Однажды я начала прыгать прямо перед ним, и он спросил:
– Как тебя зовут?
– Виолета.
Вместо ответа он вдруг пропел: «Прощайте, прошлого счастливые сны».
Минуло немало времени, мы стали друзьями, и я наконец решилась спросить Поэта, почему каждый раз он начинает петь одну и ту же песню, стоит ему завидеть меня. Он поднялся и поставил пластинку в проигрыватель. Впервые я тогда услышала оперу – и вообще музыку. Впервые увидела проигрыватель. Впервые мне сказали, что я ношу имя одной из самых знаменитых оперных героинь. Виолета Валери. «Травиата». Когда Поэт рассказал мне историю той Виолеты, я рыдала навзрыд: она была еще ужаснее, чем моя.
Пришел день, когда я услышала, что моего Поэта выписали из клиники. Я помчалась в его комнату. Пусто. Только проигрыватель в углу и пластинка на нем. «Травиата». Он оставил их для меня. Проигрыватель перенесли в мою комнату. Еще он оставил короткую записку.
«Почему же то, что определяет счастье человека, становится и источником его несчастий?»
Я ничего не поняла в ней. Целыми днями, месяцами я сидела взаперти у себя в комнате, слушая «Травиату». Прописанные лекарства я прятала под матрасом. Когда это обнаружилось, мне пригрозили, что отнимут проигрыватель. Я не сопротивлялась. Проигрыватель забрали, но музыка уже играла в моей голове. Мне не нужно было нажимать на кнопку, чтобы запустить ее. Она играла постоянно. И все еще играет. Прощайте, старые мечты.
Иногда, Мани, я думаю о том, что я слишком сильно любила жизнь и семья мне за это отомстила. Теперь я старуха, слепа на один глаз, но я все еще хочу жить, вот только жизнь меня прогоняет. Но мы, Мани, сделаем так, что она полюбит нас снова. Просто меня не было столько лет, и это место меня все еще не вспомнило. Как же мне не хватало моря. Как не хватало этой соленой бесплодной земли. И люди, Мани, не так уж и плохи. Они держатся от нас подальше, потому что боятся. А вот ты разглядел этого друга, которого привел, Симоса? Ему понравился, как мне кажется, наш подарок. Мы – счастливчики, Мани. Один друг приведет и других.
Жестокость
Симос разглядывал еду перед собой – безо всякого аппетита. Тушеные улитки. Он не раз наблюдал, как в дождь они ползут по земле, оставляя след из слизи. В это время, говорит мать, улитки становятся жирными-жирными. Сытная еда – и дешевая. В такие дни Симос отправляется с друзьями на улицу, и они собирают улиток, ползущих по дороге, что ведет к монастырю. Мальчики смеются и кричат друг другу:
– Побежали переловим их, пока они в монахи не ушли.
Если улитки станут монахами, если уединятся в своих домиках-кельях, спасаясь от жары и влажности, то начнут худеть и перестанут быть такими сытными. Позавчера Симос собрал пятьдесят улиток. Лучше бы ни одной не нашел, но, с другой стороны, ему не хотелось, ни чтобы мальчишки смеялись над ним, ни чтобы мама расстроилась. Симос закрыл глаза и попытался представить, что ест крошечные колбаски. Даже начал улыбаться, но, как только улитка проскользнула по горлу, накатило отвращение.
– Ну, давай, Симос, ты что, только две съел? По крайней мере десять нужно. Давай же, мальчик мой.
Симос взял вилку и тайком препроводил вынутую из раковины улитку в салфетку, а за ней еще одну и еще, до тех пор, пока в красном соусе не осталось плавать десять пустых «домиков». Симос погрузил в соус кусок хлеба, подержал, пока тот не стал кроваво-красным, а затем запихнул в рот.
– Браво, мальчик мой, ты дочиста всё подобрал. Видишь, как это вкусно? Ну, беги теперь. А когда зазвонит колокол, возвращайся, пойдем в церковь! – сказала мама, а затем перекрестилась, ругаясь сквозь зубы.
Каждый раз, как речь заходит о церкви, она крестится и бранится.
– Мама, разве это правильно, ругаться, когда крестишься?
