восточной Европы заставили остро почувствовать свое положение чужаков. Прибывающие в огромных количествах в страну, растерзанную войной и нищетой, они были, как правило, нежеланными, иногда встречали очень недоброе обращение, и сородичи-немцы обзывали их паразитами, ворами и «иностранцами»[103]. Беженцы, многие из которых потеряли даже больше остальных немцев, задавали обескураживающие вопросы. Почему мы лишились всего – не только дома или семьи, но даже родины? «Почему мы» – но, подразумевается, не вы – «расплачиваемся за Гитлера»?[104] Отчуждением была отмечена и семейная жизнь. Солдаты-мародеры изнасиловали сотни тысяч немецких женщин и девочек практически любого возраста. Поскольку родственники-мужчины во многих случаях пропали или погибли в лагерях для военнопленных, у женщин было мало времени прийти в себя после пережитого, потому что им нужно было в одиночку тянуть домашние обязанности[105]. Даже семьи, которым посчастливилось довольно быстро воссоединиться, обнаружили, что жизнь проще не стала. Возвращение мужей домой могло приветствоваться, а могло и не приветствоваться. Некоторые возвращались и избивали жен или видели, что дети их не узнают. Одни вернулись без рук или ног, слепыми или глухими. Кто-то был нетрудоспособен. Третьи мучились кошмарами, вспоминая, что совершили или повидали[106].