– Крещусь я ради святости и благодеяний Его, во имя Его великое, но этот козел, поп, которого прислали по наши души, вот уже где у меня сидит, – бросила она и провела рукой по горлу.
– Так ты отца Манолиса поносишь?
Она только отмахнулась, словно прогоняя Симоса. Его забавляли эти мамины дрязги с религией. Он спрятал салфетку с улитками в карман и побежал к курятнику, вытряхнул там несъеденный обед, и куры жадно набросились на таких жирных червяков. На Страстной неделе он с матерью пойдет причащаться, а перед этим в монастырь – на исповедь, к монаху. Большинство деревенских исповедуются священнику в церкви, но мать ни видеть его не желает, ни уж тем более поверять ему свои прегрешения.
– Его собственные – в самый раз для тюрьмы. Не ему рассказывать, сколько мне каяться за то, что возмечтала о чем-то большем, чем у меня есть.
Все священники считают Кофину местом ссылки. В такую даль никто не хочет ехать. За деревней нет даже никакого пути, дорога здесь и кончается. Почтальон, который появляется в Кофине раз в месяц, добирается сюда почти без сил.
– Мул вашу дорогу протаптывал, это уж точно. Нигде больше она так не кружит. Что ж за наказание такое! И что я такого сделал, что Господь меня так наказывает?
Почтальон, конечно, ни в чем не виноват. Он хороший человек, просто по долгу службы надо ему и в Кофину добираться. Она всего-то в двадцати километрах от последней деревни в долине, но проселочная дорога проложена абы как, вся в ямах. Зимой Кофину отрезает от мира на несколько месяцев. Лавины заваливают дорогу обломками скал, а в сильные дожди она и вовсе превращается в непролазное болото, кипящее водоворотами грязи.
До Кофины доезжают только те, кто здесь живет. И только в теплое время года раз в неделю, каждую пятницу, сюда добирается, пыхтя и задыхаясь, маленький грузовичок, а с ним – Димитрис Тактикос. Он газует, не двигаясь с места, у въезда в деревню и кричит:
– Хозяйки, сюда! К вам приехал Димитрис Тактикос, ваш бакалейщик! Фасоль, бобы, клубника и черешня! Нитки, гребенки и ленты!
При каждом доме в деревне есть свой крошечный огородик. Там растет все, что нужно: зелень, артишоки, помидоры, огурцы, дыни. Даже кира-Деспина, у которой сада нет, выращивает салат в ящиках у входа в дом. А нет сада, потому что продала она его ни за грош какому-то туристу, который в один прекрасный день потерялся в горах и забрел в их деревню. Никто даже не понимает, как это ему удалось. Всю ночь этот иностранец кричал: «Help! Help![4]».
Господин Никос проходил тогда поблизости, возвращаясь со своего скотного двора. Он услышал крики, но продолжил идти куда шел. Решил, то воют духи, собирающиеся ночами на холмах, и горе тебе, если вздумаешь остановиться и помочь им. Они затащат тебя в хоровод и не остановятся, пока ты последний свой вздох не отдашь Творцу. Господин Никос – хороший человек, но не дурак. Так что он не остановился, и остался чужеземец на всю ночь в саду киры-Деспины.
Утром, проснувшись и обнаружив вокруг дикие скалы, орлов и далекое море, он почти рехнулся: вообразил, будто умер и попал в Рай. Он лежал без движения, а потом проголодался – тут-то и понял, что все еще жив. Дошел до первых деревенских домов. Местные собрались вокруг, но никто не мог уразуметь, что он там толкует. Наконец пришел Стратос, отец Симоса, который в то время оказался в деревне. Он знал какие-никакие слова по-английски благодаря своим плаваниям. И попытался объясниться с иностранцем. Стоило тому обмолвиться, что дед его был немцем, как половина стариков взялась за камни, чтобы прогнать его, но Стратос их удержал.
– Да вы что, совсем на бедолагу не смотрите? Он даже не родился, когда его дед бесчинства творил. Чем он-то провинился за всю немчуру и за Гитлера? Оставьте его в покое и дайте сказать, что он хочет.
Оказалось, второй дед иностранца, по матери, был австралийцем и рассказывал ему множество историй про эти горы, где местные жители прятали союзников и помогали им бежать морем*. Вот он и приехал в Грецию и на Крит, чтобы найти тех, кто спас когда-то его деда. Так он сказал.
– И как его звали, того, кто спас твоего деда?
– Тодоросом, Тодораки.
Деревенские были потрясены – иметь таких несхожих дедов, немца и австралийца, причем последний воевал в их горах, ел вместе с ними и прятался в их домах! Они пообсуждали это все, взвесили, и возобладало в них в итоге волнение от того, что внук идет по следам прошлого своего деда. Они побросали камни на землю и начали думать, какой такой Тодоракис мог помочь тому австралийцу.
В каждой деревне хоть по одному Тодоракису да есть, как есть и Йоргос, и Николас. Поди разберись, что за герой спас человека от верной смерти. В Кофине единственным Тодоракисом был отец киры-Деспины, который скончался, когда ей было три месяца от роду. Слыл он, конечно, красавцем мужчиной, жена в нем души не чаяла. Когда он умер, так вдова над ним убивалась, что на три дня и три ночи бросила младенца в люльке некормленым; и крики ее заглушали детский плач. И кого винить – горькую вдову или Господа с великими его благодеяниями, одарившего ее столь богатым злосчастьем? Не менее матери была несчастной всю жизнь и Деспина – одинокой, невенчанной. Кому занадобится сирота? Мать ее умерла, когда Деспина была девушкой на выданье. Так она и куковала сама с собой – сама за животными ухаживает, сама в саду работает.
Да, единственный на всю деревню Тодоракис умер, но иностранец, поняв, что провел ночь в его саду, счел это знамением свыше. Напрасно ему твердили все подряд, что их Тодоракис в горах не воевал; напрасно пытались его образумить, говоря, что ничего тут не сходится. Иностранец уверился: ничто не случайно, суждено ему было заблудиться в этих горах, попасть в это прекрасное место, которое он даже не собирался посещать, и провести одинокую ночь в саду, принадлежащем дочери того самого Тодоракиса. Он был даже уверен, что здесь и прятался его дед, так что он бросился вперед, а вся деревня – за ним по пятам. Так добежал он до священного сада, начал целовать землю, точно там, где гадили курицы и все было в помете. Женщины совершали крестное знамение. Первое возмущение вскоре сменилось всеобщим изумлением, а затем все согласились, что происходящее только на чудо и похоже.
Вот так Тодоракиса, хотя узнать об этом он уже никак не мог, произвели в герои. А кира-Деспина обнаружила, что вся деревня относится к ней с почтением – как к дочери героя, не то что прежде. И так велико было ее удовольствие, что на радостях она согласилась уступить иностранцу свой садик.
Вначале не хотела даже и гроша принять в уплату, но иностранец настаивал, так что взяла, что дали. Много это было, мало, кто знает. Как будто кто-то здесь хоть клочок земли продал. В деревню приехал нотариус и поинтересовался у киры-Деспины, есть ли у нее бумаги, подтверждающие, что это – ее садик.
– Да что ты такое говоришь, мальчик мой? Что за разговоры? Моя это земля. Хоть кого спроси.
Тогда кире-Деспине, правду сказать, до того обидным показалось, что в ее словах сомневаются и требуют какие-то бумаги! И едва ей пришло это в голову, она сделала важное лицо и, как дочь героя, которой теперь стала, произнесла:
– Бумаги, мальчик мой, рвутся и теряются, тогда как слово остается. Стоит сказать его, оно пускает корни, и попробуй только забрать назад.
Нотариус склонился к уху иностранца и шепотом перевел ему услышанное. Иностранец взволнованно поцеловал кире-Деспине руку. Ей впервые целовали руку, и хотя была она от этого не в восторге, все же поняла: так ей выражают почтение. Забывшись на какое-то мгновение, она почувствовала вдруг, что могла бы начать жизнь заново и более того – начать ее как дочь героя.
Чего только она не вообразила в своем забытьи. Что, может, этот молодой человек хочет отблагодарить – всеми способами – дочь героя. Теперь же, когда он поцеловал ей руку, двадцать лет, разделяющие их, обрушились на нее. Пожалела она о проданном садике, да только о пути назад и речи быть не могло. Не она ли сказала, что слово пускает корни?
Райнер, так звали молодого человека, на следующий же день принес кире-Деспине чековую книжку, которую завел ей в банке. Впервые кира-Деспина видела такую книжку. И что делать с деньгами? Только сахар и кофе она покупала. Собирая соль с приморских скал, Деспина зарабатывала так, что хватало и на сахар, и на кофе. Она взяла книжку и, чтобы порадовать иностранца, положила на иконостас – рядом с коллекцией ракушек, за рогом тритона. Там, на этом подобии витрины, она хранила все, что ей очень нравилось.
Райнер просил ее оставить куриц и огород как есть. Но кира-Деспина сочла своим долгом перенести огород к себе. Она поставила три ящика в переулке перед домом и там выращивала все необходимое. Куриц она тоже пообещала перевезти, но, чем больше проходило времени, тем больше ее все устраивало. Пусть лучше куры будут подальше от дома – хороший повод прогуляться. Каждый раз, идя проведать их, она останавливалась и думала об иностранце, о Райнере то есть. Он мог бы быть и ее сыном. Как годы летят! Прежде Деспина их не считала, а теперь сочла разом все, наперечет. Сорок семь.
Большинство деревенских женщин не приходили к сорока годам с непокрытой головой. У каждой была причина надеть платок; хоть один родственник да покинул этот мир. Платок означал траур, и траура без платка не бывало. Кира-Деспина долгие годы носила платок, но после того как появился иностранец, сняла – сама не знала почему.
Первое время ее видели с тугим пучком. Волосы у нее были иссиня-черными, даже и одного седого не найдешь. Затем пучок стал свободнее и пышнее, затем превратился в растрепанную косу, что падала на спину. Однажды Деспина встала перед маленьким осколком зеркала, не вмещавшим ее целиком, и вгляделась в себя. Сорок семь лет, дева и старуха. Деспина сдернула резинку, и волосы волнами заструились по спине. Она же дочь героя, никто больше не осмелится сделать ей замечание, что неприлично взрослой женщине ходить с распущенными волосами.
Один только раз показался иностранец в Кофине, а сколько перемен принес. Деспина стала ощущать себя гораздо лучше, словно бы вместе с пучком распустила и узел несчастий, что связывал ее с рождения. Не такие уж это мелочи – когда ты собственной матери не нужна. Не то чтобы та вовсе не любила ее, пока она росла, но каждый раз, встречая взгляд матери, Деспина видела в нем все то же «почему». Почему выжил ребенок, а не Тодорос? Словно она могла их поменять местами. Словно смерть отца была платой за жизнь дочери. Но почему такой дорогой?
Когда мать заболела, Деспина была подле нее днем и ночью: мыла ее, переодевала, кормила – прямо в кровати. Но даже и тогда, кроме благодарности, Деспина читала в глазах матери все то же первое «почему». Почему ты жива?
Даже когда душа отлетает, «почему» остаются. Деспина унаследовала их вместе с крошечным наделом земли, который продала иностранцу. И в придачу к собственным вопросам теперь у Деспины были и «почему» от матери – чтобы терзать ее и не давать покоя. Почему ей жить, почему ей никогда не быть любимой?
На следующий день Симос мчался по переулкам деревни, чтобы встретиться с другими мальчиками. Подарок Виолеты он не стал брать с собой: вот только этого не хватало – проскакать по всей округе с подушкой в руках. Но если Маркос не поверит, Симос швырнет ему эту подушку в лицо.
Симос притормозил на подъеме – отдышаться – и увидел, как кира-Деспина машет ему из окна. Он вспыхнул, как если бы та могла прочесть его мысли. Но женщина улыбнулась, будто желая прогнать все его страхи. «Прекрасная кира-Деспина», – вдруг подумал Симос и сам поразился этой мысли. Еще совсем недавно она была одной из многих деревенских тетушек, а теперь стала куда меньше тетушкой и куда больше девушкой. Но как так? В деревне все женщины – или девушки, или тетушки. Девушки – это незамужние, только что вышедшие замуж или молодые матери. Все остальные – тетушки.